Вдовствующая императрица

Я люблю тебя, ночь, За страдание глаз, И за скрежет металла по крови... Я люблю тебя. Только слова не для нас, и не нам развлекаться любовью.(с)

— Вы не должны этого делать, ваше величество. Канцлера убил я. Нян Ин не привыкла видеть Талтала таким. Он всегда был сдержан, а каждое его слово было взвешено. Лёгкий доспех, куда реже — придворное платье, схваченные простой серебряной заколкой волосы, ровный голос. Сейчас от этого образа остались одни осколки. Талтал рассыпался на глазах, и Нян Ин показалось, что и сама она вот-вот пойдёт трещиной, как фарфоровый сосуд. — Не говорите так, наставник. — Прошу вас, ваше величество. Тело канцлера Байана уже вынесли за пределы дворца, и слуги успели замыть кровь на мраморном полу тронного зала. Помедлив, Нян Ин вскинула руку, и белый рукав нижнего платья, положенного кающейся преступнице, заполоскался на ветру, на миг скрыв лицо военного советника — от соглядатаев, евнухов и слуг, наложниц и охраны, от всей этой жадной до крови своры, от её собственной свиты. Иногда единственное, что может сделать женщина для мужчины, это спрятать от чужих его слёзы. 1357, 11 год правления Аюшридары (Билигту-хагана), Ляоян Побывать в Дайду и не повидать великую госпожу было бы немыслимо, но купец Цзянь Да всё ещё втайне дивился и на состояние здешних дел, и на столичные порядки. — Правда ли, — осторожно спрашивал он, — что вдовствующая императрица Ци, да продлит Будда её дни на десять тысяч лет, не удалилась в монастырь и не осталась управлять нэмёнбу, а покинула дворец и поселилась в провинции Ляоян? — Правда, всё правда, господин, — кивал Лю, доверенный слуга и помощник, отправленный собирать сведения. — Хотя говорить об этом не принято. — Немыслимое дело, — говорил Цзянь Да, чьи мысли уже были заняты другим. — Немыслимое, — эхом откликался слуга. Не то чтоб и прежде не случалось такого, чтобы вдовствующая императрица предпочла всем благам своего статуса новое замужество, пусть бы оно и означало ущемление её положения по сравнению с прежним. Но если и случалось подобное, то очень, очень давно. Никто не посмел бы упрекнуть императрицу Ци в том, что она недостаточно скорбела по супругу; молодой же император Аюшридара слишком любил мать (и испытал слишком большое облегчение, избавившись от её опеки), чтобы возражать против принятых ею решений. Приглашение в обширное поместье на берегу Хуанхэ Цзянь Да получил вечером. Паланкин уже ожидал его у ворот. Цзянь Да прошёл по белоснежной каменной дорожке меж благоухающих кустов в розовых и лиловых соцветьях и пал на колени, отдавая госпоже положенные три коленопреклонения и девятикратное челобитье. Не поднимая головы, передал на вытянутых руках запечатанное послание. — Поднимитесь. Она мало походила на ханьских красавиц, нежностью подобных лепестку сливы, да и на монголок, насколько Цзянь Да мог судить, тоже не была похожа; но всё же она была красива (хоть и не пристало думать о подобном скромному купцу). Впрочем, внутренний дворец императора Поднебесной, нэмёнбу, полон красивых женщин, а значит, в этой, единственной из всех, было нечто большее, чем белое лицо и яркие глаза. Однажды, ещё при жизни императора Шуньди, на императрицу совершили покушение. Как раз в тот момент, когда войска, выступающие против мятежников, ждали появления правящей четы с напутствием. Далее слухи разнились: кое-кто говорил, что убийцы успели ранить госпожу, другие утверждали, что их зарубили в двух шагах от цели. Сходились в одном: хоть император умолял жену поберечь здоровье и не искушать судьбу, императрица призвала канцлера и вышла вместе с ним к войскам с поднятой головой, не сбившись с шага и безупречном облачении... 1343, 10 год правления Тогон-Тэмура (Ухагату-хагана), Дайду — Делайте. Талтал больше не задавал вопросов, не пытался спорить. Ловко вытащил откуда-то не то из причёски, не то из-за ворота тонкое лезвие-лепесток — как пронёс только во дворец, куда смотрит охрана — и вспорол платье на спине, быстро и аккуратно. Служанка только ахнула, но тут же, повинуясь тычку и взгляду евнуха Док Мана, метнулась в угловому столику, за шкатулкой с иглами и нитками. Другой, может, уже сдирал бы с неё это платье; под пальцами Ван Ю, будь он жив, плотный персиковый шёлк давно бы уже лопнул и пошёл по шву. Тогон, пожалуй, не смог бы так сейчас, страх никогда не придавал ему сил, только отнимал... Талтал продолжал действовать так же собрано и скупо: одним движением расширил рану, подцепил пальцами дротик и потянул наружу. ...Другой, впрочем, не исполнил бы её приказа и не позволил бы ей выйти из покоев в таком состоянии. На миг Нян Ин ослепла от боли. Мир почернел и медленно начал проявляться заново, кусками: она не видела, но знала, что кровь из раны потекла чёрная и непривычно густая, её железистый запах мешался с вонью отравы. Сильный яд, очень сильный... грубо, нагло, но эти убийцы и не пытались придать происходящему видимость естественности или хотя бы приличий: они добивались смерти, быстро и надёжно. Что же, следовало признать, что в таком подходе были свои преимущества... пожалуй, она слишком привыкла к потаённой деликатности, с которой делались такие дела в нэмёнбу. Непростительная глупость. Узоры драпировок и мозаичный узор на полу снова стали сливаться в неразборчивое месиво. Губ коснулись жёсткие пальцы — ледяные даже по сравнению с её холодеющими устами: — Это «чёрная смола», ваше величество, — а голос прежний. Никогда не угадаешь по нему, что у Талтала на уме; за десять лет она, может, трижды слышала, как этот голос меняется... — Жуйте медленно и тщательно, но не глотайте. Это средство используют монгольские всадники, если нужно провести в седле больше трёх суток подряд. Зачем и как давно таскает его с собой в рукаве господин канцлер империи, остаётся неспрошенным и неотвеченным. Гнать, гнать охрану, определённо. И что ещё рядом с наркотиком и оружием носит с собой в императорские покои этот человек, бездонные у него эти рукава, что ли... Во рту стало горько, остро и вязко, и чувствовался едва заметный привкус крови — Талтал продолжал копаться там, за спиной, не зашивая рану, а только закрывая на время. ...Горько, остро, вязко, и слюна, должно быть, у неё теперь такая же чёрная, как и сама «смола», но в голове у Нян Ин прояснилось. Она увидела наконец круглые чёрные глаза забившегося в угол Аю, страдальческое лицо Тогона, напряжённо застывших слуг. Губы сына кривились, но он не смел плакать вслух — Нян Ин с трудом вспомнила, как шикнула на заревевшего от испуга мальчика, пока евнухи охраны добивали напавших. У дворца собирались войска, выстраивались колоннами, ожидая сигнала к выступлению. Талтал у неё за спиной наскоро прихватывал косыми стежками — лишь бы держалось на плечах — безнадёжно испорченное «павлинье» платье. 1357, 11 год правления Аюшридары (Билигту-хагана), Ляоян — Ты можешь пользоваться гостеприимством Ляояна, сколько пожелаешь, — госпожа благосклонно кивнула, давая понять, что беседа окончена. Цзянь Да почтительно попятился, и в этот миг из-за угла вышел высокий мужчина, одетый в чёрное и лиловое, и с ним мальчик в богатых, шитых золотом одёжках. Цзянь Да успел увидеть схваченные костяной заколкой длинные, едва тронутые сединой волосы, спокойное правильное лицо — и снова ткнулся лбом в гравий дорожки. Он слыхал об этом человеке, хотя никогда не видел его прежде. Бессменный канцлер Юани на протяжении всего регентства при императоре Аюшридаре и нынешний муж великой госпожи Ци. Человек, славящийся своим умом и обширнейшими познаниями во всех науках, прекрасный каллиграф и художник, удачливый полководец и одарённый придворный, обласканный милостями вот уже второго Сына Неба подряд... Казалось, перечислению его талантов нет конца. Ходили и более тихие и неприятные слухи. Говорили, будто государством в действительности правил не больной Шуньди, а императрица и канцлер; что — об этом предпочитали не упоминать в сплетнях даже тишайших и неприятнейших — они правят из тени за троном и сейчас. Что Талтал страха не знает вовсе, а госпожа Ци ему под стать — и оттого-то и сошлись они в конце концов: женщина без сердца и мужчина с ледяной кровью. Цзянь Да слыхал, что однажды тогда ещё не вдовствующая императрица и канцлер Талтал лично повели войско против «красных повязок» и попали в плен. Наутро подоспевший столичный гарнизон отбил пленников, но императрица и перед лицом смерти не высказала ни малейшего страха... 1345, 12-й год правления Тогон-Тэмура (Ухагату-хагана), степь В палатку притащили бочку, доверху наполнили горячей водой. Мятежники собирались завтра казнить императрицу Юани и канцлера империи; грязная усталая женщина и небритый, растрёпанный, как бродяга, мужчина в их планы не входили. Талтал отвернулся, не дожидаясь просьбы. Морщась, принялся стаскивать запятнанную кровью, пропыленную одежду. В другое время Нян Ин наплевала бы и на приличия, и на статусы, и заставила бы его вымыться первым. Но ранения и угроза воспаления больше не имели значения — завтрашнего дня было не пережить им обоим. Раз Талтал ничего не сказал этому безумцу, мятежнику Чжу Юаньчжаню, значит, он исчерпал все свои запасные планы и уловки. У Нян Ин идеи кончились ещё раньше. Он превосходил её умом, она всегда это знала — её преимущество было в осведомлённости и скорости реакции, в лучше поставленной разведке. Талтал плеснул из ведра в таз и принялся умываться. Нян Ин погрузилась в горячую воду по самый подбородок. Она уже и не помнила, когда купалась в ванне, в которой не плавало бы пару сотен лепестков роз, от которой не пахло бы жасмином или вишней, а вода не мутнела от ароматических солей из Ирана — для смягчения кожи, или молока ослицы — для белизны… Просто вода, чистая и безвкусная. Как намучились во дворце служанки и евнухи с её шрамами и мозолями, с отметинами от тетивы и кнутовища на ладонях… Когда-то это казалось важным. Нян Ин поняла, что почти задремала и встряхнулась, ухватившись за край бочки и оглядываясь. Талтал сидел на краю постели, опустив голову и свесив руки между колен. В нём не было ни почти девичьей нежности Тогона, ни вызывающе мужского обаяния Ван Ю. Господин канцлер был попросту и без затей хорош собой. Мы завтра умрём, подумала Нян Ин. Наши головы отрубят, засыплют солью и отошлют в Дайду — дабы устрашить оставшийся в столице гарнизон и командующего им наместника Оу… Император болен; этого удара он не переживёт. Наследнику десять лет. Наместник Оу компетентный человек, но империю он не вытянет… Были вещи, которых императрица Ки не могла себе позволить, пока оставалась хоть какая-то надежда. Тогон любил её безгранично, но Нян Ин — безымянная бродяжка, невольница, прошедшая путь из Корё в Юань пешком, подавальщица чая при дворе — всю свою жизнь занималась тем, что нарушала и сдвигала границы. Они с господином канцлером никогда не обсуждали это, но она была уверена, что Талтал разделял её мнение. Они часто думали одинаково, хоть редко одно и то же. Талтал как-то признался ей, что она единственный человек, читать намерения которого у него не получается; однако в разговоре друг с другом, бывало, обходились взглядами там, где другим и сотни слов было бы мало. Доходило до смешного: господин канцлер, вернувшись из очередного похода по усмирению непокорных, направлялся прямиком в покои императрицы: «ваше величество, я придумал новый указ...» «Да-да, я как раз писала его полночи и всё утро, взгляните, как вам, наставник». Должность императорского секретаря при дворе с недавних пор считалась незавидной и хлопотной, а люди на ней менялись два-три раза в год — не поспевали за ними двумя. Думали — одинаково. Но. «Мне уже не двадцать, чтобы снова играть в эту игру. Второго Махи я не вынесу. Как хорошо, что завтра мы умрём». Нян Ин выбралась из бочки, плеснув водой на земляной пол. Талтал поднял голову, и она увидела его глаза. Нян Ин не помнила, как дошла. Как ни пыталась вспомнить потом, те несколько шагов напрочь стёрлись из памяти. Возможно, она преодолела их бегом. Они столкнулись, врезались друг в друга, как бойцы посреди сражения, оказались на полу, и Талтал перекатился — бескостным каким-то, неуловимо округлым движением, держа Нян Ин в объятиях и сумев не стукнуться ни коленями, ни локтями — ничего и никогда в нём не было округлого или мягкого, и это сбило её с толку… Никогда прежде Нян Ин не оказывалась в постели с мужчиной голой; Ван Ю берёг её и питал к ней слишком большое почтение, а императорский гарем переполнен правилами и запретами, там убивают за отступление от этикета и пытают за ошибку. Нагота груба и оскорбляет взор. К Тогону её приводили в нижнем платье из плотного белого шёлка и парчи (она ещё помнила, как дрожали его пальцы, касаясь завязок в первый раз). Без соблюдения малейших приличий совокупляются разве что простолюдины и животные, учил евнух Док Ман. Нян Ин некстати вспомнила о шрамах — на плече и руке, на бёдрах, следы от плети и от стрел, которые не скрыть никакими притираниями; через миг отыскала шрамы на Талтале и выкинула глупую мысль из головы. Глупые слова оказалось изгнать сложнее; они сами рвались с языка, бились в горле, ну и пусть, подумала Нян Ин, обнимая Талтала за плечи. В конце концов, она женщина, и ей позволительна глупость в такой момент. А через секунду он сам зашептал: — Олджей... — и она не сразу поняла, что это её имя на его языке. За все те дни, когда ловила взглядом — против воли — среди множества склонённых голов в тронном зале одну, странно яркую, будто крашеную, как у бродячего актёра... За все те годы ей досталась одна эта ночь. Нян Ин всё силилась вспомнить его другое имя, не то, что привычно звучало на ханьском и на родном корёсском, было ведь ещё одно, монгольское, колкое и округлое, непонятное, как он сам. Талтал продолжал говорить, снова и снова, повторял одно и то же, и Нян Ин отвечала, не задумываясь, на каком-то из языков, корёсском, или ханьском, или монгольском, потом она оказалась верхом, возвышаясь над ним, задыхающаяся и торжествующая. И даже не поняла, что всё это время он говорил на своём родном меркитском наречии, которого ей неоткуда было знать. 1357, 11 год правления Аюшридары (Билигту-хагана), Ляоян — Вы закончили, моя госпожа? — голос был низкий, спокойный, и Цзянь Да вжался лбом в землю плотнее. — Да. Уходя, купец всё же оглянулся напоследок украдкой. Те двое всё ещё стояли рядом, глядя на играющего ребёнка — плечом к плечу, как соратники на поле боя, а не любящие супруги в цветущем безопасном саду. Нян Ин проводила гостя из столицы взглядом и подавила вздох. Талтал стоял рядом — привычно думал одинаково, но наверняка не о том. Смотрел на сына. Нян Ин улыбнулась. Когда-то, вернувшись во дворец после освобождения из плена у «красных повязок», она выгнала всех служанок из кухни и сварила себе питьё — волчеягодник, мята и мёд для сладости, старое, проверенное средство, которым, помнится, пичкала императорских жён ещё Танашири... Нян Ин не могла рисковать. Вероятно, она должна была тогда чувствовать вину перед Тогоном. Связь с Ван Ю Нян Ин изменой не считала: она любила его, в то время и не помышляла о другом мужчине, и ни с кем не была связана словом. Должна была, но не чувствовала. И после — не позволяла себе слабости, похоронила ту ночь в своей памяти, подле того тёмного места, где лежала под каменной плитой её память о Махе и Ван Ю. Тогон прожил после этого меньше года, а затем её внимание поглотили дела регентства. Но не навсегда. Её третий сын родился рыжим — уже в Ляояне. При выходе в отставку Талтал получил, в качестве императорской милости, в управление ту же провинцию, с которой когда-то начинал своё восхождение вместе с дядей. Бывший канцлер и бывшая императрица... Когда-то Нян Ин сама позаботилась, чтобы рано лишившийся отца Аюшридара не считал Талтала кем-то вроде родителя. Это было ни к чему и только усложнило бы положение канцлера при дворе. Но в качестве примера, образца мужчины — Аю не мог его не воспринимать. Не самый простой идеал для юноши... Аю обожал и баловал младшего единоутробного брата, каждый раз привозил ему подарки, но семь лет назад, когда Юнлэ-Тэгус родился, пятнадцатилетний император, впервые предоставленный сам себе и только-только познающий все прелести нэмёнбу, с трудом пережил мысль, что его царственная мать и канцлер Талтал занимаются наедине тем же, чем и он сам со своей любимой наложницей. Бедный мальчик, забавляясь, подумала Нян Ин. В его глазах они с Талталом старики. Ему и в голову не приходит, сколько удовольствия могут доставить друг другу сорокадвухлетние мужчина и женщина при условии, что сохраняют здоровье и взаимное чувство... Юнлэ поймал бабочку и теперь показывал отцу, осторожно сомкнув ладонь, чтобы не смять нежные трепещущие крылья. Талтал улыбнулся одной из своих редких улыбок, и у Нян Ин дрогнуло сердце. Она вспомнила о письме, переданном купцом. Надо будет непременно написать ответ. В конце концов, что удивительного, что бывшая императрица состоит в переписке со старшим евнухом дворца? И со скромными монахинями, вдовами покойного Тогона. И с военачальниками. И с кое-кем из наместников... Этот болван, которого сейчас прочат в военные советники, просто жалок. Придётся его устранить. О чём только думает Аю? В детстве очевидное сходство Аюшридары с отцом вызывало у двора и вдовствующей императрицы Будашири порывы умиления, но с годами стало раздражать. Нян Ин понимала, что несправедлива: не было ничего удивительного в том, что Аю втайне испытал облегчение, когда она уехала из столицы. Они с Талталом были слишком сильными фигурами и принадлежали прежнему правлению и другой эпохе. Да и сын её, любимец отца, выросший в безопасности и покое, никогда не стал бы таким человеком, как Тогон. Но всё же иногда Нян Ин не могла не думать, что бы было, если бы Аю унаследовал от неё не только глаза. Когда-то Талтал рассказал ей о просьбе Байана, которую в конце концов ему пришлось выполнить: убить, если власть затмит разум. Тогда был единственный раз, когда Нян Ин видела его слёзы. Сегодня Талтал тоже получил письмо из столицы... Интересно, подумала она, если однажды уже мы шагнём за черту, ослепнув от властолюбия, кто остановит нас? Способных на это при дворе не осталось; разве что уничтожим друг друга. «Правда, не думаю, что у меня хватит сил вонзить в тебя меч, любовь моя. Да и сумею ли... Однако если до этого дойдёт, я разделю с тобой чашу яда. Да. Это будет не такой уж плохой исход». Ки Нян Ин, вдовствующая императрица Поднебесной, улыбнулась и пошла навстречу мужу и сыну.