Сожжённое сердце

Огромные красно-рыжие ленты пламени окутывали уютные, беззащитные дома Рязани, пожирали всё на своём пути, губили собой всё, что только им попадётся. Отовсюду слышались отчаянные, испуганные крики людей, шум боя, стрекот тетивы на луках, свист стрел и огненных камней, с помощью орудий перекидываемых прямо в город. Ужас и слепая отвага пропитала пылающие улицы города, на которого обрушилась мощь монголов, люди спешили найти себе укрытие, прятали себя, своих родных и детей, только бы эти беспощадные нехристи до них не добрались да землю Русскую, и так уставшую после коварных междоусобиц, кровушкой не окропили. Едкий дымок блуждал по умирающей Рязани, выедал глаза, пробивал на горькие слёзы, душил нехваткой воздуха и пробирался в самые укромные места, травя собой и убивая, заставляя хрипеть то ли от боли, то ли от того, что горло беспощадно резало при каждом вдохе. Еще с утречка раннего, яркого, но тихого всё шло как-то не так, напряжённо и подозрительно, а дружинники Евпатия Львовича так с переговоров и не воротились или же в обратный путь пускаться не спешили. Время тянулось, словно сладкая кулага*, заставляя сердце сжиматься от плохого предчувствия и волнений, трепетать птицей в клетке, надеясь, что с ушедшими на важное задание было всё в порядке, но ближе к полудню на стенах городка, кипящего жизнью даже при вести о том, что неподалёку скопилась целая грозная туча монголов, воины зашевелились, похватали свои луки, начали тихо шептаться, бросая косые настороженные, суровые взгляды в сторону леса, неподалёку от которого расположилась огромная армия Хана Батыя. По улицам Рязани слухи недобрые бродили, словно ветер гулял в ветвях белоснежных берёзок да игольчатых зелёных елей, поговаривали в толпе, будто кто-то из дружинников воеводы возвратился с вестью о том, что переговоры провалены, а княжич Фёдор пал в храбром, неравном бою, защищая родину свою и друзей, старавшихся убраться из монгольского стана без кровавого побоища, дабы князей предупредить о беде грядущей. В какой-то момент вести подтвердились, и в толпе поднялся новой волной настоящий гвалт страха, многие вновь стремились выйти за пределы мощных стен, ускакать прочь, в дурманящую безопасность, вот только не понимали опьянённые паникой люди, что даже за стенами их волком голодным смерть поджидала. Еще через некоторое время по притихшей Рязани громогласно раздался звук колоколов, никто не ожидал нападения так скоро, начиналась спешная эвакуация мирного населения по тайным ходам, подземным подкопам. Одни покидать свои жилища не хотели или не успевали, прятались прямо в домах, в печах, подвальчиках, хилых, пыльных чердаках, другие в панике, почти не думая, ведомые одним лишь чутьём, неслись к своим спасительным тайным лазам, сопровождаемые небольшой дружиной для защиты, третьи воинам рванули помогать, а их гнев питался потрясением от происходящего, всё словно в тумане происходило, гул колоколов раздавался грозным эхом в ушах, смешиваясь с криками людей, тихим нашептыванием молитв, грозными голосами бесстрашных рязанских защитников. И вот, внезапно, после недолгого сопротивления руссичей, небо озарили снаряды, пылающие ярким пламенем, которые тут же вгрызались в дома, давили собой беззащитных людей, из-за чего слышалось еще больше отчаянных криков, некоторые из которых перерастали в болезненные вопли. Разросся пожар, который народ едва успевал тушить. — Мамочка, Ждана пропала, я не могу найти её, — обеспокоенно воскликнул юный Иоанн Евпатович, чуть не столкнувшийся в дверях с Настей, которая не находила себе места, пытаясь отыскать свою дочь, где-то укромно спрятавшуюся с приглушенными всхлипами и мольбами о том, чтобы этот кошмар поскорее закончился, и папа наконец вернулся в целости и сохранности домой да спас их от нагрянувших нехристей, желавших народ погубить, Рязань спалить, чтобы лишь обугленные трупы и дома красовались после нападения. К их дому уже подбиралось яркое пламя, времени оставалось совсем мало. Но вот в глаза сыну бесстрашного воеводы бросается большой сундук, откуда доносился тихий детский плач, и юнец тянет свою мать за рукав белоснежного платья с красными узорами, указывая на место укрытия своей сестрёнки. Настенька тут же подбегает туда и открывает большой сундук, находя в нём спрятавшуюся Ждану, которая сидела неподвижно, лишь изредка длинным рукавом утирая от слёз заплаканное личико. — Кровиночка моя, вот же где ты скрылась. Идём, скорее, нам нужно… В этот миг где-то в опасной близости прогремел упавший снаряд, и огонь предостерегающе зашипел со стороны кладовой, заставляя девушку встрепенуться и, больше ни секунды не медля, взять дочурку на руки, не давая и слова сказать. Ждана сразу обнимает Настасью за шею своими маленькими ручками и жмется к её плечу, не выдавая ни слова, едва дыша, ведь воздух перехватывало от тревоги. Боярыня же хватает свободной рукой Ивана за ладонь и устремляется перепуганной птицей прочь из дома, ставшего в мгновенье ока пагубной для её деток клеткой. Вот они выбегают из дома и тут же вливаются в живую реку, «плывущую» в панике прочь из опасной улицы на поиски укрытия. Как оказалось, путь к отступлению уже был перекрыт, и большей части народа теперь приходилось искать спасения в пылающих домах, в церквушках, да хоть где, только бы спастись. Не медля и не долго думая, Настасья устремляется за кучкой людей в белокаменный Спасский храм, до которого еще не добрались голодные ленты огня и едкий, зловещий, веющий погибелью дым. На улице едва можно было разобраться, куда идти, а мороз пробирал до костей, щипля лицо, открытое тело, ноги, распаляя ужас сильнее. Где-то люди просто поскальзывались в зале и свежей, горячей крови, но поднимались и продолжали попытки спасения, где-то некоторые старцы смирились с происходящим и, почти без оружия, ринулись помогать дружине всеми силами, дабы оттянуть время вторжения нехристей на землю Рязанскую, а кто-то просто остался умирать, посчитав, что его и так, и эдак убьют. Дети рыдали у трупов своих родных и близких, взрослые стремились спасти беззащитных и скрыть их от монгольской ярости, погибая под снарядами или сгорая заживо в огне. Картина была на столько ужасна, что не хватало сил осознавать случившееся, хотелось просто внезапно провалиться в тёмное беспамятство и очнуться в тёплой кровати, выпутываясь из цепей Ада, разразившегося наяву. В скором времени впереди виднеются белые стены храма, и пред беззащитными раскрываются деревянные ворота, впуская народ, охваченный паникой, внутрь. Как только толпа скрывается в спасительных стенах, эти врата надёжно запирают на засов, а внутри слышатся тихие шептания у икон да жалостливые молитвы Христу с просьбой защитить их от монголов беспощадных. Настасья усаживается рядом с несколькими своими знакомыми и прижимает к себе тихо плачущих детей, устремив свой удручённый взгляд на иконы, неосознанно присоединяясь ко всеобщей молитве, по щекам девушки, не спеша, прокатилась пара капель солёных бисеринок, срывавшихся на подбородке и разбивавшихся по завершению падения о пол. Загнанные испугом мысли ворохом встревоженного ветром пепла вертелись в голове, не давая успокоиться или сосредоточиться. Оставалось лишь продолжать молитву и надеяться, что если уж не она, так пусть детишки выживут и будут целёхоньки и здоровы… Чтобы Евпатий вытащил их отсюда и увёл прочь, в безопасные земли, подальше от кровавых лапищ ордынцев. — Господи, сохрани детей моих и мужа верного от смерти мучительной, от убийц кровожадных. Помоги нам пережить их нападение, дай выжить и защити нас от завоевателей, не мучай воинов, опустошённых от резни долгой, не пои землю русскую кровью народов запуганных, но готовых жизнь за родину отдать… Помоги переждать этот ужасный кошмар да помощи найти, друзей, родных, близких и детишек сохранить. И Коловрата дождаться…

«Уж вы голуби, уж вы сизаи, сизокрылаи, Уж вы где были, а далёко-ли, и что видали?»

Пепел кружил по ветру на оголённых костях рязанского городка, ложился на обугленные, еще тлеющие доски, на опалённые пламенем тела безжизненные, скрывая их от глаз чужих, снег белый кутая в траурный чёрный наряд. В Рязань въезжает малая дружина Евпатия, поражённо глядя на окровавленные тропы, усыпанные следами, на остатки еще недавно светлых, наполненных жизнью улиц, на алеющие от ожогов трупы, на павших воинов бравых. Кони встревоженно и понуро шагали по сгоревшей тропе вперёд, в начале движения ехал сам Коловрат, с ужасом глядящий на последствия безжалостного разгрома.

«Ну, а мы были на расстаньици, на прощаньици, Там где душенька с телом белым расставалося.»

Сердце отчаянно сжималось и колотилось пойманной птицей, причиняя боль груди, которую внезапно сдавили казавшиеся ранее удобными латы. Воевода наблюдал, как над многими домами еще продолжал куриться тёмный, едкий дымок, возвышаясь к небу, как многие доски еще тлели после пожара. Вот они проезжают главную площадь, где лежал на боку сломанный, скинутый со столбов колокол, и Евпатий не выдерживает. Спешившись со своего верного скакуна, он бежит прямиком к своему дому, но и там не находит утешения. Невольно слёзы подступают к глазам и делают картину нечёткой, сильно размытой, сам же Коловрат падает с болезненным стоном на колени, будто поверженный в той битве воин, глядя на остатки когда-то встречавшего его уютом, семейным теплом и радостью дома. — Я опоздал. Рязани больше нет. Их больше нет… Средь дружинников стояла гробовая тишина, и не поймешь, то ли от страха все молчали, то ли от сковавшего тело горя, лишь клубы пара от горячего дыхания поднимались вверх. Евпатий же не мог дать себе команду подняться, его ладонь неосознанно сжимала рукоять верного меча, где-то в душе закипал гнев, питаемый болью, а взгляд метался по оставшимся знакомым чертам родного дома. Вот стоит потемневшая от сажи печь, когда-то бывавшая белоснежной, на которой часто грелись и играли его дети, а значит тут была кухня. От неё, как и вообще от всего дома, остались лишь одни заснеженные чёрные угли. Глаза и нос щипало от едкого дыма, перемешенного с запахом гниющих трупов, но вдруг взгляд проясняется, когда Коловрат видит пред собой чудом уцелевших деревянных свистулек, рассыпанных на снегу и лишь чуток потрёпанных. Воин сразу берёт одну из них в дрожащие руки, и вдруг из самой души вырывается отчаянный стон боли, и лишь едва-едва в нём можно распознать хоть какую-то речь. — Они погибли… И меня не было рядом, чтобы защитить и спасти! Эти псы разорили Рязань и угробили всё, ради чего стоило жить и бороться. Но в то же время освободили от слабостей внутреннего зверя, который рвался в бой и желал истребить каждого врага, попавшегося на пути, дабы тот заплатил за всю боль, которую перенёс русский народ в этом побоище! И ни капли пощады нехристям!..

«Расставалося, разлучалося, горько плаколоя: Как тебе тело во век в земле тлеть, А как мне душе далеко идти, тяжело нести Грехи тяжкия, перетяжкия, муку вечную»

Адская боль пронзает в какой-то момент всё тело, снаряд, брошенный одной из монгольских катапульт, в очень опасной близости лежит рядом с воином, тлеющий и расколотый. Евпатий не сразу понимает, что произошло и что его память после недолгого прибывания во тьме не затмилась. Бой окончен, вся дружина, храбро сражавшаяся за родину и мстившая за свои семьи, погибла тут же, унеся с собой как можно больше жизней проклятых шакалов, желавших взять себе побольше богатства русского да поработить их. Конечно, это нельзя назвать выигрышем, но губы Евпатия трогает победная улыбка, и он, вспоминая про свой ярлык, выданный когда-то самим Батыем, с натужным хрипом, превозмогая ломящую боль и темноту в глазах, встаёт с земли и спешит спуститься вниз, к армии убийц кровожадных, дабы, если сил хватит, отдать эту треклятую ханскую грамоту и после отправиться со спокойной душой в объятья смерти. Вот израненный воин спускается с холма, делает на встречу врагам пару шагов, стараясь держаться ровно, и резко срывает с шеи золотой футляр с ярлыком, швыряя его одному из монгольских солдат. Многие косились на него с ужасом и непередаваемым смятением, и даже вечно спокойный Батый не мог сдержать при себе волнение после случившегося. Пара вопросов, пара слов, неосознанно брошенных в ответ, и Колорват падает в снег, силы стремительно покидают его, опустошая и забирая с собой весь гнев и всю боль. Но на лице не переставала играть усмешка, а взгляд был заполнен неведомой силой, которую ранее даже сам Чингисхан не видывал в своих походах на чужие территории. Долг выполнен, армия Батыя сильно пострадала, и все были отомщены… Теперь можно и помирать спокойно. Послышался шорох со стороны хана, и бравый воевода направил свой ясный взгляд голубых глаз прямо на его лицо, ничего не ожидая и просто довольствуясь тем, что он показал им, что даже загнанный в капкан волчонок может стать храбрым матёрым волком и дать отпор своему врагу-охотнику. — Всё же ты пал на колени, Хан… И воин застывает, дыхание затихает, и лишь на лице остаётся лёгкая умиротворённая улыбка, а глаза хоть и стали стеклянными, но сохранили свою необычную ясность даже при смерти. Всё наконец закончилось. «Теперь я вновь буду рядом с Настенькой, своей семьёй, в кругу верных товарищей и друзей. И больше ничто не разлучит меня с ними. Никогда…»