Буря усилилась

      Мне сегодня снилось, что у меня длинные волосы.       Я слышал про то, что видения о густой крепкой гриве — хороший знак, но испугался, когда утром нащупал темные локоны на подушке. Я так чертовски испугался, что схватился за ножницы и выронил их. Я смотрел на себя в зеркало, на свой серый лоб, на сухие патлы и боялся, что не будет никакого добра, никаких людей, никаких денег. Что я не смогу отрезать их, не увижу больше свою бледную голову, потому что я трус. Обычный трус.       Мама иногда говорила мне поутру, что если прошедшая ночь довела до паранойи, то нужно посмотреть в отражение или в окно, сказать «куда ночь — туда и сон» и страх пройдет. А потом просто умыться и не вспоминать.       Моя мама не пахла ничем. Только сладкими духами немного, если подушится. Теперь мои глаза ввалились еще глубже, они кажутся огромными. Мне это не нравится.       Сколько я спал?       Я абсолютно точно знаю, что мне не нравились сны которые я видел. Они не смывались водой. Видения не исчезали из моей головы. Я пытался рисовать гротескные и конкретные образы. Вымазывался в краске, оставляя темные следы на стенах. Бездумно возил по поверхности, представляя, что держу в руке не уголь, а скальпель, который вот-вот явит свету мои скудные потроха.        Я правда пытался. Помню только, что потом было очень много красного цвета, который в какой-то момент… Как бы вернее выразиться?.. Стал частью меня, продолжением моих замыслов, но начал предавать, когда я ощутил на языке привкус металла. И видит Бог — лучше бы я имел привычку есть с ножа.       Меня не раздражал больничный запах. Если признаться честно — это единственное, что не раздражало меня после бесед с доктором Бейкером. Когда я поймал себя на мысли, что два часа к ряду изображаю искреннее участие, пытаюсь проникнуться тихим баритоном, иллюзия спала. Меня никто не лечит, и от моего желания здесь ничего не зависит.       Это все чистая формальность.       Я почти бежал по широкому серому коридору, зачем-то рассматривая пожелтевшие от времени колпаки люминесцентных ламп. Забавно осознавать что есть места, специфика существования которых не предполагает благотворительных взносов на развитие. Надо обладать действительно извращенным чувством юмора, чтобы пожертвовать деньги психушке, в которой сам лежал.       Я с трудом пропихнул руку в рукав кожаной куртки. Кинул последний взгляд на затесавшуюся между косяком и стеной паутину и поскорее шагнул за порог, делая глубокий вдох. Плечо запоздало отозвалось тупой болью, но я не отдал этому должного внимания, засунув руки в карманы.       Холодно. Вылизанную от осеннего мусора территорию укрыл пасмурный свет. Он серым налетом осел на корявые ветки деревьев и обрамленные белым бордюром дорожки. Промозглый ветер лениво шевелил остатки листвы и пожухлую траву.       — Привет, Дейв.       Должно быть, я слишком дерганый в последнее время, но на то есть причины. Это что-то вроде результата терапии, когда ты получаешь ненормированные порции свободы в лицо и никак не можешь понять, что с этим делать. И требуется это ли вообще. Избавление не приносит удовольствия, потому что пустоту нужно чем-то непременно заполнять. Доктор Бейкер посоветовал мне заняться чем-нибудь вроде йоги или плавания, чтобы не возвращаться к тревожащим мыслям.       Конечно, иногда я плачу ночью, спрятав голову под подушку, после чего иду в ванну и там дрочу, продолжая плакать. Но, в целом, я доволен своей жизнью, я счастливчик. Я не позволил ужасу поселиться.       Это всё как-то действеннее плавания. Работает.       — Давно не виделись, — ответил я, едва бросив на нее взгляд. Бледный силуэт поравнялся со мной, кутаясь в огромный шерстяной кардиган с унылой старушечьей расцветкой. Тонкие пальцы спрятались в широких рукавах, а тусклый взгляд лег на крышу административного здания напротив. Серый свет не тронул выделяющийся на общем фоне красный кирпич, но коркой коснулся неприметной вещицы, русых волос и худого, угловатого лица. От нее повеяло хлоркой, и желудок неприятно сжался.       Мери здесь что-то вроде привилегированной особы. Я так и не узнал точно, что с ней, да и зовут ее вроде как-то по-другому. Но вот уже какой год подряд у меня просто не поворачивался язык задать этот назойливый вопрос.       — Так ты дописала то, что хотела? Мери уверенно повернула ко мне свое лицо, и по его выражению я понял, что задал не только глупый, но и болезненный вопрос. Огромные серые глаза смотрели на меня с укором и неприязнью, и тут ее не в чем винить.       Даже в этих стенах живая суть не теряет своих свойств: люди приходят и уходят. Так что же с ней не так? Почему она еще здесь?       Я забыл ее, как забывал каждое лето. Человек по своей природе эгоистичен, для него нет ничего важнее собственной единицы. Особенно четко это ощущается, когда ты проигрываешь в войне самому себе. У меня никогда не было особых способностей к описаниям, но тут госпиталь для таких вот раненых, контуженных. Незадача только в том, что я не могу поставить себя на ее место — у нее стаж больше лет на десять.       Мери привычным движением вытерла нос, сразу спрятав руку в рукав. Русая прядь последовала за шерстяной тканью, которой касалась, и скрыла от моего взора светлые ресницы.       Иногда возвращаешься в отчий дом и понимаешь, что ничего не изменилось. Когда-то она делала это с такой частотой, что меня это раздражало. Однажды я ударил ее по руке. Потому что мне это надоело. Потому что она тогда перестала биться в истериках, и разодрала к чертям кожу над верхней губой.       — Только не говори, что все похерила.       — Ты так говоришь, как будто тебе есть до этого дело, — хмыкнула она, а я достал пачку сигарет и прикурил, упорно глядя в сторону.       К слову — изменилось все-таки многое.       — Не знаю, — выдавил я. Настроение окончательно испортилось, ситуация теряла смысл. Стало так обидно и за нее и за себя. Когда-то я прижимал к себе дрожащее тело, силой вталкивал ее пунцовое лицо под ледяную воду, говорил над ухом слова успокоения, не имея понятия о том, откуда я их знаю. Судорожно растирал ледяные ладони и касался губами холодного лба. Она плакала всегда тихо, не могла выдавить и слова, закрывала уши руками, а когда я пытался их убрать — кидалась драться. Ее лицо перекашивалось яростью, губы тряслись. Потом, как только все уляжется, получал сполна, и так по кругу. И в этом не было ничего лиричного или привлекательного. Это грязь, самая настоящая параша, которую очень сложно романтизировать, но озвучить свои мысли Мартину, с которым на тот момент тесно общался, я почему-то не решился. Это настолько глубоко личное, что даже самому вспоминать об этом неприятно.       Сейчас она стоит в двух шагах и не смеет сказать лишнего, потому что я не тот Дейв, и возможно никогда им не был. Внешне она изменилось мало, но такое чувство, что она повзрослела не на пять лет, а на двадцать. Внутренне. Потому что у меня есть жена. Дочь, которая просит почитать сказки перед сном. Потому что Мери, которая кусает сухие губы, в этом мире чужая. Я пока еще тоже. Восполняю пустоту, как советует доктор Бейкер. Мне не хочется, чтобы она говорила дальше, потому что я ее послушаю. Можно считать меня параноиком, но я уверен, что она лучше меня знает, какова цена моей нынешней жизни. Она доказывала, она умеет. Скажет, что все это чушь, что я навыдумывал себе невесть чего, а на самом-то деле переливаю из пустого в порожнее. Я не задышал свободнее, шрамы на моих руках не исчезли. И я отсюда не выходил никогда.       И Мери отсюда никуда не денется.       — В общем-то, никто не любит, когда в нем копаются, и тем не менее это происходит. Время идет и тащит тебя рожей по земле. Кому-то положено много, а кому-то ничего. Все равно все в итоге становится верным… Правильным, — она скривилась, — А как с этим жить, — другой вопрос.       — У тебя давно были приступы? Галоперидол все еще колют?       Она обернулась и посмотрела прямо на меня. Снисходительная улыбка на ее лице была подобна трещине на зеркале. И то, что я увидел в этом зеркале мне тоже абсолютно не понравилось.       — Меня давно убрали с интенсивной терапии. Гуляла бы я сейчас здесь, если бы кололи? - она хмыкнула ине отвела взгляд, - Что... Тебе нормально живется.... Там? — неопределенно махнула рукой она, и ее улыбка стала какой-то еще более кривой и ненастоящей.       Она — здравомыслящий человек. Может поэтому она отсюда не выходит?       — Нормально, — еле слышно буркнул я.       — Сочувствую тебе, Счастливчик. Я всего лишь избавилась от рукописных воспоминаний, мне нет нужды каждую ночь рвать на себе волосы. Если ты не понял — это те самые кардинальные отличия от нас прежних. Тебе в этом плане сложнее. Друзья как, все еще воспринимают тебя таким, как ты есть?       — Может тебе стоит поменять курирующего врача? Обратись к Бейкеру, — сдавленно ответил я как только смог дышать.       Рука дернулась в кармане, но я так и не решился положить ладонь ей на плечо. Мне стало так противно от вопроса про друзей, но ведь она не может издеваться надо мной, эта грустная, тихая Мери?       — Не стыдись этого, Дейв, — она убрала волосы за ухо, глянув, будто сквозь меня —Так ты сделаешь себя еще более несчастным.       Я опустился на три ступени вниз, равнодушно рассматривая скудный пейзаж.       — Не строй из себя мать-Терезу.       Слова вырвались так легко и непринужденно, что стало страшно, и я почувствовал ее улыбку спиной. Может, ради этого я посещаю клинику раз в месяц?       — Бейкер ничего не решит, как и наш старик Стив. Это все последствия, Девид. Я с ними знакома.       Ума не приложу, как я здесь не поехал еще сильнее. Она настороженно проследила взглядом, и добавила, едва шевеля сухими, бледными губами:       — Не переживай за это. Когда ты в следующий раз окажешься здесь, я точно никуда не денусь.       — Даже и не думал.       Повисшую паузу нарушил едва уловимый шорох песка под подошвами. Вещи здесь бесконечно рушатся, игнорируя время. Часы были одним из немногих атрибутов повседневной жизни, который позволено было использовать без ограничений. Вот только нужды особой не было.       Она выплыла из-за моего плеча, и остановилась прямо передо мной. Серые глаза смотрели выжидательно и осторожно, а у меня было ощущение, что каждую черту этого лица я вижу в зеркале ежедневно. Мери ждала какой-то реакции.       Я проглотил ком раздражения, и щелчком отправил бычок в полет, стараясь спрятать взгляд.       — Держи, — промеж двух пальцев оказался зажат листок, который она вытащила из объемного кармана. Неужели все еще таскает леденцы у Стива?       — Прочитаешь позже?       — Это то, что осталось? — облегченно проговорил я, понимая, что разговор, наконец, меняет русло.       — Нет, я написала это тебе. Для тебя, — уточнила она, чуть отведя голову назад, — уж прости, сразу не получилось.       — Спасибо.       — Не за что, — ответила Мери, проследив, как сложенный лист осел в моем кармане. Подумала о том, что не смял. Это не удивительно — раньше у нее было порядочное количество обсессий. — Действительно, не за что.       — Я пойду, — вдруг нашел в себе силы я, и краем глаза отметил легкий кивок. Мери исчезла за моей спиной, а я так и не уловил столь привычного ранее касания. Что ж…       Каждый шаг отдавался шумом в ушах. Барабанная дробь в голове — явление нерегулярное, но когда появляется — сводит с ума.       Я нервно застегнул куртку до упора, при этом больно прищемив подбородок. Очень обидно за все это дерьмо.       Если я, конечно, имею право.       Смятый лист желтой линованной бумаги перекочевал из одной ладони в другую, смялся, а затем на ходу отправился в первую же урну. За последнее время это было чуть ли не единственное твердо принятое мною решение.       К чему привела вся эта терапия? Зачем это нужно, если один единственный раз я встречаю взрослую Мери и все старания летят к черту.       Ну уж нет, детка, никуда я не вернусь.       Всё так же не останавливаясь я достал вибрирующий мобильный, с недовольством отмечая шестой за месяц звонок Бейкера. Слишком часто для этого сезона, учитывая, что ничего особенного сейчас в моей жизни не происходит.       После долгой паузы я, наконец, выдавил из себя приветствие, хотя уже заранее знал, что разговор не склеится. Так было, впрочем, с многими психоаналитиками и другими артистами этого жанра. После в эту категорию затесалась большая часть моих знакомых, семья, и другие, куда менее значимые люди.       — Я очень надеюсь увидеть вас завтра, когда вы хорошенько все обдумаете и переосмыслите. Ничего не бывает сразу, Дейв. Вы со многим справились, но это далеко не весь объем работ по восстановлению.       — Восстановлению чего? — раздраженно отпарировал я, осознавая глупость сказанного. Разумеется, я понимаю о чем речь. Когда работаешь с людьми вроде меня, любому адекватному человеку в первую очередь приходит в голову подчеркнуть мой чертов социальный статус. Да, я понимаю. Но не понимаю, зачем все эти прелюдии.       Почему нельзя говорить по существу с человеком, который за свои сорок несколько раз был одной ногой на том свете? Почему нельзя говорить с человеком, со счета которого тебе несколько раз в месяц капает приличная сумма?       — Восстановлению Вас.       Я хмыкнул. Есть ли хоть капля уважения? Быть может Бейкер тоже весьма темпераментный человек и его попросту оскорбляет мое поведение? Иногда бурю нужно переждать. И чужую и свою, чтобы было попроще.       Очень разумно. Особенно когда желаешь отработать свой гонорар.       — Найдите свободный час в своем графике, Док.       — Я жду вас в обед. Можете прийти с женой.       Я сдержал нервный смешок. Это уже было похоже на дружескую издевку: врач всегда предлагал сопровождение в виде супруги, а я всегда отказывался. Традиции нужно соблюдать. Вот только не было бы в этом жесте еще ничего дружеского… а то даже становится как-то не по себе.       — А что с Мери?       — Простите?       От паузы повеяло холодком и я замедлил шаг, поддевая носками ботинок бурую листву. Взгляд цеплялся за черные камушки в асфальте, а тишина на том конце провода начала напрягать. И напряжение это росло в геометрической прогрессии.       — Ну… Мери из сто восемнадцатой палаты. Дочь адвоката. Высокая такая девушка, с серьезным лицом. Как долго она лежит в клинике?       — Почему это интересует вас?       Сотый раз за день я мысленно уговорил себя сосчитать до десяти и угомонить рвущуюся наружу ярость. Пальцы сжались на трубке так, что корпус затрещал.       — Это моя знакомая, — чуть ли не прошипел я, ожидая ответа.       Док вздохнул.       — Все, что я могу вам сказать так это то, что Мери больше нет с нами. Если вы позволите, жду вас завтра.       Я прикусил губу, чтобы тормознуть. В животе неприятно скрутило, будто я сейчас, только что, очень грязно нагрубил матери и знаю, что мгновенно получу очень серьезную взбучку.       Что еще за хуйня? С каким диагнозом лежат столько лет? И в каком это смысле «её нет с нами»? Я не был уверен, что не выразился вслух. Хотя теперь я вообще ни в чем не был уверен.       — Стойте! Как это по…       — Завтра в три часа, Дейв.       В трубке послышались частые гудки.       Буря усилилась.