В клети

«Сто лет назад меня, пожалуй, вовсе высадили бы с корабля в лодку. Да. Теперь вот и Славомир сам приходил в клеть и до вечера сидел у двери, веселил запертую разговором… Не тот страх стал в людях. К худу или к добру?»       Пока развлекал меня Славомир, еще держалась. А как ушел, побрела в угол, да в меховое одеяло закуталась. К тому моменту лихорадить стало пуще прежнего. Но никого звать не стала, пускай даже и Хагена. Нет уж. Это из-за меня воевода чуть было с новогородцами не сшибся, из-за меня поневолил их, к Нета-Дуну через море идти заставил… Ничего, обожду еще, потерплю, чай не впервой…       Так уговаривала я себя, баюкая раненую руку. Хорош кметь, пустяковую рану перетерпеть не возмогший. Назавтра Славомир опять придет под дверь, спросит про руку, там-то может и скажу, что худо мне. А дотоле сиди, девка, да молчи… уж достаточно дров наломала.       Одеяло толком не грело, и в полузабытьи я думала о древнем Вожде, про которого рассказывал Хаген, о не сумевших сберечь, сохранить друг друга Яруне и Велете… Потом вдруг испугалась, что же будет, если обрету вьяве, да поссорюсь с Тем, кого я всегда жду? Коли обидит, глядеть будет с неприязнью слепой?.. Мне верилось, что быть такого не может, но в грезы вплеталось видение заметенного снегом двора, который я не могла пересечь в памятном сне… Я силилась представить, как прижму Его голову к своей груди и не отпущу, пока не восторжествует весеннее солнце… Мне было страшно, тоскливо и холодно, дрожь не унималась.       «Смейтесь, если смешно!.. Мне вдруг помстилось — кто-то стоял по ту сторону двери, совсем рядом, ждущий меня, живой… Я вскочила, сбрасывая одеяло, босиком, бесшумно перебежала по полу… Нет, конечно, там никого не было, но странное чувство не покидало, и тогда я распласталась по дверным доскам, раскинула руки, всем существом устремляясь к тому, кого не было там, снаружи, а может, совсем не было на земле, я слышала его дыхание и ощущала тепло, близкое тепло любимого тела… И слезы, катившиеся, катившиеся по щекам…»       Ноги плохо слушались, и я опять побрела в угол и прилегла на кучу соломы, завернувшись в неспособное обогреть одеяло. Волнения, страх и скорбь вытянули из меня последние силы. Я отерла слезы рукой, глаза против воли смежались. Мне хотелось забыться, убежать от дум, рвущих душу. Я накрылась с головой и окончательно провалилась в мутную дрему.       Не сразу я сообразила, что звук, вырвавший меня из лихорадочного бреда, был скрипом двери. Спросонья смутно подумалось — нешто Славомир?..       Разлепить глаза оказалось не так просто. Я хотела молвить что-то, да так и осталась с открытым ртом…       В дверях стоял Мстивой. Уж не пригрезилось ли?..        В одной руке на отлете он держал горшочек с воском, в котором слабо трепетал огонек. Мне толком не было видно лица воеводы, но я отчего-то точно знала: глаза его сейчас, что та стрела новогородская. Даром что убить не могут. И приблазнилось в неверном свете огонька — блеснули они вдруг ярко, непривычно…       Сон вмиг слетел с меня. Я взвилась перед вождем на ноги, да спросонья оперлась ненароком на раненую руку и закусила от боли губы мало не до крови. Варяг изменился в лице. Я испугалась — вот дурища, стерпеть что ли не могла!.. Эх, какой из меня воин!.. Мигом припомнила, как еще на корабле мыслила, разглядывая торчащий из пробитой плоти окровавленный наконечник стрелы, что влетит мне от воеводы. Простой поход, да с урона себе начинать — хуже не придумаешь. И все из-за меня, в который раз…       …Терпел варяг, да, видать, хватило ему. Всё. Квэнно. Явился, и трех дней до очищения моего ждать не стал. Ну хоть не срамиться перед всей гридницей, и на том спасибо!.. Сейчас как вразумит, где там место мое законное, скажет ледяным голосом: «Хватит с тебя, девка… Довольно тешилась, ступай куда хочешь. Посвящение прошла, нечего тебе с меня спросить более».        Мне показалось, будто я вновь сижу на зыбкой палубе, только в этот раз меня к месту не боль неожиданная пригвоздила… Верно, не зря аккурат в меня стрела попала. Самого Перуна знак, что не след мне на боевом корабле среди знатных мужей стоять. Вот как сейчас воевода мне это втолкует, недогадливой…       Я стояла ни жива, ни мертва. Враз припомнила все, что натворила доселе. Лезу, куда не зовут… Куда не надобно.       В тишине клети я боялась даже вздохнуть. Становилось то жарко, то холодно, тело предательски дрожало.       Мстивой стоял в проеме не шевелясь. Только слышно было его дыхание, и выглядел он, как на корабле, когда, превозмогая гнев, второй раз к новгородцам щит поворачивал. Ой, щур!..        Не ведаю, сколько прошло времени: миг единый пролетел или много больше, но только теперь я заметила, что в другой руке у воеводы был еще один горшочек, чуть больше первого. Такие мы для снадобий пользовали. Он почти терялся в его большой руке. Тут же были и тряпицы, кончики которых покачивались от задувавшего в клеть ветерка.       Задним умом я еще успела удивиться, ведь воевода был в полном здравии, к чему бы ему снадобья… Но внезапная догадка вдруг смела с меня спасительную оторопь, будто водицей из проруби окатили. Воевода не выговаривать пришел, непутевой, мне снадобье принес!..       Надобно молвить, что стрелу Блуд вытащил еще на корабле: распорол рукав от запястья до локтя, отрезал острым ножом наконечник и вытянул древко обратно. Рану побратим омыл, смазал чем должно и перевязал сразу же самолично, никому не доверил. А рукав рваный на запястье тесьмой прихватил, чтоб не болтался. Но, как знать, не то стрела порченая была, не то иное что, а мне таки аукнулось. Верно, Мстивой видел, что меня лихорадить стало еще прежде, чем в клеть свели. Знать, спросил у Славомира, да ответа не получив, сам наведаться решил. А Хагена не отправил почто? — запоздало подумалось мне. И тут же осенило догадкой: ведь женская-то кровь пролилась, истончилась грань между нашим и иным мирами… Не стал воевода других к черте опасной подталкивать, сам пришел… Гейсы, Злая Береза… Причем здесь Злая Береза?..       Все это проносилось в голове единым вихрем, обрывками мыслей. Скудный мой умишко напрасно силился и никак не мог понять, что происходит.       Мне будто воспретили шевелиться. Хотела рот открыть, да что молвишь?.. Так и стояла, глядя на воеводу так, как никогда прежде не смела. И лишь потому со страхом хоть мало совладать смогла, что он сам не в глаза мне, на раненую руку смотрел. Верно, судил, сколько провозиться придется.       Варяг наклонился, поставил горшочек с воском на пол и, не глядя уцепившись пальцами за край двери, прикрыл ее мало не до конца. Меж нами было всего несколько шагов, но это расстояние показалось мне каким-то бесконечно длинным.       Воевода, по-звериному тихо ступая, подошел и сквозь зубы по-словенски процедил: — Сядь.       Я, не чуя под собой ног, опустилась на покрывавшее кучу соломы одеяло, страшась близости Мстивоя и вместе с тем радуясь, что хотя бы сразу выговаривать не начал. Чуть погодя все легче.       Привыкший обходиться без лавок Мстивой легко опустился на пол подле меня, только солома зашуршала, и привычно подобрал под себя ноги. Он поставил горшочек на порожнее место меж нами и аккуратно положил рядом чистые тряпицы. Нас разделяло всего две пяди, не более, но я сидела много выше его и смотрела на внушающего трепет воеводу сверху вниз.       Мстивой повел подбородком, и не глядя мне в глаза, без слов указал на рану. Лицо его было сурово, а губы плотно сжаты. Я догадалась, что руку надобно бы раскрыть, и попыталась развязать тесемку на запястье, но тряские пальцы не слушались. Даром что умела всегда даже сложные узелки одной рукой играючи распутывать.       Воевода неожиданно шумно вздохнул и выдохнул с низким рокочущим звуком. Будто силился перетерпеть неприязнь. В ночной тишине клети этот вздох меня перепугал мало не насмерть. Да что уж, была бы парнем, может и обругал крепким словцом, дурную. А тут…       Он протянул руку и сам взялся за тесемку, перевернул ее на моем запястье узелком вверх. Завязка упала на пол и — нешто приблазнилось? — Мстивой чуть заметно вздрогнул, когда его шершавые теплые пальцы едва коснулись моей холодной ладони. Знать, не хотел лишний раз к нечистой прикасаться.       Распоротый рукав упал по сторонам от моей руки, обнажив ее по локоть. Но обязы Блуда крепились выше. Мстивой взялся за распоротые края рукава поближе к ране и потянул в разные стороны. Ему не потребовалось особых усилий, и еще крепкий вроде бы лен поддался, расходясь и высвобождая руку почти целиком.       Мурашки побежали по моему телу и каждый волосок на руке встал дыбом. Я смотрела в пол перед собой и только краем глаза иногда поглядывала на воеводу. Огонек в горшочке светил достаточно для того, чтобы я наконец могла разглядеть его лицо вблизи. Оно было закалено морскими ветрами и одному ему известными страданиями. Мне смутно помстилось, что в суровых серых глазах, будто очерченных угольком, промелькнуло удивление. Мгновение спустя я поняла, что грозный и многоопытный варяг всерьез прикидывает, как снять обязы, что наложил побратим. Руки воеводы были гораздо больше Блудовых. Сильные, натруженные мечом и веслом пальцы, широкие ладони и мощные запястья.       Я вдруг поняла, что узелок-то ему враз не развязать. И было это удивительно и даже немного смешно: воевода, на всех страху наводивший, без слова бородатых кметей слушаться заставлявший, перед крошечным узелком оторопел.       Брови Мстивоя хмуро сошлись к переносице. Аккуратно вытащил он края обяз из-под тканого полотна, слегка касаясь моей руки. Я возблагодарила Богов за озноб, который не проходил. А то хороша была бы, как лист березовый на ветру рядом с варягом затрясшись. Края тряпицы свободно свисали, но оставался еще один упрямый узелок, который ни в какую не хотел слушаться жестких пальцев воеводы.       Несколько резких слов слетели с его языка. Я не знала, что они означают, но припомнила — точно то же сказал перед давешним походом Плотица, споткнувшись деревянной ногой об Арву и едва не свалившись на глазах у всей дружины.       Воевода приблизил лицо к моей руке и аккуратно ухватился зубами за край узелка. Надобно было подцепить тряпицу, помогая пальцами, насколько это было возможно. Но у варяга не очень-то получалось.       Ну Блуд, достанется тебе… Уж Мстивой, от которого ничего не утаить, видел, кто мою руку-то на корабле обвязывал.       Мне было то жарко, то холодно, волосы вставали дыбом от мысли о том, что из-за меня вынужден делать варяг. Я замерла и сидела ни жива, ни мертва. Его нос и усы немилосердно щекотали мне плечо. И — диво — он сам будто бы этого не замечал.       Я не дышала и в то же время боялась, что прысну со смеху, и варяг решит, будто глумлюсь над ним.       Наконец обязы поддались и воевода вздохнул с красноречивым облегчением. Он осторожно размотал тряпицы и положил их на пол подле себя. Покрутил мою руку так и эдак, осматривая с двух сторон, и судя по всему, остался не очень доволен. Губы его были все еще плотно сжаты, тяжелая складка между бровей не сулила ничего хорошего.       Стоявший на полу едва теплившийся огонек скудно освещал клеть, и тень воеводы на стене казалась исполинской. Мне вспомнилась Перунова храмина, черепа и плясавшие по стенам не то души датчан, не то тени прошлого.       Уже и не разобрать было, трясет ли меня от страха, или это только немилостивая лихорадка выколачивала последние силы. Вдруг колкая мысль впилась в меня: снадобье еще не означает, что мне не укажут на ворота… Сердце пропустило удар и гулко стукнулось в груди, дав начало новой безумной пляске. Как сейчас молвит по-словенски: «Заживет рука, ступай из Нета-Дуна, не место тебе здесь боле». Но — диво, — воевода молчал.       Я на миг зажмурилась, и аккурат в этот момент моей руки коснулись жесткие пальцы, оставляя на ранах еще теплое снадобье. Никак самолично горшочек грел? Или кого попросил? Уж лучше бы осадил, последними словами выругал!..       А воевода тем временем опять зачерпнул еще податливой морошки и нашел кончиками пальцев то место, из которого еще днем торчало древко стрелы. Одной рукой он продолжал держать меня за локоть, а второй втирать снадобье. Сильные руки терпеливо и удивительно бережно разминали ноющую плоть.       Вдруг я скинула с себя колдовское отупение и похолодела с головы до пят. Взвилась на ноги и дрожащим голосом сказала: — Сама могу, воевода. Оставь, справлюсь.       Было странно смотреть на него сверху вниз. Он на мгновение вскинул на меня глаза, ноздри его раздулись, но он только отвернулся опять и тихо пророкотал: — Сядь…       Мне приблазнилось, что кто-то смотрел на меня так однажды… Но видение тут же затмил страх перед вождем.       Я покорно опустилась на кучу соломы. Мстивой снова обхватил одной рукой мой локоть, сомкнув без труда длинные пальцы, и — показалось нешто?.. — содрогнулся всем телом. Право слово, сердечко со страху у меня зашлось- захотел бы, косточки, словно веточки бы переломал. На что только, дурная, надеялась, когда с топором судьбу испытывала?!..       Воевода не отпускал меня, продолжая медленно втирать пахучую морошку. Рана немилосердно казнила, но его руки будили во мне жгучую благодарность. Никто еще, кроме матери, так не заботился обо мне, да и было то так давно, что и припомнить-то трудно. Всегда сама и снадобье готовила, сама и врачевала.       Только сейчас я поняла, что до онемения сжимала пальцы здоровой руки. Подумалось — вот наш воевода какой, ни много ни мало отец всем отрокам и кметям, пускай бы иные и старше его вдвое будут. Не только зычно кораблем править да датчанам головы рубить умеет, а и как исцелять ведает.       Каково-то было грозному воеводе со мной, девкой, возиться, не ведаю. И так вечно смотрел, как на никчемную. С трудом терпел. Верно, погонит. Иного и не дано.       Вечно-то я все порчу, вечно из-за меня все вкривь идет!       Сквозь приотворенную дверь на пол клети падал луч лунного света. Ночь была ясной и свежей. Морошка ли возымела силу над хворью или что еще, но меня более не лихорадило. Легкий ветерок дотронулся до босых ног. Мне все стало видеться будто бы яснее, как если озерцо шло мелкой рябью, да вдруг превратилось в отражающую небо гладь.       Я перевела взгляд на Мстивоя. Заметил ли он, не ведаю. Воевода будто бы на короткий миг замер, но ничто не изменилось в его лице, а пальцы продолжили втирать ароматное снадобье.       Не возьмусь сказать, сколько все это длилось. Время летело и в то же время стояло на месте. Меня неумолимо клонило в сон, будто и не я вовсе тщилась держать глаза открытыми. Да я по лесу бегаючи дольше на ногах оставалась, сил не теряя. Что же это со мной!..       Запах снадобья заполнил уже, казалось, всю клеть и сочился в приоткрытую дверь. И было в нем что-то знакомое, кроме осенней сладости морошки… Вдалеке раздался вой собак, ворвавшийся внутрь ветер затушил огонек. Меня качало, будто на палубе. Веки стали такими тяжелыми, что сопротивляться не было мочи. Так я себя чувствовала последний раз еще в детстве, да я про то сказывала. Дедушка Мал выхаживал меня, тогда же и памятную баснь поведал.       Я безразлично подумала, что лягу вот хоть прямо сейчас, свернусь котенком, и пусть воевода думает себе, что пожелает. С трудом мне удалось повернуть тяжелую голову в его сторону.        Мстивой будто был занят тем, что закрывал остывшее снадобье. Оказалось, он уже почти укрепил на моей раненой руке новые обязы.       Я тряхнула головой, напрасно силясь сбросить непреодолимую дремоту, туманящую разум. Воевода сидел передо мной, его руки медленно шевелились и будто бы двоились, пытаясь догнать самих себя. Что за напасть! Прежде чем клеть поползла перед глазами, я успела последний раз глянуть на воеводу.       Он смотрел на меня снизу верх своими пронзительными глазами. Брови его изломились, скулы побелели. Показалось или он тихо молвил что-то по-галатски?.. Сознание мое путалось, я силилась разобрать, но тщетно.       А дальше была пустота и всеобъемлющее блаженное забытье, в котором вдруг родился тоненький лучик света, осязаемое тепло. Мне снилось, что я дома… По-осеннему пах воздух. Я спала на земле. Тоненькие травинки покалывали шею и тело там, где возмогали пройти через ткань. Легкие дуновения ветерка щекотали мои босые ступни. Странное дело — я покачивалась где-то на грани между сном и явью, и только мысленно молила, чтобы это не заканчивалось.       Мою голову, покоящуюся на любимых коленях, бережно гладила родная рука. Разлепить бы тяжелые веки, заглянуть в любимые глаза… Сонный дурман окутал тело, оно не желало слушаться. Мне оставалось только упиваться слепящим счастьем. Раз за разом, так трепетно, что сердце замирало, шершавая ладонь касалась моего лба, щеки, волос. И было в тех прикосновениях столько любви, что не выразить словами. Я была дома, с Тем, кого всегда ждала. Остаться бы в этих грезах, забыться навек…уснуть беспробудным сном… каким-то краем сознания подумалалось мне, и тогда тьма окутала меня целиком.       Я очнулась утром на куче соломы, прикрытая одеялом. Лихорадка прошла, рана больше не казнила, как накануне. Стоило мне прийти в себя, как совесть услужливо напомнила: при воеводе растянуться решила, дурища! Ой мне! Муравьи посыпались за ворот. Мне стало до одури страшно, что будет, когда выйду из клети. Даже порадовалась, что еще пара дней сроку есть. Хороший же из меня воин вышел!..       Но вскоре страх исчез, пристыженный тем безграничным теплом, что подарил мне этой ночью волшебный сон.       Оставшиеся дни заточения я снова и снова мысленно возвращалась туда, к Нему, забыв про еду, рану и вождя.        «Срок моего заточения минул как раз в день, когда Вольгасту пришла пора уезжать»…