— Какие уникальные случаи происходили с вами? — вкрадчиво шепчет диктор, взирающий на мою комнату из плазмы на стене. — Верите ли вы в мистику?
Я в мистику не верю, я в ней живу. Хмыкаю и нажатием одной кнопки вырубаю телик. Сколько себя помню, я всегда жил на два тела…
Монотонный шум ночного города и теплый летний ветер, задувающий в окно, подталкивают в нежные объятия сна. Отключаюсь на долю секунды, чуть ли не падая с неудобного стула, который специально принес с кухни, чтобы не уснуть, но упорно поднимаю голову и смотрю в окно. Больше некуда смотреть. От телевизора в сон клонит еще больше — монотонный голос диктора убаюкивает.
Городские огни плывут перед глазами от недосыпа, а я глотаю кофе из большого пластикового стаканчика «Старбакс». В доставке не пишут имя на стаканах, если это не указывается в особых пожеланиях. Я не указывал.
Вытаскиваю из подставки маркер и, аккуратно наклонив стакан, так, чтобы не вылить кофе, царапаю на нем свое имя. Элиот Робертсон. Черными буквами, тонкой линией, каллиграфическим шрифтом.
Элиот Робертсон и никак иначе.
Глаза непроизвольно закрываются, а голова падает вниз, словно в воздушную яму. От толчка резко выныриваю из полусна, мотая головой из стороны в сторону. Усыпляет еще больше, вместо того, чтобы пробуждать.
Я не усну. Ни за что не усну. Не хочу засыпать. Ни за какие коврижки, ни за какие миллионы я не усну по собственной воле. Только если в обморок упаду.
Не хочу снова туда.
Двойное стекло кристально чистого окна от пола до потолка в неярком свете ночника отражает бледного худого парня с мешками под глазами. Светлые волосы, кончиками достающие до ключиц, сейчас спутаны, потому что постоянно запускаю в них руку. Тёплый, вязаный, совсем не летний свитер, с воротом, плотно облегающим горло, измят до состояния старой тряпки. В последнее время меня часто морозит от недостатка сна. Но это не важно, сейчас важнее другое. Не уснуть.
Отражение на поверхности стекла видно нечетко. Плывет и двоится. Куда яснее видно небоскребы с яркими точками света в окнах и запутанную сеть дорог с разноцветными огоньками машин.
Слишком тяжело сидеть, голова будто чугунная, тянет меня вниз. Ставлю опустевший стаканчик подальше на стол и сползаю на пол, удобно устраиваясь на дубовом паркете, и вновь поворачиваюсь к окну. Теперь не видно дорогу, видно только небоскребы и фонари, которые плывут вместе со зданиями, как будто их окунули в воду…
Нет, пожалуйста, только не это…
Глаза закрываются сами собой, проваливаюсь в темноту, смутно улавливая перед собой россыпь разноцветных точек.
В голове слышится голос. Кажется даже, что он говорит со мной наяву, но я точно знаю, что он в голове, потому что рядом со мной никого нет. И ни слова не разобрать. Путано и непонятно…
Внятные мысли все еще пробиваются сквозь поток темноты. Резко выныривают и сразу же тонут обратно, никак не отпечатываясь в памяти.
Нет, только не это… Все, что угодно, но не оно…
Но в нос снова бьют осточертевшие уже запахи затхлости, сырости и старой штукатурки, вонь испражнений, давно немытого тела и гниющих пролежней. Постепенно нарастая, вонь въедается в ноздри, через них проникая в легкие. И не дышать больше нет сил. Вдыхаю, запуская это все в себя, и медленно выдыхаю, в безысходности даже не пытаясь пошевелиться.
Перед глазами все еще стоят ночные фонари Нью-Йорка, плотно отпечатавшиеся на веках, а на языке, помимо противного вкуса нечищенных с утра зубов, мягко оседает привкус горького кофе.
Глаза разлеплять не хочется, но лежать с закрытыми тоже смысла не имеет, поэтому приходится. Все равно не усну здесь раньше, чем через двенадцать часов, даже если пачку снотворного съем. Я пробовал.
Заранее знаю, что я увижу, выучено уже наизусть до самой малюсенькой детальки, но все равно в первые несколько секунд слезы рефлекторно щиплют глаза, потому что видеть это все совершенно не хочется.
Ободранный старый потолок, как всегда, пугает желанием осыпаться на голову. Под громкий скрип пружин переворачиваюсь на бок, натыкаясь взглядом на соседнюю кровать, где лежит тело, закрученное в ворох старых одеял. Полнейшая тишина говорит о том, что тело спит, что мне сейчас только на руку. Не начнёт орать, как потерпевший, как это всегда бывает, когда я появляюсь в поле его зрения.
Вставать не хочется, абсолютно. В голове копошатся мысли разных форм и размеров, но главной остается одна — та что терзает меня уже много лет, почти всю осознанную жизнь. Как такое возможно и кончится ли это все когда-нибудь?
Сколько себя помню, я всегда жил на два тела. Две страны, два города, две семьи и один я с разными именами и жизненными обстоятельствами, которые практически никак от меня не зависели.
Элиот Робертсон и Роман Петров. Маленький белокурый ангелок и темноволосый бесенок, с самого детства доставляющий всем проблемы, а в первую очередь себе самому. Сын успешных родителей, росший в огромной квартире на Фултон-стрит, и ребенок среднестатистической семейной пары в славном городе Новосибирске, выросший в простой однушке, которую впоследствии пришлось менять на комнату в вонючей коммуналке, чтобы просто выжить.
С самого детства, когда я ложился спать в одной своей реальности, я сразу же просыпался в другой, что абсолютно меня не удивляло. Я считал, что так правильно и это происходит у всех людей. Но родители Элиота Робертсона, находясь в перманентном ужасе от рассказов ребёнка о второй жизни, постоянно таскали меня по психологам и психиатрам, которые никак не могли поставить диагноз, варьируя его от диссоциативного расстройства идентичности до параноидной шизофрении, а родители Романа Петрова махали на все рукой, списывая на детские фантазии лет до десяти, после чего строго-настрого запретили придумывать всякий бред и с помощью ремня настойчиво попросили заняться учебой.
В тринадцать, окончательно уверившись, что меня никто не разыгрывает и я действительно один такой уникум на всем белом свете, в очередной раз обсмеянный в России собственными же одноклассниками и сменивший в Америке очередного психотерапевта, я просто перестал кому-либо говорить о своей маленькой особенности. Решил поиграть в великого исследователя и разузнать все сам, от начала до конца. Но дальше того, что время в моих реальностях идет, как в одной и той же, и навыки, полученные в одном теле, остаются и в другом, я не продвинулся и забил на это дело, решив просто молчать, списывая одну из реальностей на обычный осознанный сон, особенно яркий и по своему привлекательный.
Наперекосяк все пошло позже, когда я фактически смирился со своим сумасшествием и привык жить как обычные люди, только на два тела, не вспоминая в одной реальности о другой.
Осторожно соскальзываю с кровати, вопреки своим желаниям, и иду к двери. На носочках, прямо в одних трусах, не надевая даже тапки и рискуя поймать парочку очередных заноз с облезлого деревянного скрипучего пола. Главное не разбудить тело, вечно орущее и до печеночных колик задолбавшее.
Тихо выйти за дверь, и по коридору, уже не таясь, пройти на общую кухню, где поставить на плиту старый чайник и сесть на табуретку, подперев голову рукой.
Из коридора раздается шарканье старых тапочек. Кажись, настолько старых, что Великая Отечественная пришлась как раз на их пятидесятилетие, но все еще до сих пор живых, потому что их древняя обладательница, ввиду своей природной вредности, из ада их достанет, если они вдруг надумают помереть.
Надеюсь сегодня она пройдет мимо, не станет открывать свой старый беззубый рот и шамкать гадости в мою сторону, как это обычно бывает…
— Опять в трусах выполз, ублюдок малолетний, — раздается скрипящий голос из дверного проема.
Размечтался.
Поворачиваюсь вправо, глядя на тощую скрюченную старуху, которая медленно бредет по длинному коридору в сторону кухни, сосредоточенно разглядывая что-то под столом. Наверное, мои старые застиранные трусы, которые не дают ей покоя.
— Извращуга! Нудист, — бубнит бабка, замерев на пороге как изваяние, и потрясая сухой сморщенной рукой, которую пигментные пятна заполонили настолько, что обычной веснушке негде упасть.
— Олимпиада Ксенофонтовна, заткнитесь, я вас умоляю, — пытаюсь прервать поток пока еще цензурной брани. Не выходит.
— Еще и хамишь, малолетний стервец, — продолжает старуха, но мне не хочется вступать с ней в перепалку. В голове пусто, как в холодильнике. Только одна мысль расплывается по черепу, как тухлый дешевый сырок из супермаркета.
— Тише, папу разбудите, — проговариваю ее вслух, потому что бабка мыслей моих не читает. Иначе давно бы накатала на меня заяву и была бы абсолютно права. Столько способов убийства противных соседей по коммуналке, сколько я придумал, не влезет ни в один протокол.
Старуха замолкает, пару секунд смотрит на меня выцветшими глазами и уходит восвояси в свою комнату, почти не шаркая ногами. Слышу только скрип двери и тихое бормотание старого телевизора. Видимо, тоже осточертели вопли тела, прочно сумасшедшего и навечно прикованного к кровати.
Когда-то все было совсем по другому. У меня в этой реальности была замечательная семья, были отец и мать, которую я уже почти не помню. Все изменилось в одночасье. Мать в возрасте тридцати шести лет погибла под колесами поезда в результате несчастного случая, отец запил, в связи с чем очень быстро съехал с катушек. Затем он заработал инфаркт на пьяную голову, после него инсульт, а потом его разбил паралич, навечно приковав его тело к кровати. И меня рядышком заодно, как самого близкого и единственного родственника. Только-только закончившего школу и справившего восемнадцатилетие. Юного и совсем неподготовленного к жизни, избалованного теплыми веяниями Нью-Йорка и относительно спокойной жизнью в России.
Я никогда бы не позволил себе назвать своего русского отца телом, каким бы строгим в жизни он ни был, но сейчас… Сейчас я просто не могу назвать отцом то, что лежит в соседней комнате, замотанное в одеяла, и орет всякую дичь, когда я появляюсь в поле его зрения.
Старые настольные часы с выцветшими от времени стрелками и цифрами показывают двенадцать ноль одну. Через два часа нужно быть на работе, если сегодня мне не хочется сдохнуть с голоду.
Жизнь Элиота Робертсона ужасно нравится мне и там, в другой реальности, совсем не хочется умирать. Там мне открыты огромные возможности для жизни, огромный потенциал заложен в том, что осталось от родителей. И я цепляюсь за это все, как никогда не цеплялся бы, если бы не было у меня второй жизни на грани нищеты.
Родители Элиота Робертсона погибли в авиакатастрофе около года назад, когда ему, то есть мне, исполнилось двадцать. Два года спустя после трагичных событий в России. И ещё год прошел сверху.
Я давным давно запутался в своих определениях, где сон, а где реальность, поэтому особенно не убивался ни по тем родителям, ни по другим. Погоревал пару месяцев и забыл, загруженный своими межреальностными проблемами.
В Америке у меня остался родительский бизнес и их управляющая Карина Росси, горячая итальянская девушка, очень быстро взлетевшая по карьерной лестнице ввиду своей неповторимой харизмы и острого ума. Родители командировали ее из филиала фирмы Неаполя в головной офис Нью-Йорка, где она за год поднялась на самые верха в возрасте двадцати семи лет, став доверенным лицом и, собственно, управляющей фирмы в отсутствие хозяев.
Карина была частым гостем в нашем доме, каковым является и теперь, только немного в другом ключе. Помнится даже, я был в нее влюблен в свои наивные семнадцать, но не надеялся ни на какую взаимность, а она улыбалась мне во все тридцать два и приносила очередной роман по историческим мотивам или мировую классику, которые я читал запоем, полностью отвлекаясь от всех своих реальностей и погружаясь в чьи-то чужие. Целая коллекция собралась в огромном шкафу за годы знакомства с ней.
А в России… Здесь у меня осталось тело, которое сдохнет без ухода за ним, большие долги, ради которых пришлось экстренно взрослеть и заниматься куплей-продажей жилплощадей, и ничего больше, за что бы я мог зацепиться.
Снимаю закипевший чайник и делаю себе кофе. Не настоящий, из капсул для кофеварки, а быстрорастворимую, самую дешевую бурду, которую Олимпиада Ксенофонтовна повадилась таскать у меня ежедневно, чуть ли не столовыми ложками.
От такого кофе хочется плеваться, но упорно вливаю в себя кружку, чтобы пустой желудок не возникал первые пару часов до того, как можно будет перехватить какой-нибудь хот-дог или бич-пакет в конторе перед первым вызовом.
Ставлю чашку в раковину и достаю из холодильника кастрюлю с остатками позавчерашнего протертого супа, грею ее на плите и переливаю в тарелку, шмякая сверху ложку так, что противные жирные брызги разлетаются не только по столу, но и по мне, капельками стекая вниз. Вытираю их засаленной столовой тряпкой, отчего становится еще омерзительнее, потому что запах жира, размазанный по коже, так просто не стереть.
В комнату захожу уже не таясь. Натужное пыхтение тела слышно издалека. Не хочу видеть его сморщенное лицо, за три года постаревшее, как минимум, на пару десятилетий, не хочу подходить к нему ближе, чем на десять метров, но сажусь на старый колченогий табурет на расстоянии вытянутой руки, как всегда готовясь услышать приветственную брань.
— Тварь, — выплевывает тело, некогда бывшее моим отцом, только завидев мою фигуру краем глаза. По сморщенному подбородку течет ниточка слюны, обильно смачивающая серый, давно не стиранный пододеяльник.
Протягиваю ложку с супом к слюнявому рту, почти что насильно запихиваю ее туда, преодолевая брезгливость. Ее вовсе не должно уже быть, но с каждым днем она все увеличивается в размерах, заставляя думать о том, когда это тело уже сдохнет, избавив меня от реалий этой чертовой жизни.
Громко сглатывает, разрождаясь очередной тирадой:
— Мразь тупая, почему ты не сдох при рождении? — надо же, сегодня он помнит, что я его сын. Иногда и этого не помнит, просто обзывая меня на все лады.
Тяну ему вторую ложку, как ребенку, собирая ее краешком то, что не попадает в рот и течёт по губам и подбородку. Не желает глотать, метко плюется супом, расплескивая его по моей руке и ногам. Паршиво, отвратительно, мерзко.
Подскакиваю, опрокидывая тарелку на пол. Суп выплескивается, сразу же впитываясь в доски, а тарелка раскалывается напополам. Хватит, надоело! Отбрасываю ложку и шлепаю в ванную, прихватив вещи из скрипучего шкафа, осторожно переступая через суповое пятно.
— Чертов выродок, надо было задушить тебя собственными руками, пока мог, — летит мне вслед.
Кто из нас конченая мразь? Сумасшедший старик-матершинник, плюющийся супом, или я, оставивший на весь день голодным инвалида, прикованного к кровати? Это смотря под каким углом рассматривать.
Чищу зубы прямо под душем, подрагивая под еле теплой водой, с практически нулевым напором.
Почему так? Почему со мной? Почему бы мне не родиться в одном лишь теле из двух, без выбора и без постоянных метаний туда-сюда, травящих душу насколько это вообще возможно в моем случае.
Быть Элиотом Робертсоном и даже не догадываться, что существует грань нищеты настолько унизительная, как жизнь Романа Петрова. Радоваться солнцу, сытости и покою и грустить о смерти родителей, принимая искренние и не очень соболезнования от друзей и знакомых.
Или окончательно и бесповоротно стать Романом Петровым и выкарабкиваться самостоятельно из этого грязного болота, не травя душу тем, что по утрам можно просыпаться без слез, а кушать можно все, что захочется, а не то, на что хватает денег, без особого на то труда. Тем, что жить можно одному в большой чистой квартире, а не ругаться ежедневно с полоумной бабкой, и не убирать говно за безнадежным телом, которое, в общем-то, и не собирается подыхать.
Натягиваю старые джинсы, мешком болтающиеся на бедрах, перетягиваю их облезлым ремнем, чтоб не спадали. Сверху прикрываю это длинной растянутой футболкой, прихватив ветровку на случай дождя.
На улице солнечно и тепло, что, впрочем, не мешает извечно простуженному климату Сибири хлестнуть меня холодным ветром по лицу, как только выхожу из подъезда.
Долго стою на остановке, но нужный автобус оказывается практически пустым, что не может не радовать. До конторы доезжаю без особых происшествий, даже почти без пробок, опоздав всего на пару минут.
В моей второй реальности тело затекло от лежания на голом полу, отчего сейчас в этой у меня слегка ноет спина. Чертыхаюсь, заваливаясь в душную контору, где в приемнике за большим столом играют в карты мужики.
— Опаздываешь, Ромка, — улыбается Степаныч, начальник смены. Он подкручивает пальцами кончики усов и вытягивает козырного короля из веера карт в руке, отбивая им пиковую семерку.
— А вы все в работе, смотрю, — беззлобно огрызаюсь, притягивая к себе стул и усаживаясь поближе к столу. — Какой счет?
— Как всегда, Калинин в выигрыше, — добродушно гудят мужики почти хором. Дядя Дима Калинин улыбается, постукивая по столу пальцами. Заменить бы его грязную темно-синюю робу на смокинг, и в ближайшем казино он бы фору дал любому завсегдатаю.
На соседнем столе громко звонит телефон, прерывая карточную дискуссию. Подпрыгиваю, скорее по привычке, чем от неожиданности.
Трубку снимает Алла Петровна, неутомимая секретарь-бухгалтер-зам начальника, словно случайно демонстрируя свежевыкрашенные ногти яркого алого оттенка. Дама уже давно за пятьдесят, но выглядящая явно моложе, постоянно высказывающая пылкую прыткость и жесткую властность, но тем не менее привносящая в коллектив справедливость.
— Ну что, ребята, собирайтесь, — улыбается она после недолгих переговоров с очередным клиентом. — Степаныч, Артур и Рома. Возьмете газельку, адрес я вам в заявке сейчас напишу.
— Вот видишь, вовремя пришел, — улыбаюсь Степанычу и иду переодеваться в спецовку, чтобы не убить окончательно и так латаную-перелатаную одежду.
Артур садится за руль, мы со Степанычем занимаем места рядом. Поездка предстоит в область, поэтому сразу же устраиваюсь поудобнее на жестком продавленном сидении. Может быть, удастся подремать.
И вправду засыпаю в душной машине, как только выезжаем на первый перекресток. Единственное условие, при котором я могу уснуть раньше, чем через двенадцать часов, потому что укачивает буквально каждый раз, частично перенося сознание в мое второе тело, которое так неудобно растянулось на полу, отлежав себе весь правый бок. Только все это так зыбко и непрочно, что предпочитаю в эти моменты особо не вставать, чтобы вдруг не рухнуть назад, резко разбуженный в параллельном мире.
Мурашки бегут по затекшей онемевшей правой руке, причиняя неимоверную боль. Сажусь, но голова идет кругом, и перед глазами все плывет, накладывая нечеткое двоящееся изображение, из-за того что все же чувствую, как потряхивает на кочках мое второе тело, которое едет в очередную жопу, чтобы на своей спине испытывать тягости этого мира, в прямом смысле, выполняя обязанности грузчика.
— Ты опять спал на полу? — голос Карины невозможно не узнать. Она стоит в дверях, привалившись к косяку, видимо разглядывая мои синяки под глазами. Нечеткая, расплывающаяся в разные стороны, но такая знакомая, что хочется обнять ее за ноги и не отпускать, уцепиться за нее в этом мире, чтобы не просыпаться вновь в другом, в том, который мне совершенно не нужен.
— Случайно вышло, — пожимаю плечами, язык слушается плохо, как и другие части тела. Кажется даже, что если махну рукой в этой реальности, второе тело тоже начнет этой самой рукой размахивать и заедет Степанычу прямо в нос, вследствие чего я буду резко и не очень мягко приведен в чувства в том мире.
Карина вздыхает, отчетливо щелкая зубами.
— Я хотела поговорить с тобой о делах компании, — оповещает она, помогая мне подняться и дойти до кровати.
— В четыре тридцать утра? — еле ворочаю языком, откидываясь на мягкой кровати, скользя затуманенным взглядом по загорелому плечу Карины. Словно выискивая на нем какие-то изъяны или неточности, которых там нет.
— Извини, я совсем запуталась в твоем режиме. В последнее время ты спишь совсем как попало, вот я и решила зайти сейчас, а ты снова на полу… — она будто бы оправдывается, и я действительно знаю, что ей сейчас неудобно передо мной. Только вот все это доходит до меня словно сквозь туман, нечетко и немного отдаленно.
— Приходи после полудня, — выдавливаю, совсем уже отключаясь, потому что кто-то, кажется, тот самый пресловутый Степаныч, трясет меня за плечо.
— Приехали, просыпайся, Ромка, — и это его обычное добродушное «Ромка» сейчас так бесит, что хочется ударить его с ноги, чтобы заткнулся, чтобы больше не будил меня здесь. В этом отвратном для меня мире.
— Проснулся, — бурчу ему в ответ, выползая из кабины первым, так как сижу с краю.
— Опять бубнил что-то по-ненашенски, всю дорогу. — Степаныч спрыгивает с подножки следом, хлопая меня по плечу.
— У меня бывает, ты же знаешь, — натягиваю вымученную улыбку, которую, кажется, даже ветер может легко сорвать с моих губ.
— Бывает… — протягивает начальник смены и махает рукой, в сторону ворот. — Просыпайся давай, пацан. А ты, Артур, загоняй на участок машину, прямо к дверям, чтоб не таскать лишнее.
Степаныч закуривает, и мне вдруг тоже нестерпимо хочется вдохнуть в себя горький дым, но я сдерживаюсь, шагая в ограду следом за машиной.
Погрузка, обратный путь и выгрузка занимает почти все время до конца смены. В контору возвращаемся уставшие, но довольные, обмениваясь шутками и подколками. Домой ехать не хочется, но я торопливо стягиваю с себя спецовку, надеваю свое шмотье и бегу на автобус. Вечерние ритуалы нужно выполнять, и чем скорее выполню их, тем быстрее усну, а значит проснусь в своем другом теле.
Дверной замок громко щелкает, эхом отдаваясь от стенок подъезда. Из моей комнаты раздается громкая ругань, у соседки тихо, даже телевизора не слышно. Вздыхаю и плетусь на кухню, где сразу ставлю чайник, а потом в ванную за тряпкой. Лужа супа на полу до сих пор стоит перед глазами отвратным пятном.
Уже не таясь открыть скрипучую дверь, зайти не снимая обувь, вытереть жирное пятно, попутно сметая осколки тарелки…
— Твою ж дивизию… — непроизвольно вырывается, когда щелкаю выключателем.
Отец лежит на полу абсолютно голый в луже своей мочи, щедро приправленной красным. Вонища стоит та еще. Осторожно шагаю ближе, рассматривая несколько глубоких царапин на его бедре. Порезался осколками тарелки, понятно откуда кровь. Но как парализованное тело умудрилось выбраться из вороха тряпок и упасть на пол? Неужели полоумная старушка помогла?
Поднимаю его сквозь вой и мат, кое-как дотаскиваю до ванной, кладу на дно облезлого чугунного монстра и мстительно поливаю холодным душем. Всю грязь удается смыть далеко не сразу, а царапины все это время продолжают кровоточить — у парализованных свертываемость крови плохая. Тело кричит все время, захлебывается слюной и водой из душа, попадающей в рот. Заканчиваю водные процедуры и тащу аптечку, прямо в ванне заливая перекисью ранки и заматывая свежим бинтом.
Оставив тело лежать, иду вытирать пол. Чтобы хоть немного ослабить запах и создать видимость чистоты, приходится повозиться. Заодно меняю постельное белье и открываю окно. В комнату врывается свежий воздух, вдыхаю его полной грудью и устало приваливаюсь к стене. Так больше продолжаться не может. В голову забредает навязчивая мыслишка, которая уже несколько лет не дает мне покоя. «А что если оба моих тела встретятся…»
Если бы да кабы, под кустом сдохла жаба. Закусываю губу и возвращаю матерящееся тело на его законное место, а сам плетусь на кухню. Необычно, но есть над чем поразмышлять за чашкой дрянного пойла прежде, чем я уйду в другую реальность…
***
***
Самолет приземляется минут через пять после того, как Элиот Робертсон пробуждается. Выдыхаю, успел. Получив багаж, выхожу на улицу, вдыхая запахи ночного города.
Несколько недель до получения визы изводил себя в обоих своих мирах, стал дерганым и нервным, огрызался и хамил всем, но теперь я найду ответы на все свои вопросы.
Визу выбить было сложно, еще сложнее уладить дела с Кариной, которая ни в какую не хотела меня отпускать, ссылаясь на мою болезнь. Пришлось рассказать жалостливую историю про друга, который находится в очень сложной жизненной ситуации, и пообещать, что здесь за мной присмотрят.
Беру такси, называя до боли знакомый адрес. И только усевшись в машину, понимаю, что мое второе тело сейчас спит, а ключей от квартиры у меня нет, и вряд ли Олимпиада Ксенофонтовна соизволит открыть мне в первом часу ночи.
Приходится разворачивать таксиста и искать ближайший отель, желательно не эконом класса. А что, Элиот Робертсон может себе позволить не смотреть на цену…
В такси трясет и начинает жутко тошнить, откидываю назад голову, пытаясь притупить тошноту дремой. В нос бьет запах мочи и грязных тряпок. Неужели?
Может быть успею вынести ключи под коврик? Идиотская мысль шататься в таком состоянии по квартире, любая кочка — и Элиот Робертсон проснется в такси, но чем черт не шутит?
Вскочить, пошатнувшись от зыбкости реальности, схватить ключи с тумбы, и дрожащими пальцами открыть двери комнаты. Зачем-то громко топая пройти по коридору, свернуть к входной двери, открыть замки и поднять коврик… Положить связку, щелкнуть замком и назад, до комнаты, прислушиваясь к окружающему. Шевелится на скрипучем диване Олимпиада Ксенофонтовна, но из комнаты не выходит. Это к лучшему.
— Эй, приехали, — таксист будит меня не вовремя. Роман Петров, только успевший добежать до кровати, падает, со всего размаха впечатываясь в спинку головой. Соответственно, моя голова тоже начинает гудеть.
— Едем обратно, — кидаю на переднее пассажирское деньги.
— В аэропорт что ли?
— Нет, по адресу.
Таксист хмыкает, но везет меня в нужном направлении. Хоть тошнит по-прежнему сильно, предпочитаю не засыпать, на случай новых непредвиденных травм.
Дверь отворяется легко. Привычно вхожу в темный коридор, не включая света до комнаты. Руки трясутся от волнения, а в голове пульсирует единственная мысль: «Хоть бы ненавистный старикан не проснулся и не испортил все…»
Рука застывает на ручке двери. Ну вот зайду я сейчас, и что? Что буду делать?
Вопрос вгоняет в ступор. Замираю, почти не дыша. Но после пяти минут борьбы с собой все-таки открываю дверь и ступаю в так знакомо воняющую комнату.
Я столько раз думал об этом, разыгрывал в голове сценарии, варианты. И единственное, что смог придумать — мне нужно притронуться к себе в другом теле.
Медленно подхожу к своей кровати. Роман Петров действительно упал на пол. Голова начинает гудеть сильнее, когда склоняюсь над телом. Меня бросает в холодный пот. Так странно видеть себя со стороны, не в зеркале, мирно спящим на голом полу. Но чего я ожидал?
Страшно до чертиков, но если не сделаю сейчас ничего, то никогда не узнаю, что же будет если…
Ты мужик или насрано, Элиот Робертсон?
Закрыв глаза, касаюсь пальцем щеки своего второго тела и сразу отдергиваю руку…
Ничего не происходит. Совсем ничего. Никаких искр и ощущений, только голова по-прежнему гудит.
И что? Где волшебный бада-бум?
Уже смелее касаюсь рукой лица Романа Петрова, осторожно веду пальцы вниз, нащупывая нос. Дышит. Выдыхает прямо на мою кожу. Все правильно, тело спит, никакой магии.
И все? Разочарование накрывает волной.
Сажусь прямо на грязный пол, спиной прислоняясь к своему второму телу. Слезы накатывают на глаза, стекают по щекам тонкими дорожками.
И что мне теперь делать?
Может быть, и вправду попробовать убить Романа Петрова? А если вместе с ним и Элиот Робертсон умрет? Я же не в игре и у меня всего одна жизнь.
Может быть просто забрать свое второе тело с собой в Нью-Йорк и жить припеваючи? А старика в дом престарелых. Самое разумный и простой выход, но не этого я хочу.
Не этого… Чего тогда? На какое чудо я надеялся, когда летел сюда? Я хочу жить как обычный человек… Спать и видеть сны, а не разрываться на два тела, каждое из которых ведет собственную жизнь. Может быть, завести семью. Та же Карина, как мне кажется, смотрит на меня неоднозначно. Или нет? Может быть, я надумываю себе?
Слезы переходят в рыдания. Тело на соседней кровати шумно вздыхает, пердит, а потом громко спрашивает:
— Ты кто такой? — как будто видит меня в темноте. Но он не видит, он на самом деле просто снова все забыл. Не обращаю на него внимания. Мне бы забыть, как он… Но забыть не получится, как не получится уснуть, умереть в одном теле или жить как нормальный человек. Что же мне остается?
Поднимаюсь на ноги и медленно иду к двери, не обращая внимания на ругань тела, на скрипнувшую бабкину дверь. Выхожу на улицу и опускаюсь на скамейку. В горле стоит противный ком, слез больше нет, только глаза противно слипаются, но мне почему-то все равно. И на глаза, и на ком, и на всю эту сраную жизнь, настолько ко мне несправедливую. Чем я такое заслужил?
Прохладный ветер неприятно холодит спину сквозь свитер. Закусываю губу, утыкаясь лицом в колени. Накрывает волной нездоровой апатии.
Сколько может терпеть человек, пока не сломается? Я, кажется, исчерпал себя…
— Эй, братан, есть сига? — слышится голос позади.
— Нету, — бурчу под нос, но в ночной тишине меня прекрасно слышно.
— А если найду? — следует ответ, давно засевший где-то в подкорках сознания, еще во времена волны мемов про гопников и их привычки.
— Ищи, — соглашаюсь, не поднимая лицо от колен.
Невидимый собеседник подходит вплотную, внаглую обшаривая карманы. В нос ударяет запах дешевого алкоголя и прокуренной одежды. Вытащив телефон из заднего кармана джинс, он на всякий случай хлопает по свитеру.
— И правда нету, — гопник шагает назад. Конечно, нету, ведь я не курю, а весь багаж с деньгами остался у двери квартиры номер пятьдесят. А мобила… Плевать на нее. На все плевать.
Чернотой накрывает внезапно, просто на миг голову пронзает острая боль, а потом ничего. Пустота кругом. И ни звука. Абсолютная тишина.
***
***
Когда ни разу в жизни не спал по-настоящему, не видел снов, нелогичность образов в голове неимоверно пугает, поэтому просыпаюсь резко, как от кошмара.
Открывать глаза больно, яркий свет режет их, к тому же голова раскалывается на части.
— Очнулся, — констатирует факт женский голос сбоку.
Толстый палец проносится у меня перед глазами.
— На движение реагирует, — отвечает мужской голос.
— Я вообще-то тут присутствую… — выдаю я.
— Знаем, знаем, — оба голоса говорят в унисон.
— Что происходит? — пытаюсь сесть, но не получается. Руки и ноги словно привязаны к кровати.
— Все хорошо, мистер Льюис… — женский голос обрывается, будто кто-то заставляет женщину замолчать.
— Вообще-то я Робертсон, вы меня с кем-то путаете… — осекаюсь, задумавшись, в каком, собственно, теле я сейчас нахожусь.
— Да-да, мистер Робертсон, — мужской голос повторяет за мной, — Изабелла, запишите, диссоциативное расстройство идентичности. Вероятно, шизотипическое расстройство, переходящее в шизофрению. Фантастический бред, дезорганизованность мышления…
— В какую шизофрению? — вскрикиваю, пытаясь подняться, чтобы понять, что за бред несут эти двое.
— Мистер Робертсон, вам будет полезно еще немного поспать…
В ягодицу тычется игла. Хорошо чувствую, как тонкая железка входит под кожу, а из нее в меня прыскает холодная жидкость.
Шприц убирают и пару минут молчат. Пялюсь в белый потолок с ярким светом и тоже молчу, не зная, что сказать.
Еще через пару минут начинает кружиться голова, перед глазами начинают летать черные мушки. Смыкаю веки, чтобы не видеть этого безобразия.
— Что мне сказать сестре мистера Льюиса? Она звонила с утра, — женский голос входит в сознание, словно сквозь густой кисель.
— Все потом, — отмахивается мужской…
***
***
Голова гудит, события сегодняшней ночи слабо держатся в воспаленном сознании. Вскакиваю на ноги, спиной ударяясь об кровать. Обстановка комнаты говорит о том, что сегодня я Роман Петров. А что же тогда с Робертсоном?
Когда ни разу в жизни не спал по-настоящему, не видел снов, нелогичность образов в голове неимоверно пугает. Кажется, что переходишь из мира в мир или что вообще умер. Дурацкий каламбур… И как обычные люди мирятся со своими снами?
Прямо в трусах, как был, выскакиваю в подъезд и несусь на улицу. Элиот Робертсон лежит на лавочке со внушительной шишкой на лбу. Проверяю пульс, но, не нащупав по неопытности, ловлю его дыхание. Мое второе тело вполне сносно дышит, пребывая во сне или без сознания. Вздыхаю и с трудом затаскиваю его в квартиру на своей спине.
Похоже, и вправду придется переезжать в Нью-Йорк и строить свою двойную жизнь так, как мне не очень хочется. Хотя теперь, после этого сонного бреда, наверное, гораздо меньше не хочется.
Но собственно, что плохого в том, что у меня будут две жизни?
