Т е м н о т а

- Ты не понимаешь. Ты никогда не поймёшь. Часы монотонно разбивали тишину, и время порождало нестерпимую боль, с каждой секундой всё больше отдаляя некогда счастливое прошлое, сковывало порывы вскочить, гнаться за уходящим – каждое звено временных оков шептало: «Поздно». На стуле посреди кухни сидела она, дрожащими руками крепко обхватив кружку с остывшим кофе – пить холодный капучино с солёным привкусом слёз было неприятно. Но в этом словно разом ополчившемся против неё мире гораздо больше неприятных, сводящих с ума вещей. Малейшие намёки на движение, звук или мысль, мелькающие в трепещущем мраке, захватывали её целиком, и прежде чем она успевала что-то понять, тьма уже крепко держала её в своих когтях, безумными криками и стонами, такими непривычно громкими и неожиданными, заполняла разум, мутнеющий с каждой секундой. Крепость дома, защита рутины пала – под стеной неизвестности она задыхалась в собственных мыслях и чувствах, таких острых и взволнованных, что казалось, кто-то влил ей панику прямо под кожу, в вены. Над тьмой нельзя одержать победу, она уже поняла, но изо всех сил удерживала последнее, что осталось в её сознании – плёнка воспоминаний, ярких образов, тревожащих лишь мысли, не глаза. - Конечно я не понимаю, милая. Я не могу знать, каково это, потерять зрение. Но я должен быть рядом. Я хочу быть рядом, слышишь? Она лишь наклонила голову ниже, пытаясь справиться с безумным стуком сердца этого мира, что раньше был так привычен. Ничто больше не находило отражение в её глазах, образы стремительно спустились вниз, прямо в сердце, и, раскопав маленькую ямку, зарылись в братскую могилу воспоминаний о том времени, когда она, подобно всем людям, воспринимала цвета и краски как должное, как то, что даровано безвозмездно и навечно. Сейчас же, сидя в свете лампы и не ощущая его, она понимала, какую драгоценность хранят люди, имея возможность видеть образы, живые, яркие, тёплые, воздушные, нескончаемые. А что же для неё? Картина мира стала лишь гнилой темнотой, заполнившей всё и вся. - Ты сейчас сидишь передо мной, - девушка подняла голову, подкатывающая тошнота и боль выливались наружу бесконечным потоком слёз, - и ты размыт. Последний раз ты был размыт четыре года назад, потому что мы ещё не были знакомы. Я видела тебя в своём сознании за мутным стеклом, рисовала твой абстрактный образ, даже не зная, что это ты. Размытые встречи, размытые объятия. Но всё стало чётким, когда я узнала тебя. Это тонкая грань, разделяющая набросок от законченного рисунка, незнакомца от близкого человека. И что теперь? Ты снова размыт, снова словно незнакомец, но теперь не в мыслях. Всё реальнее, чем когда-либо. Тебя будто нет, ты снова стоишь за стеклом, и нескончаемый поток теней движется на меня, не давая протиснуться между их бесформенными телами. Они сбивают меня с пути к тебе. Я теряю дорогу, я теряю твой образ. Знаешь, я уже начинаю забывать твои черты. Ты незнакомец. Я одна. Он молча слушал её, сидя перед ней на коленях. Девушка дрожала. Её губы, голос, пальцы. Даже его руки, лежавшие у неё на коленях, дрожали, потому что в эту секунду всё, что принадлежало ей, терпело маленькое землетрясение. Он видел, как тошнота сжимала ей горло, почти слышал, как что-то рвалось, ломалось, рушилось внутри неё, и боль и страх сворачивались клубками в сердцах обоих. Действительно, каково это: ощущать, как способность видеть исчезает по крупицам изо дня в день, как минуты отбирают зрение, словно отправляя тебя в бесконечно долгий путь, где нет света в конце тоннеля, где лишь мрак и холод, и ты не можешь свернуть просто потому, что ты слишком беспомощен, слишком потерян, чтобы сделать хотя бы шаг в сторону. Каково это, когда мир медленно сгорает, оставляя тебе лишь возможность упасть на колени в пепелище собственных чувств и ощущений, разгребать золу руками в тщетных попытках найти хоть кусочек разбитого стёклышка, что станет картой сокровищ, где красным крестом отмечен свет. Девушка чувствовала, как всё вокруг сливалось в продолжительный тенор, оглушающий и пугающий своей бесформенностью, чувствовала, как становилась абстрактным предметом, серым пятном, лишённым жизни, но не это пугало. Она боялась, что теряет его. - Я люблю тебя. И когда-нибудь, будем мы вместе или нет, наступит тот самый момент, и я больше не смогу назвать даже цвет твоих глаз или волос. Я не вспомню тебя в нашу первую встречу. Я не вспомню тебя на нашем первом свидании. Не вспомню твоей улыбки. Я забуду всё, понимаешь? Мой мир погрузится в темноту и воспоминания о тебе падут вместе с ним. И тогда уже ничего не поможет. Знаешь, я готова забыть всех, но не тебя. Друзья будут меняться, их дети будут расти, мои родители – стареть, и я не буду видеть ничего из этого, но ведь это не страшно, верно? Я потеряю многих, ведь кому какое дело до слепой девчонки, но я могу с этим смириться. Целыми днями я буду омываться самокопанием, словно горячей водой, наблюдать, как мои мысли медленно травят меня, выжимая меня, превращая в морщинистую старуху, и я справлюсь даже с этим. Но… я не смогу пережить то, что никогда больше не увижу твою улыбку. Твои горящие жизнью глаза. Как я могу позволить себе потерять это? Как Я могу потерять ТЕБЯ? Как, КАК, СКАЖИ МНЕ, Я МОГУ СПРАВИТЬСЯ С ЭТИМ?! – её голос срывался на отчаянный крик, рыдания сотрясали тело, душили до хрипоты. Как бы это не было печально, он надеялся, что она видит достаточно плохо, чтобы не разглядеть его слёз. Голос её становился всё тише и тише. Слова ломались и сыпались неразборчивым дождём осколков, словно лёд, раскрошенный камнем. Он смотрел в её поддёрнутые мутной дымкой глаза и понимал, что она вряд ли может разобрать, что именно на нём надето и какая на улице погода. - У тебя останется мой запах, - стараясь скрыть надрыв в голосе, начал он. – Вкус моих губ. Звук моего голоса. Ты не останется одна, всё это будет рядом не меньше меня. Слышишь? – дрожащая рука нежно стёрла слёзы с щеки. – Всё будет в порядке, всё будет как прежде. - Я понимаю. Всего лишь вычеркну из списка один из органов чувств. Она аккуратно поднялась на ноги и изо всех сил напрягла глаза, стараясь отпечатать каждую деталь на сетчатке. Пространство и время, словно покорёженные, растекались и мутнели, пульсация звуков губила мысли и сознание, не позволяла сосредоточиться на чём-то одном. Сердце стучало с пробелами, с перебоями, словно придавленное чем-то тяжёлым, но отчаянно жаждущее жизни. Она потянулась к родному лицу, но споткнулась об обманчивое размытое видение, роняя пальцы в пустоту, и он быстро перехватил её ладони, опуская их на собственное лицо. Дрожь тонких рук покрыла щёки, губы, синеватую кожу век, и вот они уже стояли почти вплотную, подобно единому организму, окружённому обоюдным болезненным трепетом. Она пыталась запомнить, он старался не плакать. - Эта родинка всего в паре миллиметров от правой брови, а эта – на самом Адамовом яблоке… Она держала глаза открытыми изо всех сил, боясь, что тут же погрузится в беспросветную темноту стоит только закрыть их, уже опухших и слезящихся. Взгляд уходил то влево, то вправо в инстинктивном желание сбежать от колющего воздуха, словно яд прожигавшего зрачки. Он закусил губу, сдерживая порыв перехватить родные ладони, усыпать их поцелуями и прижать к себе, остановив эти болезненные попытки урвать кусочки жизни за пару минут, но он понимал, как это важно для неё. - Вот твои длинные ресницы, очерченные сухие губы, светящиеся глаза… Тонкие пальцы искали самые длинные пути, несколько раз пересекая одно и то же место, часто промахивались, соскальзывая с подбородка в чернеющую пустоту внизу, и вновь взволнованно искали родные черты. Она старалась, правда старалась, но его образ перед ней - словно кубик Рубика, который она никогда не умела собирать. Ругая себя, коря себя, не понимала, почему губы, которые она целовала столько раз, щеки, к которым она прижималась, - всё казалось до боли незнакомым, далёким, и ощущения, образы, считанные кончиками пальцев, были неподходящими друг другу деталями пазла, который никак не мог быть тем родным лицом, которое она любила. - Твои беспорядочные волосы и твои божественные руки, - она в панике ловила тепло пальцев, но ощущения были слишком яркими и ошеломляющими, чтобы возродить в памяти их нежность. Вдруг она замолчала, с отстранённой горечью коснулась пальцами его губ. – А теперь… улыбнись. Он растерялся, долгую секунду собирался с мыслями, словно пытаясь вспомнить, как менять эмоции на застывшем в слабой иллюзии спокойствия лице. И улыбнулся. Она прикоснулась к его губам, невыносимо нежно и аккуратно провела подушечками пальцев по каждой трещинке, по мягкому изгибу, словно пряча в своём сердце память о тепле, спрятанном в одном человеке. Опустила руки, попав в плен чужих ладоней, и замерла. Секунда, три, пять, но они всё стояли, держась друг за друга, словно за последнюю соломинку, за дарующий жизнь свет. Она дрожала. Тело молило закрыть глаза, иссушенные воздухом настолько, что исчезли и слёзы, но она не слушала. Хотела продлить время, хотела вновь стереть эту грань «незнакомец-родной», но не могла. И как бы не были сильны его убеждения, всё уже не будет как прежде. Она закрыла глаза и выпустила его руки из своих. Веки пульсировали, ресницы дрожали. Она стояла в молчании около пятнадцати секунд. Время диктовало перемены, и его режущий уши, мысли и тело звон заглушал биение беспокойного сердца. Соли морей, нахлынувших из воспоминаний, плескались у порога, готовые бороздить дыры, оставленные потерянными образами, смазанными намёками на прошлое. Каково это? Она открыла глаза. Т е м н о т а .