С обратной стороны

Джек не помнил, как он впервые там оказался. Человеческая память вообще очень избирательная штука — попробуйте хотя бы вспомнить вечеринку. Вот вы сидите с двумя милыми девушками и разговариваете о символизме Босха, а вот уже стоите один-одинешенек под дождем посреди Лайм-стрит, а что было между — вы и понятия не имеете. Джек только помнил, как серебристая гладь под его рукой почему-то раздвинулась. А потом он оказался среди Них. Они были черного цвета — не такого эбонитово-черного как, скажем, коренные африканцы, но какого-то очень... очень плоского черного. Как тень на стене. Как неясный силуэт, который вы видите краем глаза в зеркале в ванной, в три часа утра, когда вам вдруг приспичило отлить. Джек оказался в зеркале. Сначала он не испугался — глупо бояться сна, а это ведь и есть сон, еще глупее полагать по-другому. В реальности вы не так уж и часто слышите брошенную между делом фразу: «Я тут, кстати, вчера снова смотался в зеркало, жаркая была ночь, текила так и лилась», хотя, возможно, как раз текила тут все бы и объяснила. Но почему-то такого никто не говорит. Потом Джек привык. Где-то между была ночь, где он трясся, стуча зубами об стакан с джином, и пытался вспомнить номер скорой психиатрической, но этот момент Джек тоже помнил не слишком хорошо, а значит, его считай и не было. А зеркало было. Оно висело в коридоре, овальное и чуть потертое. В углу — оставшаяся от бывшей подружки полустертая надпись, слов которой уже не разобрать. Следы от клея, оставленные бумажными стикерами. Обычное зеркало, в которое вы бегло смотритесь по утрам, чтобы убедиться, что рубашку вы надели не наизнанку, а на щеке не осталось клочков пены для бритья. Джек потом пробовал и с другими зеркалами, но то было единственным, которое пускало в себя. Пускало к Ним. — Эй, привет, — сказал Джек, когда впервые Их увидел. Он глуповато улыбнулся и протянул руку к ближайшему Нему. — Парень, дай пять. Тот немного диковато покосился на Джека (глаза у Него были желтые, слюдяные), присел и неуверенно протянул руку. Джек шлепнул по Его вытянутой ладони, продолжая глупо улыбаться. Пальцы у Него были холодными и, вроде бы, не совсем объемными, если вы понимаете, о чем я. Они словно хранили отпечаток этой объемности, знали, как она должна выглядеть и как ей пользоваться, но по-настоящему этим не заинтересовались, вот такое впечатление производили и Они, и все зеркало изнутри. — Привет, — неуверенно произнес Тот, который стоял у Джека за спиной и которого он до этого не замечал. — Парень. — Парень, — нестройным, ломаным хором протянули остальные Они, словно пробуя слово на вкус. Если бы Джек не решил, что это сон, то тут бы он и сбежал, и история бы закончилась на этом месте; но истории имеют свойство складываться так, чтобы затем их можно было рассказать — и Джек остался на месте. — Смотрю, тут много работы, — довольно произнес он. — Вам надо кое-что уяснить из английской грамматики, ребятки. — Грамм. Аттика, — повторил Тот. — Почти, — согласился Джек. Нет более благодарных слушателей, чем дети, запуганные студенты-первокурсники, твоя кошка, и, конечно, Они. Джек чувствовал себя первооткрывателем, наставником, Прометеем, несущим свет бензиновой зажигалки несчастным аборигенам — вот кем он был. Они сбивались вокруг него в почтительный кружок и слушали. Слушали об алфавите, о жирафах, о чайнике Рассела, господи, он мог рассказывать Им про аллитерацию и дискриминант, и Они все равно внимали так же неутомимо. Почти жутко. Джек хотел бы дать Им имя, но ни одно не прижилось среди Них — и вот загадка, сам Джек тоже вечно забывал, как же он Их назвал. Впрочем, решил Джек, просто произносить что-то с заглавной буквы тоже работает. Безотказный метод, который известен всем авторам книг ужасов и бульварных романов — просто назови что-то Чем-то, и это будет звучать должным образом. Заглавная буква четко звучала в голове Джека, гулко и немного стеклянно. — Привет, Джек, — говорил Кто-то из Них. — Мы так скучали, Джек. Расскажи Нам что-нибудь, Джек. (Поиграй с Нами, Джек. Посиди с Нами еще немного, Джек. Не уходи, Джек, ладно?) Они были самыми благодарными слушателями — и самыми внимательными тоже. Уже через пару дней все Они говорили, а через месяц один из Них написал ему очень трогательное, хотя и немного кривоватое стихотворение. Когда расчувствовавшийся Джек отнес его к себе, чтобы повесить над кроватью, буквы стали отзеркаленными и какими-то блестящими, такими же слюдяными, как и Их глаза. Джек хотел бы попробовать провести кого-нибудь из Них к себе, прямо сквозь мутную завесу, разделявшую зеркальный мир и обычный, но боялся, что с Ними что-нибудь случится. Еще больше он боялся, что с Ними ничего не случится. Но Они и не слишком хотели уходить, может, даже не думали, что это возможно. Их мир — сероватый, блестящий мир был для Них единственным, а Джек был Их ангелом, шагающим между мирами, Их миссионером с ноутбуком под мышкой. Ноутбук пришлось оставить в зеркале, потому что он пришел в негодность. — Послушайте, — нервно сказал Джек. — Я не могу проводить с Вами столько времени. У меня диплом, понимаете? И девушка. Мы влюбились и, может, будем ходить в театр по пятницам и обедать в Сохо, если Вы понимаете всю мою сложную метафору про успешных творческих людей. — Но, Джек, — (Они так любили произносить его имя), — ты ведь Нас не бросишь? — Нет, — ответил Джек. — Нет. — Расскажи Нам про нее. — Расскажи Нам про Сохо. — Может, ты бы объяснил Нам про театр? — Конечно, — обреченно произнес Джек. — Конечно. Джек очень хотел бы бросить Их, но он не мог. Когда Джек сидел в темноте на кровати, краем глаза выхватывая темные фигуры в зеркале, пристроенном на кресле, и думал о том, что может быть, уже и хватит, его охватывал стыд. Они были без него просто бесплотными тенями, не умеющими даже говорить. Иногда, когда Джек приходил очень тихо и в то время, когда его никто не ждал, он видел, как Они сидят, сбившись в кучу, и монотонно поют. Их голос сливался в один. Долгое время Они были просто теми, кто бездумно повторяют все, что видят — зачем еще нужны зеркала? Потом явился Джек, и Они смогли понять, как быть другими (или, точнее, как быть Джеком). Джек был Им должен, как ни крути. Не узнай Они Джека, Они не узнали бы, что такое скучать, что такое любить, что такое ревновать. («Ревновать, — объяснял Джек, — Это как одновременно знать, что человек счастлив и знать, что ты несчастлив без него, и потому хотеть, чтобы он был с тобой даже в несчастье». Это понятие показалось Им очень сложным, но основной принцип Они поняли). Вот только когда Джек приходил к Ним, его тоже охватывал стыд. Они быстро учились, и теперь, кажется, знали обо всех тех чудесных вещах, которые рассказывал Джек, получше самого Джека. Еще Они были больше рады ему, чем он — Им, Они любили его крепче, чем он — Их, Они нуждались в нем больше, чем он нуждался в Них. Джек чувствовал себя виноватым, а иногда — загнанным в тупик. — Как ты, Джек? Расскажи Нам что-нибудь, — просили Они. И Джек был в тупике. — Джек, как там твоя работа? — и Джек был в тупике, потому что его работа была как обычно, но это не очень хороший ответ. Вот что думал Джек обо всем этом — и еще то, что будь он смелее, он бы просто покончил со всем этим. — Джек, может, ты принесешь Нам кошку? Тогда Джек принес Им кошку, но кошка боялась и шипела, как заведенная. Он отнес ее обратно, но она сломалась, как и его ноутбук, и ее безжизненное тельце вытянулось у него на руках, странно искаженное, но в то же время, кажется, абсолютно нормальное. Джек кричит, откинув труп кошки в сторону, кричит так, что легкие болят. Потом Джек идет на кухню, наливает себе джина на три пальца, мнется, наливает еще столько же и выпивает залпом, чувствуя только маслянистый привкус на языке. — Боже мой, — говорит Джек, — Боже мой, ведь я тоже могу... Следующий глоток Джек делает прямо из бутылки. Потом он достает из шкафа лопату — черт знает, что в его шкафу делает лопата, Джек не помнит, потому что человеческая память вообще очень избирательная штука, как мы помним, Джек только знает, что лопата всегда была тут. Блестящая, маленькая складная лопата. Может, когда-то он с ее помощью сажал яблоньки. Может, искал клад, когда ему было восемь. Какая, к чертям, разница, думает Джек. Он закапывает кошку в сквере, беспокойно озирается по сторонам, боится, как бы его кто не заметил. Когда Джек возвращается домой, он делает еще глоток уже тепловатого джина, а затем с размаху бьет лопатой по зеркалу. Затерявшиеся по углам осколки еще долго режут ему ноги, и каждый раз он ужасно боится, что что-нибудь случится. Джек вообще теперь очень боится. Ему стыдно, что он не попрощался — но ведь он правда был в опасности, верно? Даже еще один раз мог бы стать фатальным. Зеркала изменчивы, как и дым, все это знают. Ему стыдно за то, что он рад, что так получилось. Но на самом деле больше всего Джеку страшно, что дело на самом деле не в зеркале, или, может, не только в этом зеркале. Когда он смотрит ночью в потолок, то думает, что, может, есть и другой способ попасть внутрь. А значит, и попасть наружу. Они, конечно, были бы очень рады, если бы Им это удалось, ведь Они наверняка скучают по Джеку («Скучать по кому-то, — объяснял Джек, — это как очень-очень сильно хотеть быть рядом с ним и чувствовать себя плохо от того, что ты не можешь этого сделать»), вот только он научил их не только скуке. («Иногда, — объяснял Джек, — Когда ты сильно скучаешь по человеку, ты начинаешь ненавидеть его за то, что он не с тобой. Это глупо, но люди так всегда делают»). Ночью лучше всего ощущается, что Они помнят все, что Им рассказывают, вот в чем дело.