Уходящий-ушедший

Эта новогодняя зарисовка не вышла новогодней.

«Это не мои приключения, это не моя жизнь! Она приглажена, причесана, напудрена и кастрирована!» Барон Мюнхгаузен о собственной биографии.

      Шампанское — не для меня. Мне его еще нельзя — не выросла, не повзрослела, не восемнадцать. Можно только чуть-чуть, четверть бокала, где-то. И ты этот фужер смакуешь, растягиваешь, катаешь на языке словно самый ценный нектар, словно самую настоящую лакрицу, чтобы потом, всё же, сглотнуть его содержимое. Понемногу, по капелькам, по маленьким нужным дозам. Чтобы хватило на всю новогоднюю ночь. Чтобы запомнилась каждая сладковато-горькая молекула, упавшая на поверхность изнывающего от холода горла. И, наконец, согреться.       Ты целый день напролет, все тридцать первое декабря, готовишь традиционные салаты, горячее, покупаешь торты, выставиваешь большие очереди у суетливых касс, судорожно оплачивая товар, бежишь домой по незимним, слякотным лужам, смотришь в давящую высь хмурого пасмурного неба и стараешься успеть до непонятно кем назначенного тебе времени. Ведь нужно еще лечь спать, чтобы ночь потом выстоять.       Но ты не уснешь.       Ты будешь вспоминать и, в то же время, стараться всё-всё успеть. Словно тебя кто-то торопит. Нужно успеть до Нового Года, нужно подвести итоги.       А итогов слишком много, чтобы вложиться хотя бы в три часа, и ты начинаешь формулировать их с шести.       Ах, да…что было со мной в начале января этого уходящего, ушедшего года?       Я выпустила свой дебютный музыкальный альбом и дико этим гордилась. Как белка в колесе, вся эта никому не нужная коммерческая часть — я размещала его везде, где только можно, пытаясь докричаться до людей, и правда думала, что кто-то из моего окружения будет так же как и я жить Музыкой, — тем более, моей. Думала, что кто-то из моих, так называемых, друзей будет в этом по-настоящему заинтересован. Помню, из вежливости пара человек даже похвалила меня.       Но им было все равно. Видимый ажиотаж закончился, не начавшись. Я понимала, что это всё равно никому не нужно, но продолжала себя убеждать в том, что я что-то для них всё-таки значу.       За свой труд получаешь лишь маленькое, ничего не значащее «ну, нормально», а потом обязательно какой-нибудь абсолютно бессмысленный смайлик. На, держи, творец. Улыбайся. Ты получил свой гонорар.       И ты перепрыгиваешь через свою собственную голову, улыбка до ушей расцветает, и работаешь для них всех, работаешь, работаешь, ожидая отдачи, а где-то внутри, в душе все равно стягивает от ощущения неправильности происходящего.       Ты понимаешь, что ты трудился не для «нормально», а для чего-то другого. Но это другое, кажется, чувствуешь только ты один, однако ты продолжаешь себе врать и безумно зависеть от мнения людей, тебя окружающих.       Как же это мелочно и, в то же время, объяснимо. Смешно. Но…я не боялась казаться смешной, в том-то и дело. Не каждый может себе это позволить.       А потом…что же было потом?       Ах, да…я тогда уже как два года готовилась в одно очень известное учебное заведение и, сжав зубы, поступила туда. Это было трудно, скорее всего, больше морально, чем умственно. Дойти до конца, не сбиться с пути, не сдаться. А я ведь хотела, хотела бросить всё это, закинуть на чердак никому не нужного, покосившегося дома, что часто снился мне в детстве, и пойти по более лёгкому пути. Наверное, мне не дадут.       Этот год… мои милые, мои дорогие, если бы вы знали, сколько он дал мне и каким являлся в моей жизни — самым сложным из всех, мною прожитых, пусть по сравнению с вечностью ничтожных, пусть незначительных, пусть — я знаю, что каждый их них стоит в своей единице отдельного десятка. Такими темпами мне уже давно пора на пенсию или в могилу. Но, нет, нет, даже не ждите, я останусь здесь и буду мозолить вам глаза. Буду, буду! Это же я.  — Стань как все, Карл, стань как все!  — Как все, как все… Я не могу, как все.       Если вам так хочется, я сделаю это, хорошо, хорошо. Я подпишу. Только это буду уже не я и даже не моя жалкая копия. Меня не станет. Я выстрелю в небо или просто на всё наплюю: на вас, на ваши желания и предпочтения, на смешки за спиной и на то, что вы не нуждаетесь в новом дне. Моё тридцать второе мая, сложенное из терпеливых, несправедливо брошенных, вновь сложенных трех секунд, останется со мной независимо от вашего первого июня. Вечная весна встретит меня, сидящей на подоконнике и пишущей главы ночами напролет, пока пальцы не разожмут своей стальной хватки, и телефон не выпадет с громким, режущим слух звуком на пол.       Да, да, твердите мне о том, что сегодня именно первое июня! Тем самым вы еще больше укрепляете мою веру в священное тридцать два ноль пять; тогда смеяться уже начну я, только ведь… вы не любите и не умеете быть смешными. И Вы продолжите обвинять меня до скончания этих веков и моих оставшихся лет за свое неумение улыбаться.       Я понял, в чем ваша беда. Вы слишком серьезны. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица… Улыбайтесь, господа, улыбайтесь.       Этот год, ушедший и ныне уходящий в строках… он подарил мне четырех людей и забрал столько же. Да, тогда мне становится не так обидно, дорогие мои. В этой жизни, в этой природе все-таки существует какой-то лишь ведомый Судьбе баланс.       Как бы хотелось, чтобы оно закончилась. Как бы хотелось! Как бы хотелось взять и полететь куда-нибудь далеко-далеко, даже не полететь, а подняться по той самой веревочной лестнице на Луну, на Марс — хотя зачем мне эти холодные планеты, небесные тела… там даже атмосфера разряженная. А скафандр мне не пойдет. В нем неудобно подниматься по лестницам.       Наверное, стоит сесть в поезд — по рельсам, по рельсам, по родным, пахнущим свежим постельным бельем купе. Ах, вокзалы, вокзалы… запах щебня и железнодорожной насыпи, шелест трудолюбивых колес в плену милых сердцу металлических путей, мерное покачивание спящего вагона и большое-большое окно, у которого я так люблю сидеть. Я заплачу около пятидесяти рублей за черный горьковато-кислый кофе в потертом, окислившемся подстаканнике, в который обязательно не доложат сахара.       Наверное… наверное так заведено в этом железнодорожном этикете, вышколенном двумя жестокими столетиями напролёт. А само стекло стакана будет теплое-теплое, и о его мутновато-шершавую поверхность я буду греть свои покрытые мозолями пальцы, откладывая телефон с наушниками на свои коленки, обтянутые джинсовой тканью. Только не на этот классический желтовато-медовый гладкий столик у окна — по его скользкой поверхности любой предмет непременно будет кататься в разные стороны, если его не держать мертвой хваткой человеческих рук.       Но куда мне ехать? На какой вокзал и, главное, в какую сторону света, в какой уголок Земли? До какой станции? Естественно, как говорят во всех философских трактатах, до конечной. Ответа нет. Вокзалов много, конечных еще больше, а точка на карте может быть совершенно любой.       И я остаюсь без компаса. Где север, что так приветливо и сурово ласкает мое сердце свинцовыми волнами родной желанной Невы? Да где же Северный Ледовитый — где Полярная Звезда в пятнадцать отрезков от кончика ковша всем известной Большой Медведицы? Где юг, соблазнительно манящий согретым ароматом чистого Вади-Рама и спелыми, таящими в руках плодами фруктовых, ароматных деревьев? Где встает солнце, золотя своей вуалью разорванные облака и многочисленные небосводы; где тот горизонт, за который оно отходит ко сну, как и все остальные люди подводя итоги своего нового путешествия по всевидящим рельсам человеческого порока и счастья?  — Поделись со мной, расскажи мне! Ты можешь мне доверять.       А что рассказать? Что доверить? И, главное, кому?       Что доверить? Свою жизнь, сотканную из горьковато-странных воспоминаний, треть из которых я бы, наверное, продала на аукционе памяти? Свои секреты, не являющиеся, по сути, страшными? Они всего лишь простуженные. А еще они мёрзнут. Им нужен плед и немного тепла. Чаёк зеленый или же тот самый кофе в подстаканнике. Горящая свечка и хороший сон, как любому нормальному человеку.       Так что же вам рассказать, господа? Поведать тайны моего мира, предоставив вам благодатную почву для собственной рефлексии или, наоборот, абсолютного равнодушия? Чаще я замечаю именно второе. Люди разучились чувствовать или, скорее всего, не хотят.       Один человек недавно сказал, что мне нужно к психиатру. Да, да, он, скорее всего, прав. Но я еще многого не закончила. И надевание смирительной рубашки в мои занятые, жесткие планы не входит. Обойдетесь.       Я же говорила, что буду мозолить вам глаза. — Исповедуйтесь, облегчите свою душу!  — Мой лучший друг меня предал, любимая — отреклась. Я улетаю налегке.       Не заставляйте меня подписывать документ, в котором я отрекаюсь от того, что создано Небесами. Не заставляйте меня выводить лживые строки — я никогда не писала подобного. Не просите меня делать этого, не просите, не просите, не просите. Не просите меня врать. Я все равно сделаю так, как захочу. Я же упрямая принципиальная сволочь.  — Я, барон Мюнхгаузен, обыкновенный человек… звучит как начало романса.       Звучит как начало некролога. Или его пишут не от первого лица?       В том страшном бою с турками, когда погибла половина моего полка, они загнали нас в это чертово болото, но мы выстояли…выстояли! И ударили с фланга! Но тут мой конь оступился и стал тонуть — тогда я схватил себя руками за волосы рванул…рванул, и мы поднялись над осокой.       А я, наверное, приземленнее. Я уже не хочу лететь в такой далекий космос, как хотела раньше. Мне бы в Ленинград, в Вену, в Париж и в родной Хабаровск. Да хоть в ближайший центр столицы — хоть куда-нибудь, только бы гореть, гореть, гореть и чувствовать, что ты еще жив, что дышишь и способен улыбаться солнцу и ливню!..       Мой уходящий, ушедший год, ты подарил мне так много… спасибо тебе за тебя. Ты был невероятным и щедрым на философию или хотя бы ее попытку. Да, да, мне говорили много — и то, что я не способна любить, и то, что не выросла, что бессердечна, глупа и недальновидна — ах, Боже мой, как же мне надоело вскрывать ваши черепные коробки и вставлять туда свои мозги, чтобы объяснить смысл и пользу собственного существования! Но, нет — нет, я больше не буду оправдываться перед вами и метать какой-либо бисер.       Ну не меняться же мне из-за каждого идиота!       Мне надоело вам потакать. Вы скучные и трусливые. Хотя, наверное, это я больше гордая и глупая в своем бесстрашии. В любом случае, подчиняться я всему этому не намерена. Надоело. Хватит.       Здравствуй, новый этап моей жизни, начавшийся с очередных трудностей и бесконечных рядов в двадцать четыре часа. Я в любом случае буду сильнее, если Бог одолжит мне компас. А лучше — вручит.       Ах, как же надоело умирать!       Вот и мне, господа, надоело. Осточертело, что, кстати, пишется через «е».       Я нашла способ выбраться из этого. Выстрелить в небо или на всё наплевать.       А на три года я уходить не буду. Мне некуда, да и зачем? Я же все равно не смогу убежать от себя; просто нужно что-то перечеркнуть, а другое выкинуть. В данном случае, меня ничто не держит. Уж слишком хороший год был. Щедрый на боль.       Странные все эти аналогии, господа. Когда я окажусь на угле Брюса и Большой Никитской или, наоборот, на Дворцовой будет шесть часов. Скорее всего, не вечера и не утра. Будет шесть дня.       Право, странные аналогии. Как не летать на Луну, как можно не летать и не улыбаться — как можно не жить и не стараться улыбнуться каждому ряду в двадцать четыре часа? Пусть даже тошнит от собственной улыбки, постарайтесь, господа, постарайтесь, чтобы вас не жалели, чтобы вы не жалели себя.       Если тебе не верят, не оправдывайся. Так сейчас говорят, да? Правильно говорят. Если честно, оправдываться просто надоедает. Мне уже.       Когда-нибудь все это закончится — Смерть предусмотрена изначально. Я не буду ее ускорять глупыми договорами об отречении и потаканием серьезным посторонним людям. Довольно, господа. Довольно.       Если никому не нужен новый день… то он все равно будет нужен мне, а, значит, условие никому теряет свой вес.       Забавные всё-таки аналогии.       А вечная весна, дорогие мои, прежде всего, у нас в душе находится. Не в календаре.       Я не заставлю вас понять, не заставлю улыбнуться, не заставлю поверить в меня и мне. Вы же не хотите. А я добровольно не стану. Это не бонус и не благотворительность.       О, уходящий, ушедший год и ты, вновь прибывший, принявший меня в свои крепкие, долго-краткие объятия…       Я всё-таки полечу на Луну. Без скафандра — плевать, Луна же не обязательно та, что мы видим ночью, танцующую по небосводу в окружении подернутых млечной пеленой звёзд — Луна бывает разная, и не мне вам об этом говорить. Я лишь прошу — научите меня лазать по веревочным лестницам. Я просто не умею. А мне это необходимо.       Ах, аналогии, мои извечные, излюбленные метафоры жизни.       Я прощаюсь с тобой налегке.       Тот самый барон. Та самая баронесса.