Союз без ответов и вопросов

— Хочешь выпить? — интересуюсь, впустив друга, и прикрываю глаза, дожидаясь ответа, который знаю и так. Для этого и нужен вечер дождливой среды и бутылка тёмного рома из другой, чуть более веселой жизни. — Снимай ботинки и проходи. В коридоре тесно и тепло, нет, даже душно — батареи жарят на полную катушку вторые сутки. Отмахиваюсь от этого. Зачем замечать то, что приносит неудобства, если можно просто не обращать внимания? На кухне пахнет холодом и жареным хлебом с чесноком, цветы скукожились под открытой форточкой в нелепых горшках за доллар каждый, молоко в чашке скисло, кажется, уже вечность назад. — Серьёзно? — спрашивает Марк и тянется прикрыть окно, едва не запутавшись в коварных занавесках, норовящих вцепиться в лодыжки и запястья. — Это какие уже? Пятые или шестые? — Восьмые, — пожимаю плечами и щёлкаю выключателем, тут же вызывая мини-аварию. Лампочка разлетается на сотни кусков с давно привычным звуком, но даже не вздрагиваю, продолжая говорить. — Если будем стоять на ногах, выкинем их сегодня, надоели падать на стол, — поймав светлый взгляд, поясняю, открывая бутылку. — У меня нет больше ламп, и веник с совком сейчас искать не буду. У меня, знаешь ли, были немного другие планы на тебя, ром и этот вечер вцелом. Идём. Марк кивает и молча, без глупых, никому ненужных вопросов идёт следом, только забирает стаканы и тарелку с сухарями — не первый год друг друга знаем и даже не пять лет. — Сколько мы знакомы, ты помнишь? — произношу задумчиво, обращаясь, наверное, больше к себе, чем к другу, дышащему в спину. Мои шаги по темноте уверены — Марка тоже. Могу клясться всеми несуществующими богами, что и двигается он так же, как и я, и рот слегка приоткрыт, и брови чуть нахмурены. Нашарить ручку двери совсем не сложно, но вот включить свет и не лопнуть лампу — сложнее — невыносимо хочется хлопнуть по выключателю. — Знакомы в принципе или сколько лет мы не спим? — решает уточнить голос в темноте, и у меня, кажется, закатываются глаза. Только не эти лукавые интонации, словно принадлежащие полосатому зубастому коту, только не эта знакомая едва ли не до нервного тика усмешка в конце фразы. Толкаю дверь на веранду и киваю, тут же обернувшись. В неверном свете из большого окна едва угадывается высокая фигура Марка, застывшая в проёме, а голубые (или серые?) глаза будто светятся. Коротко, привычным жестом касаюсь щеки, и подушечки пальцев ощущают шрам у скулы. — Только если ты так настаиваешь, — моргнув, смеюсь тихо и почти легко, и тут же щипаю за ухо. Не люблю. — Не хочешь говорить, ну и не надо. — Девять, — тихо и спокойно (как всегда) звучит позади, и, скрипнув, закрывается дверь. — И четыре последних. Иногда мне чудится, будто Марк жрёт убойные транквилизаторы (из тех, что вкалывают слонам и прочим крупным животным) между тем, как опрокинуть в себя бутыль крепкого пойла и начать гладить гитару по грифу так же задумчиво, как когда-то гладил меня. Но это, разумеется, чушь. Зачем домысливать, если можно спросить прямо? — Ты употребляешь? — спрашиваю прямо, без обиняков, пристально смотря на лицо в уличном неверном свете — лампа тоскливо висит под потолком без дела. — Зачем спрашиваешь, если и так знаешь? — постукивает пальцами по подлокотнику кресла, на котором уже развалился, ноги закинул на стол. Верно. Зачем? Вопрос ради вопроса не имеет смысла. Но мне слишком нравится спрашивать и знать ответ прежде, чем собеседник откроет рот. Словно знаешь что-то. Иллюзия знания. Слишком много иллюзий. Любви, нужности, успешности и до бесконечности, не знающей ни конца, ни жалости. — Твоя правда, — без лишних слов, которые здесь и сейчас не значат ровным счётом ничего, наклоняюсь и целую в высокий лоб. — Мне тебя не хватало. Это не шёпот «Я люблю тебя», это отчаянный крик — мне плохо без тебя, одиноко и совсем не круто. Марк молчит, только касается руки и кивает, переводя взгляд на гитару напротив. Иногда мне кажется, у него в роду кто-то дал обет говорить лишь по существу, и Марк искренне старается следовать примеру старших. Вслух я этого не говорю. Не всегда следует озвучивать то, что у тебя на уме. Язык — враг наш, как и сомнение, как и многое другое, делающее человека несовершенным. Идеала не достичь, но постараться необходимо. В этом и есть весь смысл. Закрываю глаза, вытянувшись на диване, и делаю несколько глотков обжигающего рома, даже не думая закусывать. Сухари приготовлены не для меня. Морщусь, зажимая рот, и жду, терпеливо жду, когда Марк убедится в моей целостности — нет — выпьет и начнёт наконец играть-ласкать Ямаху. Откидываюсь на жесткую спинку и немного нервно взмахиваю рукой, просто потому что хочу, просто потому что могу. Нахожу бутылку и делаю ещё один решительный глоток, не давая себе передумать. Только так и можно жить. Сначала действие, после — рефлексия, ещё позже — неизменное изменение, следующее за анализом. Так, как было раньше, уже не будет никогда. Отношения с Марком при всём бессмысленном усилии не станут теми, какими были восемь лет или даже три года назад. Ни за что. Ни при каком раскладе. Изменились мы сами. Это почему-то смешно, и я смеюсь ровно в тот момент, когда тихо тренькают струны всегда готовой к проявлению любви гитары. Смеяться, как и плакать, совсем не стыдно. Прятать эмоции и стесняться их — неуместно и глупо. Я слышу хруст, сухарики, и давно забытую мелодию, с которой и началось наше знакомство с Марком. — Издеваешься? — хмыкаю, облизнув сладковатые губы, и чувствую лёгкость в руках, голове, всём теле. — Ты же помнишь, ты всё всегда помнишь. Без памяти ты никто. Набор предпочтений, опыта и воспоминаний делает тебя тем, кем ты и являешься, кем стал, несмотря ни на что. Без памяти ты Саймон, потерявший картину. Без памяти ты беспомощный ребёнок в огромном и совсем не дружелюбном мире. Беги и прячься, ищи защиты. Или пей ром и занимайся сексом-любовью с тем, кого никогда не пришлось звать своим парнем. — Ты же знаешь, — говорит голос рядом, и я не считаю нужным открыть глаза и посмотреть на Марка, чьи руки гладят-ласкают уже не гитару, мягко касаются волос и серьги в ухе. — Я помню всё и знаю, о чём ты думаешь. Марку не обязательно пить, чтобы быть пьяным, но мне обязательно курить, и я зажимаю между губ протянутую сигарету. Через секунду она уже прикурена. — Оставайся, — прошу, приоткрыв один глаз, и улыбаюсь. Давно следовало сказать. «Оставайся» — ценнее многих слов, красноречивее. Обнимаю за шею и целую ласково, тепло горькими губами. Пальцы задевают струны гитары, уложенной рядом, и я смеюсь. — Оставайся, ты обещал помочь выкинуть покойников. Марку нет нужды отвечать, чтобы мне был известен ответ. Я всё знаю и так.