Работа над ошибками. Часть первая.

Бечено — olegowna, stazy2.       Сегодня, 14 января, минуло ровно два года с того дня, что стал черной вехой в календаре наших утрат. Ваше сердце перестало биться после тяжелой болезни — и мир вздрогнул… замер, разбиваясь вдребезги, рассыпаясь крошевом застывших от горя слез ваших родных и близких, ваших поклонников, всех тех, кто искренне любил вас тогда. Кто помнит и любит до сих пор.       Сейчас, спустя два прошедших с момента вашей смерти года, мне искренне хочется верить в то, что жизнь после смерти все-таки существует. Не хочется думать о том, что вы ушли от нас навсегда, растворившись в небытие… я твердо уверена в том, что в настоящее время вы проживаете где-то, в ином мире, новую, не менее яркую и счастливую жизнь, нежели ту, что вы прожили здесь.       Будьте счастливы — где бы вы ни были, наш любимый Алан Рикман…       И спите спокойно в нашем мире.       Мы будем помнить, и любить вас вечно…

* * *

      Эту работу я посвящаю исключительно вам, мистер Рикман. Вам и вашему гениальному таланту, которого нам всем так не хватает!

* * *

«Суть отличной истории заключается в том, что у нее должно быть начало, середина и конец» Алан Рикман

      Обессилено прикрыв веки, я практически сразу слышу испуганный выдох Римы и через силу открываю их вновь, встречаясь взглядом с ее обеспокоенными глазами цвета молочного шоколада. Я отчетливо вижу в них невысказанный испуг, хотя на обкусанных от волнения губах сияет уже ставшая привычной за последние несколько месяцев улыбка. Жена почему-то твердо уверена в том, что ее постоянное присутствие рядом со мной, ее безмолвная поддержка и участие позволяют хотя бы на некоторое время забыть об изматывающей, всепоглощающей боли, преследующей меня на протяжении последнего месяца практически беспрерывно.       Мне уже не помогают ни бесконечные уколы наркотических препаратов, призванных облегчить хотя бы немного эту невыносимую муку, ни любые другие лекарства, которые я опять-таки уже привычно глотаю полными пригоршнями — вместо завтрака, обеда и ужина.       Вот только сейчас, в этот момент, поймав светлую, хоть и немного грустную улыбку Римы*, тщательно скрывающей от меня свою обеспокоенность, я улыбаюсь ей в ответ, уже привычно надевая на свое измученное болезнью лицо маску абсолютно счастливого человека. Я же актер. И, по мнению абсолютного большинства моих зрителей — актер гениальный. А это, в свою очередь, значит, что я ни словом, ни жестом не позволю ей осознать, как ощущаю себя в действительности. Потом, после моего ухода, у нее будет достаточно времени для того, чтобы припомнить каждый мой жест, малейшую гримасу, изредка прорывающую завесу безмятежности, и поразиться тому, насколько же она была слепа. Но сейчас ей это знать совершенно ни к чему.       На то, чтобы выдерживать это бесконечное противостояние с неизлечимой болезнью, уже не осталось совершенно никаких сил. Родственники, собравшиеся вокруг моей постели, невольно вызывают глухое раздражение своими доброжелательно-улыбчивыми лицами. Безусловно, я не хуже их понимаю, что мое и без того безнадежное дело с каждой утекающей минутой жизни движется стремительными шагами — к давно ожидаемому и неизбежному финалу. Понимаю, несмотря на то, что мой всегда ясный разум в настоящий момент затуманен очередной убойной дозой лекарств.       Последние несколько недель своей жизни я провел в госпитале, попав туда сразу после Рождества. Дни иногда летели, а иногда едва двигались, вынуждая меня считать каждую проведенную здесь минуту. Все зависело от моего самочувствия и настроения. Я скучал по дому и жене. Был не в силах терпеть безвкусную больничную еду, тоскуя по блюдам, которые всегда бесподобно удавались Риме, вознося ее в моих глазах в ранг гениального кулинара. Выслушивал нравоучительные нотации лечащего врача, отчего-то недовольного моим поведением.       Еще вчера я писал Симоне** о том что скучаю по Вольтерре, желая увидеть еще больше фотографий так горячо любимых мною мест, одновременно с этим стараясь справиться с неимоверной слабостью, но изо всех сил не подавая в этом вида, а уже сегодня, выплыв в очередной раз из тяжелого бреда полусна - полуяви я вижу входящих в мою индивидуальную стерильно-белую палату родных и слышу от своего врача довольно-таки бодрое:       — Ну что, мистер Рикман, уверен, вы соскучились по своему дому? — и внезапно понимаю — вот оно. Оно, оно… чтобы не говорили эти сочувственно улыбающиеся мне люди. Наступает, неотвратимо, неизбежно…       Лежа на жесткой больничной постели и старательно маскируя за мягкой улыбкой разъедающую мои внутренности болезнь, я перевожу свой затуманенный от боли взгляд с лица на лицо: оба брата, жена одного из них, сестра, которая примчалась с самого утра из Норвегии, золотое трио, состоящее из моих племянниц, кузина. Все они, родные и самые близкие мне люди, пришли (а я понимаю это со всей откровенно пугающей ясностью) проститься со мной, чинно рассевшись по стульям вокруг моего ложа, иначе и не скажешь, в моей комфортной больничной палате. Слава Богу, что детей не привезли. Да и тетю... пусть уж лучше она запомнит меня таким, каким видела на празднике в честь своего столетия, чем увидит того, в кого я превратился буквально за последний месяц.       Рима примостилась совсем рядом, приткнувшись мне под бок, и вложив свою ладонь в мою руку, которую я, собрав последние силы, умудряюсь слегка сжать.       — Клэр***, — несмотря на приложенные усилия, мой голос, обращенный к одной из племянниц, спрятавшей свое лицо за носовым платком, звучит едва слышно, — не вздумай реветь, слышишь? Ты что придумала?!       — Я не плачу! — довольно резво возражает она, показывая покрасневший от слез нос и робкую улыбку. — Тебе показалось.       — Не выдумывай, Ал, — Шейла**** тихонько смеется, в шутку грозя мне пальцем. — С чего ты взял, что кто-то тут плачет? Клэр смеется над моими словами, ты же сам видишь. Ты, наверное, прослушал, задумавшись. Я рассказывала им смешную историю о том, как вчера в супермаркете встретила…       Я отвожу от них взгляд и вновь прикрываю глаза, терпеливо пережидая очередной накативший приступ оглушительной боли, выбивающий из моих легких последний воздух, невольно отключаясь от реальности, и уже не слыша того, что продолжает рассказывать мне сестра.       — Алан, — голос жены и ее судорожная хватка, стиснувшая мою руку, безмерно раздражает. Бог мой, да неужели ей не понять, что мне хочется хоть на мгновение оказаться в полной тишине и одиночестве? Не слушать бессмысленные сейчас разговоры, не видеть все эти сочувствующие взгляды и улыбки… — Алан, ты как, дорогой?!       Что значит «как», дорогая? Идиотский вопрос в данной ситуации — ты не находишь? Но, разумеется, я никогда не скажу этого своему вечному ангелу-хранителю, а потому…       — Я хочу отдохнуть, — мне все-таки удается ответить ей, сделав над собой определенное усилие. Крохотное облегчение приносит осознание того, что терзающая меня боль постепенно начинает отпускать, а значит, укол, сделанный мне почти час назад, наконец начинает действовать, отчего я незаметно начинаю погружаться в сон, накатывающий на меня теплой волной.       — Отдыхай, родной, — теплые губы касаются моего виска, и последнее, что я слышу перед тем, как окончательно провалиться в сон, это ее слова: — Я люблю тебя…