По ту сторону

"Ну и кто же она?" В то, что Алукарду действительно интересно, Уолтер нисколько не верит. Алукарду просто скучно, и прямо сейчас вампир, кажется, предвкушает новую возможность развлекаться за его, Уолтера, счёт. "Лиз? Молли?" — Алукард изображает задумчивость. "Кэт?" Уолтер фыркает. Во-первых, Кэт Алукард выжил из особняка с месяц назад, впрочем, мало ли было ей подобных. Во-вторых... Уолтер может себе позволить уверенность: гадать Алукарду придётся до Второго пришествия. Правда звучит странно. Правда ещё и в том, что он сам не готов дать этому чувству излишне точное, даже избитое определение. "Итак, ты выдумал себе принцессу" — Алукард смотрит с лёгким удивлением. Кажется, настолько настоящим, что даже искрящаяся чуть глубже насмешка не может этого удивления побороть. "Не похоже на тебя" На несколько мгновений взгляд его становится опасно-цепким, ищущим, и Уолтер понимает его. Он и сам мог бы заподозрить, что стал игрушкой какой-нибудь излишне хитрой вампирши. Вот только в той, что бесцеремонно приходит в его сны, нет ни неживой, завораживающей идеальности, ни столь же гипнотизирующей неправильности. Та, что приходит в его сны, просто есть. Не старая, и не молодая, совершенно незнакомая — он вряд ли смог бы её забыть. Чересчур настоящая для выдумки — и это почти пугает. Порой ему снятся вечера, порой — долгие, скучные дни, порой он не может даже сказать, сколько сейчас времени. От снов пахнет железом и пылью, эхо снов катится вдоль позвоночника мурашками и жаром. Разумнее всего, конечно, попытаться обезопасить себя, или хотя бы поменьше доверять чересчур чётким грёзам, но Уолтер не из тех, кто любит поступать разумно. И всё-таки, есть нечто вроде облегчения, когда в глазах Алукарда отражается едва заметный намёк на озадаченность. Ничего не нашёл, стало быть. Итак, это не чья-то игра. Это — только его. Шальное, собственническое что-то приятно отдаётся в затылке. Не встреченная ни разу наяву, она всё же есть, а не создана, что бы там не думал себе Алукард. Странная, резкая, по временам необъяснимо, притягательно злая. И уж точно не похожая на... "Скажешь тоже. Никакая она не принцесса" Это смешно и почти оскорбительно. "Тебе виднее", — ситуация Алукарду всё ещё непонятна, но уже, кажется, снова занимает его исключительно в виде забавы. Уолтер знает, что вот сейчас-то и может оступиться, и не собирается дальше развивать тему. Почти. Просто понимание настигает его именно теперь, облекаясь в короткое: " Она — рыцарь", прежде чем он успевает удержать эти слова. Алукард щурится. "Сильная женщина, что сражается. Отчего я не удивлён таким мечтам" — пасть его раздвигается в пакостнейшей ухмылке. Насмешка явная, наверняка уверен, что задел. Уолтер улыбается в ответ, ничего не говоря. Самомнение Алукарда, на его взгляд, слишком велико. Та, что приходит в его сны, имеет мало общего с той, что живёт в его прошлом, разнится от неё, как всепобеждающий в своём яростном свете день — от ночи, полной кошмаров и тёмных ям. Этой ночи и её фантасмагории сам Уолтер тоже вполне принадлежит, и, может быть, именно поэтому той, из прошлого, не удаётся одолеть призрачную соперницу. Молчаливую улыбку Алукард разгадывает правильно, потому что взгляд его опять делается очень внимательным. Уолтер чувствует его, унося свою маленькую победу. Прежде чем он переступает порог, в спину прилетает раздумчивое: "Я знаю историю о женщине, которая сражалась за свою страну получше рыцарей. Те, кого она унизила этим, сожгли её на костре." *** Сны бывают разными. Если по совести, есть среди них и те, что не похожи на щемящую реальность. В этих снах они всегда рядом. В этих снах она немного другая, в этих снах он смотрит, как косые тёплые лучи путаются в её волосах и скользят по длинному шраму ниже колена — отчего-то он знает, что шрам у неё давно — очень неудачно упала. Может быть, именно это знание и является выдумкой. Потому что в тех снах, что пахнут пылью и горечью, Уолтер никогда никакого шрама, конечно, не видит: его гостья не жалует юбки. Он зовёт её гостьей по привычке, потому что истина выглядит неуютно. Это он, Уолтер, в своих собственных снах, таких снах, чувствует себя так, словно каким-то нелепым образом заглядывает сквозь оконное стекло в чужую жизнь. Таится по углам. Подглядывает в щели. Хотя на самом деле он и не пытается. Просто она никогда его не видит. Это почти бесит по временам. Он почти готов поверить, что над ним кто-то издевается. Если бы только она не была столь настоящей где-то по ту сторону не-бывшего. Женщина в мужской одежде, с упрямыми складками, всё яснее обозначающимися у рта, усталая женщина с первой проседью в светлых волосах. Женщина, которая никогда его не видит. Уолтер не влюблён. Но всё же, бывают и другие сны. И в этих, о шраме или о запахе и вкусе чужих сигарет, она видит его. Почему-то именно из-за этого Уолтера грызёт догадка, что они гораздо больше похожи на выдумку. Это тоже бесит. Есть и ещё сны, непохожие ни на терпкую явь, ни на глупую мечту. Эти сны страшнее. Последние в неосторожном разговоре слова Алукарда, древнего, слишком многое помнящего ублюдка, мерзким эхом перекликаются с ними где-то внутри уолтеровой головы. В этих снах её нет, но они тоже — о ней, Уолтер точно знает, хотя изо всех сил сопротивляется этому знанию. В этих снах он бродит среди каких-то бесконечных руин, эти сны воняют тухлой кровью, свежей кровью, нагретым металлом и дымом. Дымом пожара, горелым человеческим мясом, палёной резиной и почему-то ещё, совсем слегка, но тревожно - чем-то противно-медицинским. Последний запах тоже кажется знакомым, но воспоминание никак не даётся. Эти сны блестят осколками разбитого стекла и выедают глаза нестерпимым жаром. И в этих снах нет никого, кроме него, но Уолтер точно знает: это ненадолго. И ещё он знает, что должен найти её, ту женщину, прежде чем — А вот что именно должно произойти, Уолтер никогда не может сообразить. Что-то непоправимое — пожалуй. Но вот что? И — с кем? Когда этот последний вопрос как-то забредает в голову, Уолтер вертит его так и сяк, но недолго, а затем отбрасывает. Но до конца нелепый вопрос всё не исчезает. И Уолтер никогда не успевает. Всякий раз он рывком выныривает из блужданий на эту сторону темноты, всякий раз остаётся глядеть в потолок, унимая желание вскочить и сорваться неизвестно куда. Это уже не просто странно. Одно хорошо — ни эти, ни первые сны не приходят к нему на заданиях. Только... Осознание почему-то настигает его не сразу, но в одну из ночей наконец прошибает от висков, где бьются жилы, до пальцев ног, сводя их мгновенной судорогой. Прошибает так, что несколько мгновений он почти всерьёз готов в одном исподнем выскочить из собственной спальни и понестись со всем своим негодованием по треклятым коридорам треклятого особняка. Не то к слишком уж увлекающемуся хозяину этого строения, не то к, будь он неладен, самому жуткому из здешних обитателей. Уолтер остаётся сидеть на постели и слушать тишину. Забавно: он практически не верит в мистику, будучи охотником на самую настоящую нежить. Наверное, всё дело в работе. Уолтер не самый рациональный человек на свете, но дома с привидениями, заколдованные замки и нехорошие места — тоже мистика. А значит, они из тех вещей, в которые он не верит. И, кроме того — ради всего святого, ему семнадцать, а не пять. Бояться снов, да ещё и выдавать своё беспокойство кому-то? Чёрта с два. Он зол на неё. Вернее, он хочет по-настоящему разозлиться именно на неё - незнакомую женщину, чьи слегка меняющиеся черты так назойливо-привычны, небывшую, неживущую и настоящую. Или, на худой конец, быть хозяином своего справедливого гнева по поводу этого безобразия и во сне тоже. Но правда в том, что во снах злости нет. Досада разлетается, как вода о стекло, рассыпается по углам, тает тенями в длинных коридорах. И это же он — хорошо знакомый дом — снится ему — Уолтер понимает, что знал это всё время. Но в этом-то хотя бы нет ничего такого? У снов свойство неуловимо искажать знакомые места — только и всего. Дни снятся — сливающиеся с ночами, пыльные, солнечные, шумные, тихие, беспокойные, пасмурные, молчаливые, долгие, тяжёлые, пёстрые, однообразные, равнодушные, тревожные, всегда, всегда, всегда, всегда полные каким-то чувством, которое он не может ухватить за хвост. Дни сыплются ему на голову, как из бездонного мешка — не то старые листья, не то обрывки чего-то. Чужие дни — их гораздо больше, чем его беспокойных ночей. Это, чувство, что зудит на коже, словно неприятный след, аллергия от неподвижного воздуха в этих неправильных коридорах изменившегося старого особняка — не то, что живёт внутри самого Уолтера и жжёт нервные окончания, не то, что он никогда не называет определённым словом. Просто этим чувством, как водой, пропитано всё. Пропитано до того, что изредка сон даже слегка расплывается, как рисунок на влажной промокашке. Всё вокруг. Кроме неё, правда. Это чувство чужое, но от него Уолтеру тяжело дышать. Оно как привязь — думается ему. Это почти смешно и даже не обидно. Уолтер не верит в сказки и прочую ерунду, поэтому предполагать, что ей, например, нужна помощь, представляется ему абсолютным идиотизмом. К тому же, он не склонен к благотворительности. То есть... Некая часть его, пожалуй, отчаянно стремится успеть неизвестно куда, только потому, что от возможности сродни высказанной Алукардом, глубоко внутри подвывает слепой ужас. Но большую часть времени всё не так. Разумеется не так. Совсем не так. Он просто хочет, чтобы она его увидела. Дотянуться, схватить, может быть, встряхнуть и спросить, наконец: почему он? Почему что? Бессмыслица. Женщина по другую сторону темноты недосягаема, он даже никогда не видел её наяву. Может, именно это подхлёстывает упрямство Уолтера: цели, которые достижимы слишком легко, не стоят, по большому счёту, ничего. Сны о свете, свежем ветре и сигаретах не такие, как то, простейшее желание, но они тоже всё ещё есть. *** Ожидание. Чужая растущая горечь, которая душит его во снах, из которой он не может вытянуть её — ибо не властен над ней, это — ожидание. Пропитавшее и стены, и воздух, и его, Уолтера, которого она всё ещё не видит, чувство обретает имя. Теперь он знает. И вместе с названием, вместе с определённостью приходит понимание, что чувство двойственно. Есть что-то ещё. Сегодня один из пугающе-чётких дней, из тех, что во снах кажутся реальнее яви. Зыбкий полусвет кутает знакомый-незнакомый дом, льётся в окна, мимо которых она идёт, отдаётся в теле Уолтера привычным охотничьим чувством: скоро рассвет. Рядом с ней другая, она часто с ней, хотя Уолтер редко обращает на неё внимание. Но сегодня предрассветное чувство студит голову как холодная чистая вода — и он ясно видит вторую, слышит её быстрые шаги. А вот слов он никогда разобрать не может. Только звук голосов, словно музыку через несколько комнат. Они останавливаются, и Уолтер, догнав их, наконец, тоже замирает, не дойдя одного шага. Он мог бы этого и не делать, позволить себе коснуться длинных прядей, не таится за спиной — всё равно не увидят, но это уже привычка. Щемящее, почти болезненное что-то настигает его внезапно, отдаваясь в висках и самом основании позвоночника, взмывая оттуда щекочущим эхом к горлу: чувство сродни мгновенному испугу, какое приходит в начале падения и отдаётся внутри, даже если ты успеваешь подхватить сам себя, удержаться на ногах. Инстинктивное осознание утраты равновесия. Дело не в нём. Уолтер по-прежнему строит неподвижно, совершенно точно стоит, чувствуя под ногами ровный пол. Это в ней изменилось что-то. В звуке её голоса, который одна мелодия без знакомых слов. Что-то сдвинулось. В том, как она стоит, в линии её плеч, в едва уловимом движении, которое она делает в направлении окна прежде чем сдвинуть раму, живёт какая-то перемена. Сырой и свежий воздух врывается в коридор, подхватывая её волосы, но дышать Уолтеру на долю мгновения становится ещё тяжелее, чем обычно. Рассвет вползает в дом сквозь открытое окно, сердце пускается вскачь: это не тот сон, в котором он всё не находит её в горящих руинах мёртвого, растерзанного города, но Уолтера накрывает знакомым чувством, что время вот-вот закончится. Сон вот-вот оборвётся. И он опять прямо сейчас не успевает куда-то. Откуда-то? К ней? От кого-то за другой темнотой? Нет злости, и даже упрямое желание просто заставить её увидеть, спросить и стребовать обратно свой покой, исчезает без предупреждения. Есть то, чему нет названия, горчащая нежная печаль, несвойственная ему, и — Облегчение. И ещё боль. Когда Уолтер поднимает руку и, не задумываясь, касается обтянутого аккуратным пиджаком плеча, боль гнилой водой заливает плоть от ключицы до кончиков пальцев. Скверная, тупая, как будто рука отморожена или отнялась до этого. Но Уолтер упрям. И, в конце-то концов, он уже успел. Она оборачивается так стремительно, что луч бледного солнца путается в разлетающихся прядях. *** Годовщина. Чувство времени у Серас изменилось — наверное, опять её другая природа. Впрочем, за последние годы её и другой-то назвать язык не поворачивается. Сущность она и есть сущность, настоящая, надёжно проросшая, никакая не другая уже. Но вот неприятное чувство от таких дней всё ещё человеческое, ещё не исчезло, ещё противно жжёт глаза. Может, это и стыдно, но для Серас это не имеет значения. Хозяина здесь нет —сегодня, прямо вот сейчас, истекает ещё один год. А свои обязанности Серас выполняет достойно, так что уж отсутствие стыда по поводу человеческого желания разреветься она может себе позволить. Другое дело, что реветь всё равно нельзя. Скоро рассвет — опять немного похожий на тот, впрочем, он каждый год кажется немного похожим. Они с сэром Интегрой не настолько глупы, чтобы сесть и сидеть в ожидании, поэтому в этот раз они, например, в библиотеке. Она почти музей, книги остались частью ещё и совсем старые. Хотя знакомый из технического отдела клянётся, что будущее не за бумагой, Серас всё равно нравится это место. Фотографию, наверное, кто-то засунул в книгу, да так и забыл, соображает Серас — по крайней мере, карточку Интегра, кажется, вытягивает из очередного подвернувшегося на исходе ночи тома — ни на столах, ни на полках где-нибудь на виду, Серас этого небольшого прямоугольника не помнит. Она чувствует что-то странное и машинально оказывается рядом со своей госпожой, невольно заглядывая через плечо без разрешения. Снимок не очень хороший, но сомнений нет. Ох. Серас осторожно косится на Интегру, привычно чувствуя себя словно бы виноватой. Она и сама за все эти годы не может объяснить, почему. Может потому, что злиться на Уолтера не получается по-настоящему, хотя она убеждена, что никогда не простила бы никого, кто причинил бы такую боль её дорогой госпоже. Она знает, как Интегре тяжело, вернее — справедливо вздыхает она сама с собой, думает, что знает. Ну, хотя бы отчасти. Хотя бы так? У неё тоже есть некоторый опыт. Нееет, обречённо ноет внутри. Что-то настойчиво подсказывает, что это, кажется, ещё похуже, чем с гулями. Кажется, ничто в особняке толком не напоминает об Уолтере, но это ложь. Втайне Серас знает: неудобство и вина от невозможности злиться на этого человека живут не только в ней. Старенькая фотография кажется нескромным напоминанием, неоспоримым доказательством детского вранья. Как все такие безжалостные доказательства, она, должно быть, нешуточно злит и ранит. Но на этот раз нет ничего. Серас ищет, но саднящее, горько пахнущее чувство словно отодвинулось. Взгляд Интегры задумчивый и прямой. У Серас чувство, что с её плеч приподняли огромный камень. Она знает, всегда знала, что ей не под силу вытащить эту занозу, но, может ли быть... Интегра всё-таки сильнее их всех вместе взятых. Тень улыбки, случайной улыбки узнавания, дрожит в её лице. "Госпожа!", выдыхает Серас. Опять хочется разреветься, и вот теперь — от облегчения. И ещё по Уолтеру. "Год не прошёл" — говорит Интегра. Да, время ещё есть. *** В коридоре сумрачно, за окном туман цепляется за кромку рассвета. Фотография гладкая под пальцами. Интегра произносит вслух, снимая негласный запрет себе и Серас: "Знаешь, мне всё ещё кажется, что он рядом". Серас слегка ускоряет шаг, делая неопределённое выражение лица. Что-то среднее между серьёзной задумчивостью знающего потустороннего существа и предвкушающим ужасом школьницы, вознамерившейся сесть рассказывать страшные истории. "Привидения бывают?" Интегра чувствует дурацкое веселье. В конце концов, этот дом вполне уже мог бы стать домом с привидениями. Так, хотя бы из соблюдения поверий и приличий. Особняк уже был превращён в руины, и пусть здесь слишком много нового — с этой землёй дом связан кровью. Уолтер умер не здесь. Но — упрямо бьётся в голове, разве для него, как и для другого, это место — не то, куда всегда должно вернуться? Он всё ещё был рядом. Всегда. Или это она своей горючей, из самого сердца обидой, всё это время держала слишком настойчиво пустоту за плечом, сгущала, не давая ей стать просто пустотой чужого посмертия? Одного она не дождётся и сегодня, а другого... Простила она его гораздо раньше. Но сегодня хочется отпустить эту пустоту, до краёв наполненную обидой. "Не в привидениях дело". "Я думаю..." — неловко объявляет Серас со всей своей деликатностью добрейшего человека, какого знает Интегра (за исключением, может быть, покойного сэра Пенвуда) - "...Знаете, мне говорили, что всегда стоит помнить хорошее". Ну, сама Серас со своей всегдашней искренностью не смогла соврать ни себе, ни Уолтеру даже в то страшное утро. Хорошее. "Да, ты права". Интегра прижимает фотографию к подоконнику, другой рукой дёргая раму. Ветер касается лица, и впервые за долгое время Интегре... легко. Прикосновение, осторожное и знакомое не кажется продолжением сквозняка. Она поворачивается так, что едва не падает. Ну, конечно, никого нет. "Серас, ты что-нибудь слышала?" Не то чтобы Интегра действительно верила в призраков. "Нет, госпожа" — удивлённо откликается Серас. *** Он просыпается медленно и неохотно, сон непривычно расползается клочьями тёплой ваты, и Уолтер лежит, ловя колючие, лёгкие, словно осенние листья, обрывки оглушительно-светлой грёзы. Щемящее чувство, которому нет имени, звенит на грани самоощущения. И никому на свете, включая самого себя, Уолтер Кумм Долнез, человек, лишённый всякой сентиментальности, не сумеет объяснить, отчего на глазах у него этим утром слёзы.