Между Севером и Югом

      ЧАС КРОЛИКА (РАССВЕТ)       Утренние лучи неяркого осеннего солнца озаряли своим золотистым светом новую столицу, сиречь Осаку, которая, несмотря на ещё очень раннее время, уже жила своей жизнью. По улицам сновали прохожие, ездили повозки и раздавались крики торговцев, зазывающих потенциальных покупателей в свои лавки, но люди, не обращая внимания ни на что, спешили дальше, лишь изредка останавливаясь на пару минут для того, чтобы переброситься со своими знакомыми несколькими фразами.       — Вы не знаете, что происходит в Осаке и куда это так все торопятся? — спросил только что приехавший в столицу крестьянин у первого встречного горожанина, который, если судить по его одежде, был ремесленником.       — А ты разве не слыхал, приятель? — ответил ему горожанин. — Сегодня должна состояться казнь военных преступников, взятых в плен во время последнего сражения. Говорят, что регент не сделал исключения ни для кого из них, кроме тех двоих, которых он помиловал ещё пару дней назад. А всех остальных командиров Восточной армии, попавших в плен, ждёт меч палача и ещё до наступления полудня они все будут казнены.       — О, вот оно как! — покачал головой крестьянин. — Это что же, получается, что все эти люди торопятся на казнь?       — Ага, — кивнул его собеседник. — И ты тоже сходи, погляди, приятель. Не каждый день увидишь, как с плеч слетают знатные головы, тем более, что поговаривают о том, что среди приговоренных к казни — сам Токугава… Эх, жаль, что старый Хонда Тадакацу предпочёл погибнуть в сражении, бросившись прямо на вражеские пушки, а то можно было бы сегодня ещё и полюбоваться как расстаётся с жизнью сильнейший воин эпохи Сэнгоку.       — Да там и так хватит на кого поглядеть! — хохотнул оказавшийся рядом с ними уличный торговец сладостями. — Почти все генералы Восточной армии, кто не погиб в сражении, как Тадакацу, и за исключением тех двух, которых регент помиловал особым указом, будут сегодня обезглавлены на главной площади Осаки.       — Регент ещё слишком большую милость к ним проявил, к этим изменникам, посмевшим восстать против законного наследника, — произнёс мужчина интеллигентной наружности, скорее всего, мелкий чиновник, работающий в каком-то ведомстве. — На месте господина Исиды я бы приговорил всю эту компанию не к отсечению голов, а, как минимум, к четвертованию. Ну, а если говорить по-правде, то для них и варки живьём в кипящем масле было бы недостаточно.       — Э-э, ну, регент-то на то и регент, чтобы самостоятельно решать такие вещи, — махнул рукой ремесленник. — Ему видней, как и с кем обходиться. И уж во всяком случае он, хотя бы не велел умертвить их тайно в тюрьме, тем самым оставив нам возможность полюбоваться их казнью.       — И то верно, — кивнул продавец сладостей. — Ладно, пойду я, пожалуй, а то все места на главной площади займут, придётся тогда, чтобы хоть что-то увидеть, на крепостную стену карабкаться.       Сказав так, он ушёл, а следом за ним разошлись и трое его случайных собеседника.       А толпы народа, высыпавшего на улицу, захлёстывали город подобно приливной волне, хлынувшей на сушу. И всё люди шли в одном и том же направлении: к главной площади, где ещё накануне днём, сразу же после того, как регент подписал смертный приговор, был возведён эшафот. Прохожие шумели и спорили, стараясь занять наилучшие места для обзора. Время от времени в толпе вспыхивали ссоры, но правда, так же быстро утихали, как и начинались. Ворчали себе под нос старики, плакали дети, смеялись и болтали о разных пустяках женщины, мужчины же как всегда обсуждали предполагаемый урожай риса на следующий год и политическую обстановку в стране… А безучастное ко всему солнце взирало на эту картину с неяркого осеннего неба…       ЧАС ДРАКОНА (ПРИМЕРНО 8-9 ЧАСОВ УТРА)       Стоять на страже — скучно. И вдвойне скучнее это делать, если приходится охранять тех, кто уже приговорён к смерти и кому просто некуда бежать. Для чего вообще нужно стоять возле этих камер и не лучше ли было бы перепоручив охрану военных преступников кому-нибудь из стражников, отправиться в квартал «Красных фонарей»? Конечно, публичные дома в это время дня ещё закрыты, нужно же девушкам отсыпаться после ночи, проведённой с клиентами. Но ведь питейные заведения работают с самого утра, так отчего же не наплевать на поручение регента и не уйти туда прямо сейчас?       Вот какие мысли сейчас неотступно лезли в гудящую с похмелья голову Фукушимы Масанори, стоявшего сейчас на страже возле двери городской темницы. Накануне сей доблестный воин вместе со своим лучшим другом Като Киёмасой так отпраздновал их нечаянное освобождение из той самой темницы, возле которой он сейчас дежурил, что теперь у него в голове стоял такой звон, как если бы там разом гудели все колокола Гионского фестиваля.       «Чёрт, а Киёмаса-то счастливчик! — думал Масанори. — В отличие от меня, Мицунари просто велел ему убираться домой, а мне приказал охранять этих придурков, которым даже не хватило мужества сделать сэппуку, из-за чего они и посдавались в плен все, как один. Эх, хоть бы скорее уже за ними приехали и увезли их на казнь, тогда я с чувством честно выполненного долга смог бы оставить этот чёртов пост, будь он неладен!»       В это время его окликнул один из офицеров тюремной стражи.       — Масанори-сама, тут к одному из осуждённых на казнь его жена приехала проститься.       — Чего?! — Фукушима не поверил своим ушам. — Какая ещё жена и к кому именно из этих придурков она приехала?       — Ну… Это… — растерялся стражник. — Она мне не назвала своего имя, только сказала, что её мужа сегодня казнят и что она специально приехала из отдалённой провинции для того, чтобы проститься с ним.       Масанори с некоей обречённостью махнул рукой.       — Вели её впустить, — распорядился он. — Я знаю женщин. Уж если им какой-то вздор в голову встрянет, они ни за что не отстанут, пока ты не сделаешь так, как им хочется. Надо же! — добавил он, ухмыльнувшись. — Из отдалённой провинции приехала… И для чего, позвольте спросить? Чтобы попрощаться с преступником, приговорённым к смерти? Делать ей что ли, нечего больше было?..       Стражник посторонился, пропуская вперёд стройную женскую фигурку, закутанную в длинную накидку, почти полностью её скрывавшую. Из-под края накидки можно было увидеть только край тёмного дорожного кимоно и носки сандалий-гэта. Лицо женщины было прикрыто большим веером, так, что разглядеть его не представлялось никакой возможности, можно было разглядеть только ниспадавшую на правую сторону лица светло-каштанового оттенка чёлку, почти скрывавшую правый глаз.       Незнакомка склонилась перед слегка опешившим Масанори в глубоком поклоне, после чего, поднеся к глазам скомканный, мокрый от слёз платок, проговорила высоким, звенящим от волнения голосом:       — Я премного благодарна вам за то, что вы позволили мне проститься с моим мужем. Я — Мего-химэ, супруга Датэ Масамунэ и для того, чтобы увидеть его пусть даже на несколько минут, проделала невероятно долгий путь от Ивадэямы до Осаки. Ах, если бы вы только знали, как же много тягот и лишений пришлось мне перенести во время этой поездки! Сколько раз я была на волосок от смерти и только счастливая случайность уберегала меня от гибели от рук разбойников или дезертиров, которых в последнее время развелось просто ужасно много! Но теперь всё позади и я, наконец-то, могу увидеть своего мужа и, простившись с ним, получить его благословение, но не для себя, а для детей, так как сама я, вернувшись домой, уж конечно же совершу сэппуку или уйду в монастырь, поскольку мирская жизнь более не имеет для меня никакого смысла… Но вы, вы — тот человек, которого я буду бесконечно вспоминать в своих молитвах и о благоденствии которого буду молиться. Ведь именно благодаря вашей доброте и жалости к несчастной женщине, которая скоро станет вдовой, моё путешествие через всю страну не оказалось напрасным…       Масанори уже готов был волком выть или лезть на самую высокую стену — такой болью отдавались в его измученной похмельным синдромом голове слова этой женщины. А та, которая представилась ему как Мего-химэ, говорила без остановки, и, казалось, не было в мире сил, способных прервать бесконечный поток её благодарственных слов.       Наконец Фукушима не выдержал.       — Проходите, я лично прослежу, чтобы вашей с мужем встрече никто не помешал, — сказал он, отворяя перед женщиной двери темницы и пропуская её вперёд.       «Только заткнись уже, наконец! — добавил он мысленно. — А то у меня сейчас от твоей болтовни голова треснет».       Женщина снова рассыпалась в благодарностях. Но Масанори, стараясь более не обращать на это внимания, отвёл её к нужной камеры и даже лично открыл ключом дверь.       — Надеюсь, часа хватит вам для того, чтобы проститься с вашим балдаверным… Ой, то есть я хотел сказать, благоверным? — спросил он, и, не дожидаясь ответа, с грохотом захлопнул дверь камеры, после чего поспешно выбежал из темницы. А то мало ли, вдруг этой на редкость болтливой особе снова что-нибудь от него понадобится? Нет уж, лучше переждать опасность в тихом и спокойном тюремном дворе…       Ровно через час и пять минут он снова открыл дверь всё той же камеры, мысленно молясь при этом всем богам о том, чтобы хоть на этот раз Мего-химэ или как там её, молчала, а не болтала без умолку, как это было тогда, когда он вёл её сюда.       На этот раз милостивые боги, по-видимому, услышали его просьбу. Женщина и вправду покидала камеру своего мужа молча, не произнося ни слова. Она только прятала лицо под открытым веером, время от времени поднося к глазам всё тот же скомканный и мокрый от слёз платок, да зябко ёжилась под своей накидкой, что, впрочем и неудивительно, если учесть, что в подземелье ого-го какие сквозняки гуляют.       Правда Масанори показалось, что её фигура немного изменилась, стала чуть более угловатой и лишилась приятных на вид округлостей. Но Фукушима решил, что это ему не иначе, как с похмелья почудилось и потому просто решил не думать о подобных глупостях.       Он ещё раз посмотрел на Мего-химэ, заходившуюся в беззвучных рыданиях и внезапно почувствовал острый приступ жалости к ней.       «Бедная, — подумал Масанори. — Вся слезами изошла, поди, почти ничего не ела и не пила, вон, все рёбра даже через накидку рассмотреть можно, а лицо-то осунулось как, даже из-за веера видать. Эх, вот так всегда и бывает: мужики в какое-то дерьмо типа Восточной коалиции вляпаются, а бабы потом из-за них убиваются. А было бы, спрашивается, за кем плакать? Нет бы о разумном, добром, вечном задуматься, а она вон, всё рыдает и рыдает без остановки.»       — Вы не расстраивайтесь, принцесса, — немного неловко похлопав женщину по плечу, произнёс Фукушима. — Ну и что, что ваш нынешний муж сегодня с головой расстанется? Было бы из-за кого плакать-то! Мицунари… Ой, то есть я хотел сказать, господин регент, вам нового супруга найдёт, ещё лучшего, чем прежний. Ну что, вы хотите, чтобы вам нового мужа нашли? — добавил он, ободряюще улыбаясь. — Конечно, хотите, ведь все бабы… ой, то есть я хотел сказать, женщины, оказавшиеся в такой же ситуации, этого хотят.       Но Мего-химэ всё так же не произнося ни слова, покачала головой, она лишь ускорила шаг, очевидно, желая сейчас только одного — как можно скорее покинуть это место, пропитанное страданиями, скорбью и печалью. Фукушима лично проводил её за ворота городской тюрьмы и, попрощавшись с не перестававшей плакать женщиной, вернулся обратно на свой временно оставленный пост.       *****       А уже через час Масанори униженно ползал на коленях перед регентом… то есть, конечно же, Исидой Мицунари, вымаливая прощения перед ним за допущенный промах.       — Да кто же мог знать, что этот чёртов Масамунэ сбежит, переодевшись в бабскую одежду?! — причитал он, усердно стукаясь лбом об пол в главном зале осакского дворца. — И баба эта, которая приходила, как оказалось, вовсе не жена его, а наложница! Эта стерва мне так голову заморочила, что я на всё был готов, только бы она замолчала!       — Ну, она и замолчала… — вздохнув, Мицунари жестом сделал своему вассалу и другу по совместительству знак встать. — Теперь ты счастлив, Масанори? Каково это: осознавать, что из-за твоей неосторожности сбежал один из наиболее опасных военных преступников?       — Угу, — с самым мрачным видом кивнул Фукушима. — Счастливее просто некуда уже… Наверное, мне теперь сэппуку придётся сделать, да? — добавил он, глядя на Исиду взглядом как у побитого пса.       — Нет, не придётся, — покачал головой Мицунари. — Тебе вовсе не нужно лишать себя жизни. Ведь то, что произошло… я бы назвал это ничем иным, как волею небес. Значит, боги решили, что этот человек ещё не завершил самое главное дело в своей жизни, раз они позволили ему убежать из темницы прямо перед твоим носом.       — Э-э? — не понял Масанори. — Что ты хочешь этим сказать?       — Ты уже слышал об этом, — произнёс Исида. — Я не стану специально для тебя повторять те слова, что только что говорил.       — И вы позволите Датэ сбежать?! — округлил глаза Фукушима. — Ещё ведь не очень поздно, едва ли он успел далеко удрать, скорее всего этот пройдоха прячется где-то в городе, так что если вы велите городским стражникам обшарить все дома, все заведения и все склады в Осаке, то, может быть…       — Нет, — покачал головой Мицунари. — Я не стану этого делать. Пусть бежит.       — А, понял! — внезапно расплылся в улыбке Масанори. — Вы хотите позволить ему убежать только лишь для того, чтобы позднее лично отправиться за ним вдогонку? Хотите так сказать, устроить охоту на дракона?       — Я же сказал тебе, пусть бежит, куда хочет, — повторил регент. — Что такое, Масанори? Ты разучился слушать то, что тебе говорят, или, может быть, ты просто не хочешь ничего слышать? Я не стану преследовать Датэ, пусть он возвращается к себе в провинцию.       — Но почему-у?! — взвыл Фукушима. — Неужели вы хотите отправиться за ним на север, в Осю или в Ивадэяму? Там холод собачий, птицы на лету дохнут и падают на землю уже наполовину замороженными. И вы туда собираетесь отправить целое войско?! Это ж сколько народу-то там от холода перемрёт? А Масамунэ в это время будет отсиживаться за стенами одного из своих замков и смеяться над нами, как над последними идиотами.       — Я же сказал, что не стану его преследовать… — Несмотря на внешнее спокойствие, в душе у Исиды бушевало самое настоящее пламя ярости. — Масанори, ты что, издеваешься надо мной? Или, может быть, мне стукнуть тебя тэссэном по уху, чтобы способность слышать, а, главное, понимать, о чём говорят, вернулась к тебе?       — Но как же контрибуция? — продолжал допытываться Фукушима. — Если вы позволили ему сбежать, так пусть он хоть выкуп за себя заплатит в таком случае!       Мицунари вместо ответа молча покачал головой.       — Но почему, почему, почему?!       — Потому, что если тебе больше всех нужно, то сам и отправляйся за этой контрибуцией, — холодным, если не сказать ледяным тоном, произнёс регент.       Его слова наконец-то заставили Масанори уяснить, что его сюзерен и вправду не собирается ни за кем гоняться и что ему самому, коль скоро он не хочет и впрямь оказаться в числе офицеров отряда, отправленного на север за контрибуцией, лучше сидеть и помалкивать.       — Ну уж нет, ни за что! — решительно затряс головой Фукушима. — Пусть Датэ подавится своими деньгами, не нужно мне от него ничего! Но всё же, почему вы позволили ему убежать? — добавил он. — Ведь были же для этого какие-то причины, кроме той, что вам недосуг сейчас за ним гоняться?       — Были, — кивнул Мицунари. — Я позволил Датэ убежать только лишь потому, что он мне нужен как союзник и, может быть, позднее даже как один из военных советников. Как ты сам заметил, он — редкостный прохвост, но прохвост невероятно умный и хитрый как лиса. Я предпочитаю видеть его своим соратником, а не врагом, поэтому ни о какой контрибуции или преследовании речи нет и быть не может. Конечно, — добавил Исида, глядя в окно, за которым раскинулся сад, в это время года пламенеющий всеми цветами золота и багрянца. — Сейчас Датэ на стороне оппозиции. Но как только он поймёт, что Восточной коалиции никогда не возродиться, то тут же перейдёт на нашу сторону. А теперь иди. Ты нужен там, на главной площади, ведь совсем скоро приговорённых к смерти повезут на казнь и в городе могут при их появлении возникнуть беспорядки. А это, как ты, наверное, и сам догадываешься, мне совершенно ни к чему.       — Будет сделано, мой господин! — Масанори склонился перед своим сюзереном в немного дурашливом поклоне, после чего резко выпрямился и вышел из комнаты.       — Вот так, — глядя ему вослед, с грустью в голосе произнёс Мицунари. — Я вовсе не хотел приговаривать тех людей к смертной казни. Но я не могу отпустить их, заведомо зная, что они очень скоро вновь объединятся в новую коалицию и объявят нам войну. Хотя бы ради наследника… Хотя бы ради него я не имею права на ошибку…       ЧАС ЗМЕИ (ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО 11-12 ЧАСОВ ДНЯ)       К тому времени, когда телега с осуждёнными на казнь въехала на главную площадь, там собралось столько народа, что яблоку было негде упасть. Шум стоял просто невообразимый, люди в толпе болтали обо всём и ни о чём, шутили и смеялись, как если бы они пришли не на казнь, а на ярмарку. А уж когда на эшафот начали одного за другим выводить приговорённых к смерти, то народ и вовсе оживился.       Люди, немало не смущаясь, разглядывали стоявших на помосте смертников, без зазрения совести обсуждая их внешний вид и то, как каждый из них держится в этот поистине роковой для себя час. При этом горожане словно бы напрочь забыли о том, что все те люди, которые стояли сейчас на эшафоте и готовился с честью принять смерть, ещё совсем недавно были владетельными даймё или их ближайшими вассалами и что не так давно никто из простолюдинов не то что не посмел бы откровенно разглядывать их, но даже и мысленно представить себе подобное.       Что же… Историю, как известно, пишут победители. И победители же оставляют за собой право казнить и миловать, что, впрочем не далее, как пару дней назад и доказал новый регент, когда он, помиловав двоих из пленных командиров, всех остальных на следующий день приговорил к смертной казни.       Впрочем, нет, не всех… Люди, стоявшие в толпе зевак, со всем возможным вниманием вглядывались в лица стоявших на помосте преступников, но так и не увидели среди осуждённых на казнь лидера Восточной коалиции, Иэясу Токугаву. Неужели его тоже помиловали? Нет, ни о каком помиловании в данном случае речи не шло. Ведь Мицунари при всём своём желании не смог бы это сделать просто потому, что иначе угроза новой Сэкигахары постоянно висела бы над ним и вверенной ему страной подобно дамоклову мечу. Регент избавил своего главного противника от позора публичной казни, но оставлять его в живых он вовсе не собирался, просто лидера оппозиции ждала несколько другая участь. Ему, единственному из всех пленных, было позволено уйти с честью, как и подобает истинному воину, сделав сэппуку. Мицунари сам вызвался быть кайсяку, но Токугава, то ли не доверяя ему, то ли опасаясь, что Исиде не удастся с одного удара меча обезглавить его, в качестве последней просьбы попросил доверить эту почётную обязанность кому-нибудь другому, объяснив это тем, что негоже правителю страны, пусть и временному, лично пачкать руки в крови его поверженного соперника.       Между тем на главной площади показалась кавалькада всадников на великолепных лошадях с расшитыми шёлком и золотом чепраками, во главе которой на тёмно-сером в яблоках жеребце ехал ни кто иной, как регент собственной персоной, облачённый в подобающий случаю парадный наряд. Ниспадающая на спину белоснежная грива, являющаяся неким подобием парика, почти полностью скрывала волосы Мицунари, огненно-рыжий цвет которых пылал подобно пламени и всегда привлекал к нему подчас ненужное внимание. А рядом с конём регента, почти плечом к плечу с ним, важно вышагивала белоснежная с золотистой гривой лошадь, на которой с горделивым видом восседал подросток лет тринадцати или четырнадцати с завязанными в «хвост» светло-каштановыми с золотым оттенком волосами и его относительно скромный на вид наряд резко контрастировал с парчовым одеянием Исиды.       — Наследник! Это наследник Хидэёри! — послышались возгласы в толпе. — Да здравствует наследник! Ура наследнику великого кампаку!       — Ура регенту! — вторили им другие.       И где-то в толпе, словно бы в насмешку над всеми собравшимися, внезапно прозвучало:       — Да здравствует клан Токугава! Ура Иэясу! Да здравствует Восточная коалиция!       Все обернулись в ту сторону, откуда раздался этот одиночный возглас, но тот, кто только что славил лидера проигравшей стороны, уже успел затеряться в толпе, так что отыскать его не представлялось возможным.       — Что это сейчас было? — спросил наследник, обернувшись в сторону регента, но тот только пожал плечами, словно бы говоря, что он и сам этого не знает.       — Это был какой-то сумасшедший, ваше высочество, — произнёс кто-то из офицеров, сопровождавших наследника. — Не нужно обращать внимания на такие пустяки, тем более, что этот негодяй уже успел скрыться.       — Сумасшедший? — немного нахмурившись, произнёс Хидэёри. — Если это так, то ладно, в этом случае и вправду не имеет смысла его разыскивать.       И он отдал приказ поскорее приступить к казни, так как на час Лошади, совпадающий с полуднем, у него запланирован урок фехтования и будет не очень хорошо, если из-за казни изменников этот урок не состоится.       Палач подошёл к первому из приговоренных — мужчине средних лет с суровым и мужественным лицом истинного воина. Это был Мацудайра Иэтада — один из генералов Восточной армии, сражавшийся в битве при Сэкигахаре с немыслимой отвагой. Он, конечно же, предпочёл бы сделать сэппуку, нежели попасть в плен только лишь для того, чтобы сейчас стоять облачённым в белые кимоно и хакама — одеяние смертника, на эшафоте, на потеху многочисленной толпы. Только вот из-за измены одного из своих же старших офицеров он не смог этого сделать: предатель мерзкий выбил вакидзаси у него из рук уже тогда, когда он собирался вонзить клинок себе в живот и сдал его командиру подоспевшего вражеского отряда. Но даже и теперь, стоя на эшафоте и готовясь вот-вот расстаться с жизнью, Мацудайра Иэтада держался с той самой невозмутимостью, схожей с безразличием, как это было и тогда, когда он услышал о том, что Восточная армия несёт огромные потери и что всем приказано отступать. Нет, он не отдал тогда своему отряду приказа об отступлении, хоть и знал о том, что почти наверняка все его люди и он сам будут убиты при первой же атаке неприятеля. Он уже в тот день был готов к смерти и отнёсся к своему плену с философским безразличием фаталиста, верящего в то, что вся его судьба уже предопределена там, на небесах, и что не в силах человека хоть что-то в ней изменить.       С той же непоколебимой отвагой он отказался от повязки, которой обычно закрывали глаза приговорённых к смерти и со спокойным безразличием успел обвести взглядом толпу, собравшуюся на главной площади Осаки прежде, чем меч палача оборвал его жизнь. И даже когда палач показал его отрубленную голову народу, даже тогда на его уже мёртвом лице было всё то же спокойно-безразличное выражение, как и в последние минуты жизни.       Мужество, с которым Мацудайра Иэтада принял свою смерть, произвело впечатление на людей, собравшихся поглазеть на казнь. Ни один из них не издал ликующего вопля, когда жизнь покинула окровавленное тело Иэтады, все были словно бы заворожены тем, с каким достоинством он держался во время собственной казни. И долго ещё в народе из уст в уста переходил рассказ о том, как отважно вёл себя этот истинный воин в последние минуты своей жизни.       Между тем палач подошёл к следующему осуждённому. Молодой человек лет двадцати пяти смерил его презрительным взглядом и высокомерно отвернулся. На его грубоватом, но в то же время не лишённом привлекательности лице не дрогнул ни один мускул, когда ему протянули повязку. В отличие от Мацудайры Иэтады он не стал от неё отказываться, но, отвергая всякую помощь палача, надел её сам, после чего всё с тем же высокомерным и горделивым видом подставил шею под удар. Так покинул этот мир Хонда Тадамаса — старший из сыновей сильнейшего воина эпохи Сэнгоку, сиречь, Хонды Тадакацу, погибшего во время битвы при Сэкигахаре.       Рядом с ним сейчас не стоял, а лежал на носилках ещё один парень — совсем ещё юноша, которому было не больше двадцати лет. Это был младший из сыновей Тадакацу, Хонда Тадатомо, получивший во время последнего сражения настолько тяжёлые ранения, что когда его нашли воины Западной коалиции, он лишь немногим отличался от мёртвого. Может быть, если бы не фамильное сходство со знаменитым отцом, ему и удалось бы избежать плена. Но Тадатомо узнали и он вместе с остальными своими товарищами по несчастью был отвезён в Осаку и помещён в темницу. Тюремный лекарь делал всё, что было в его силах, чтобы к моменту казни все пленные были в состоянии хотя бы самостоятельно стоять на ногах. Но это явно был не тот случай. Чудом было уже то, что и сейчас, спустя полмесяца после полученных им ранений, Тадатомо был жив, хоть сейчас и был совершенно обессилен из-за начавшегося несколько дней назад заражения крови, когда лекарь попытавшийся достать оставшуюся в одной из ран пулю, случайно инфицировал её.       При виде этого юноши, у которого, казалось бы, вся жизнь была впереди, но который должен был покинуть этот мир так рано, по толпе зевак пронёсся сочувственный шёпот. Люди вполголоса говорили о том, что нельзя казнить того, кто и так уже находится на пороге смерти, что нужно просто дать несчастному спокойно умереть.       К регенту подбежал один из офицеров стражи, обязанностью которого было следить за порядком во время проведения публичной казни.       — Мицунари-сама, — произнёс он. — Люди недовольны. Они требуют помилования для Хонды Тадатомо. Говорят, что он не сможет держаться во время казни так, как положено человеку его положения и происхождения… Что вы на это скажете?       Исида посмотрел на эшафот, на котором лежало два уже обезглавленных тела и стояли те из приговорённых, кому только предстояло умереть. Он понимал, что этот юноша не то что не сможет опуститься на колени перед палачом, но ему даже просто поднять голову сейчас не под силу. Что же… Регент уже знал, как он поступит. В конце концов это — всего лишь один из осуждённых на казнь мятежников, а потому одним казнённым больше, одним меньше — разница невелика.       Мицунари пришпорил свою лошадь и подъехал к самому эшафоту.       — От имени императора Го-Ёдзэя и от своего имени я требую помилования для Хонды Тадатомо! — воскликнул он, взмахнув своим неизменным веером. — Этот юноша не виноват в том, что его отец не сумел в своё время выбрать себе правильного сюзерена. К тому же он и так почти при смерти. Нельзя казнить человека, который даже не понимает того, что происходит и который не способен с честью, подобающей истинному воину, принять свою смерть… Палач, отпусти клинок. Этот человек достойно прожил жизнь и он не должен теперь умирать лёжа ничком, как какая-то падаль, захлёбываясь в собственной крови.       После этого регент велел помощнику палача перенести Хонду Тадатомо, чудом избежавшего казни, на телегу. Теперь раненого отвезут обратно в темницу, где он проживёт ещё столько, сколько позволят ему прожить боги. Впрочем, Исида был уверен в том, что это — дело пары дней самое большее, слишком уж в скверном состоянии был сейчас этот парень, чтобы прожить дольше. Остаётся добавить, что прогноз регента оправдался. Младший из сыновей Тадакацу прожил ещё всего лишь несколько часов и умер в своей камере на закате в тот самый миг, когда погас последний из лучей заходившего за горизонт солнца…       Регент вернулся на прежнее место, остановив своего коня рядом с лошадью наследника Хидэёри, после чего махнул веером, тем самым велев палачу делать дальше своё дело. Тот, перехватив меч поудобнее, сделал ещё пару шагов и остановился за спиной следующего из приговорённых к казни. Этим приговорённым был мужчина средних лет, который своими неприятными, заострёнными чертами лица и маленькими бегающими глазками напоминал крысу. Хосокава Тадаоки — так звали этого человека, который был уже дважды предателем, переметнувшимся сначала на сторону Токугавы, а потом, когда во время битвы при Сэкигахаре, запахло жареным, снова попытался примкнуть к Западной армии. Да только вот Мицунари не собирался принимать его обратно. В отличии от тех же Фукушимы Масанори и Като Киёмасы также оказавшихся дважды предателями, но которые при этом свято верили в то, что они только следуют по своему истинному пути да ещё при этом не слишком разбирались в политической обстановке, Хосокава прекрасно всё знал и понимал, а дважды он предавал своих господ не ради веры в то, что он сражается за правое дело, а потому, что поступил он так собственной выгоды. А потому Исида не дрогнувшей рукой подписал ему смертный приговор.       А что же Хосокава? Он не был готов к такому повороту событий, хотя, конечно, предполагал, что регент может подвергнуть его наказанию. Но чтобы Мицунари отправил его на казнь вместе с остальными пленными генералами Восточной армии?! Тадаоки и раньше-то не отличался особой отвагой и, если была возможность, предпочитал отсиживаться где-нибудь в тылу ну или в крайнем случае в штабе. К тому же он до сих пор не опомнился от гибели жены, которая предпочла смерть в огне пожара участи заложницы при дворе регента. Тёплых чувств к Мицунари её гибель, конечно же, не прибавила. Хосокава не слишком любил свою жену, вернее было бы сказать, что он совсем не любил никого, кроме себя, но то, что ему посмели ставить условия, было для него куда невыносимее смерти супруги. Тогда он и предал в первый раз, переметнувшись на сторону Токугавы. Теперь же когда Тадаоки, решив вернуться, сам добровольно сдался в плен и ожидал чего угодно, но не смертного приговора, его ненависть к Мицунари и его сторонникам обострилась до предела. Но если у других людей чувство ненависти обычно порождает неутолимую ярость или праведный гнев, то у Хосокавы ненависть вызвала сейчас чувство панического ужаса перед неминуемой смертью.       Заливаясь слезами и соплями, громко вопя и призывая всех богов в свидетели того, что он всегда был и будет верен только регенту и его партии, Хосокава ползал по эшафоту. Его руки и одежда, из белой превратившаяся в пятнистую, серо-буро-багровую, были перемазаны в пыли и в крови его казнённых соратников, с достоинством принявших собственную смерть и даже не дрогнувших тогда, когда меч палача отделял их головы от тел, а сам он напоминал сейчас жалкую пародию на человека, всем своим видом внушая людям лишь чувство омерзения и презрения к себе.       — Что за мерзкое зрелище? — поморщившись, как от зубной боли, произнёс Исида. — Наследнику Хидэёри не следует смотреть на эту падаль, утратившую всякое человеческое достоинство. Уведите этого мерзавца, чтобы он не позорил не себя, но честь своих павших товарищей и своего сюзерена, которому в отличие от него хватает мужества не вести себя как последняя скотина перед лицом предстоящей смерти.       — Что вы прикажете с ним сделать, с этим недостойным сыном осла и крысы? — спросил офицер, которому было поручено следить за порядком на эшафоте.       — От моего имени отдайте кому-нибудь из своих солдат приказ отвезти его обратно в крепость, — махнул рукой Мицунари. — Пусть сидит в темнице до тех пор, пока его плоть не сгниёт и не отделится от костей. Даже когда он сдохнет, он останется там, поскольку такой человек не достоин не то что погребения, но даже и того, чтобы его тело стало пищей для диких зверей.       Долго ещё стражники втолковывали вконец обезумевшему Хосокаве о том, что он помилован, тот всё равно продолжал биться головой об эшафот и вопить, что он ни в чём не виноват и что стал предателем не по своей вине, а потому, что так карты легли. Так его и уводили с эшафота: под его же собственные вопли, ругань и проклятия. После того, как Тадаоки увели обратно в повозку, у всех, кто присутствовал на площади, осталось такое ощущение, будто их только что окунули головой в кучу навоза…       Но следующий приговорённый, вернее приговорённая, заставила толпу снова оживиться и возбуждённо начать перешёптываться. Это была ещё очень молодая темноволосая девушка, как и все те, кто сейчас ждал своей казни, одетая в белое кимоно, смотревшееся на ней немного мешковато из-за того, что оно было ей несколько велико по размеру. Девушка тяжело опиралась на руку стоявшего с ней высокого парня с длинными серебристого оттенка волосами, завязанными в «хвост» на затылке и закреплёнными золотой заколкой, украшенной гравировкой в виде мона: шесть монет, знак клана Санада…       Этими двумя были ни кто другие, как Санада Нобуюки и его жена Ина, готовившиеся уйти в иной мир так же, как они шли по жизни — рука об руку, всегда поддерживая друг друга и сражаясь вместе за одни и те же идеалы. По заметно округлившемуся животу девушки, уже слегка натягивавшему ткань её белого кимоно, можно было догадаться о её так сказать, интересном положении. Но несмотря на это, Ина держалась с невероятным достоинством, как и подобало дочери своего отца. Да, она тоже была истинной дочерью Хонды Тадакацу, как и два её брата, один из которых обезглавленным лежал сейчас на эшафоте в нескольких шагах от того места, где стояла сейчас его сестра, а второй, изнемогая от лихорадки, вызванной заражением крови, лежал в повозке на куче прелой соломы. Ине уже довелось видеть во время битвы при Сэкигахаре гибель её отца, сражённого вражескими ядрами, а всего несколько минут назад она видела, как казнили одного из её братьев. Она и сама вместе со своим мужем и ещё не рождённым первенцем должна была умереть через несколько мгновений, но была морально к этому готова и не собиралась позорить ни себя, ни свой клан, ползая на коленях и умоляя о пощаде. Тем более, что пощады скорее всего, ни для неё, ни для её супруга не будет…       Палач уже занёс меч над головой преклонившей колени и мужественно отказавшейся от повязки на глаза Ины, как вдруг…       — Остановись! — приказал ему регент. — Эта девушка не может быть казнена вместе с остальными. Я не воюю с женщинами, а, следовательно, она не считается военной преступницей и не может быть приговорена к смерти.       В толпе послышались робкие хлопки и возгласы: «Да здравствует наш регент! Самый мудрый и справедливый из всех регентов в мире!»       Один из офицеров помог Ине спуститься с помоста, а кто-то из сердобольных горожан уже накинул ей на плечи соломенный плащ, так как было начало ноября и в воздухе уже чувствовалось дыхание приближающейся зимы.       Палач остановился возле следующего приговорённого. Толпа притихла.       — Нобуюки… — сорвался не то стон, не то шёпот с растрескавшихся от холода и ветра губ Ины, а её взгляд был устремлён на стоявшего на эшафоте мужа.       — Брат… — следом за этим прозвучал ещё один голос. — Брат… Я совсем не хотел этого…       Нобуюки обернулся в ту сторону, откуда прозвучал голос его младшего брата, Юкимуры.       — Юки, помни о нашем последнем с тобой разговоре! — крикнул он. — И не вздумай мне умирать, слышишь? Ты должен стать щитом для клана Санада, это — твой долг и первейшая твоя обязанность! — Затем он обернулся ту сторону, где стояла его жена. — Ина, ты тоже должна жить, — крикнул он ей. — Живи ради будущего, ради нашего сына! Юкимура будет тебя и его оберегать, он никому не даст вас в обиду!       Ина-химэ рассеянно кивнула.       — Я не нуждаюсь ни в чьей защите или в покровительстве, — сказала она. — Нобуюки, я скоро буду с тобой. Как только наш ребёнок появится на свет, в тот же день я последую за тобой. Это — мой выбор, и ты не можешь осуждать меня за это.       В толпе послышались приглушённые всхлипывания, это расчувствовались и растрогались до слёз многие из женщин, пришедших вместе со своими родственниками посмотреть на казнь.       — Такая преданность и такая любовь… — то там, то здесь слышались перешёптывания. — Такая верность своему мужу непременно должна быть вознаграждена. Регент милостив, он не останется безучастным к этой несчастной женщине и к её горю…       Выдержав паузу и подождав, пока станет совсем тихо, Исида снова махнул веером, делая знак палачу продолжать. Тот поднял свой меч, примеряясь как бы половчее опустить его, чтобы отсечь голову с одного удара. Палач тоже был человеком, не лишённым сочувствия. Он понимал, что не может пренебречь своими обязанностями, но в его силах было хотя бы помочь этому мужественному и красивому парню уйти без лишних мучений.       Неожиданно в руке Нобуюки, уже стоявшего на коленях, блеснул клинок.       — Что он делает? — раздался единый полу-вздох, полу-возглас в толпе. — Неужели он хочет прямо сейчас сделать сэппуку?       Но парень не собирался лишать себя жизни подобным образом. Он только завёл руку с зажатым в ней танто за голову. Блеснула сталь клинка, а вслед за ним сверкнула золотистая вспышка. Нобуюки опустил руку на колени, одновременно разжимая кулак. На пыльном дощатом помосте эшафота рядом с ним лежали всё так же связанные в «хвост» светло-пепельные, почти серебристые волосы, перехваченные золотой заколкой, украшенной гравировкой в виде шести монет.       Нобуюки тряхнул головой, распрямляя вмиг ставшими короткими волосы, после чего обернулся в сторону палача.       — Я знаю, — произнёс он. — Вы — человек честный и в какой-то мере даже благородный. И, уж конечно, вы не откажете умирающему в последней просьбе. Пожалуйста, после того, как всё закончится, передайте заколку и отрезанные волосы моей жене. Пусть она хранит их как память о тех днях, когда мы с ней были с ней счастливы несмотря ни на что.       После этого он сел прямо и принял отрешённый вид человека, уже простившегося с этим миром.       — Брат… — только и произнёс, глядя на него Юкимура. — Ты не можешь вот так… Это не ты, это я должен сейчас находиться там, на эшафоте!       Неожиданно он сорвался с места и, вскочив на своего коня, пришпорил его, направляя к тому месту, где находились сейчас регент и наследник.       — Мицунари, ты мне обещал! — воскликнул он, подскакивая к Исиде и чуть не сбивая крупом своего коня стоявшего рядом стражника. — Ты поклялся наградить меня за верную службу! Так вот, не нужно мне от тебя ни золота, ни серебра, ни земельных наделов. Подари мне жизнь и свободу моего брата. Или, если тебе так уж необходимо казнить сегодня кого-то из рода Санада, то пусть этим человеком буду я, а не Нобуюки! Можешь даже лично прикончить меня, если тебе так хочется, — добавил он, протягивая регенту свой вакидзаси. — Давай, убей меня, а его и Ину-химэ прости и отпусти!       — Нет! — покачал головой Мицунари. — Юкимура, я помню о том своём обещании. Что же, я выполню первую часть твоей просьбы, я сохраню жизнь твоему брату и его жене. Но Ина-химэ не вернётся в Уэду, она останется в Осаке, в качестве заложницы и как гарант того, что твой брат больше не станет делать глупостей и в следующий раз будет осторожнее выбирать себе друзей и союзников.       Юкимура склонился перед регентом в полупоклоне.       — Спасибо… — произнёс он слегка дрогнувшим от волнения голосом. — Это — меньше того, о чём я тебя просил, но больше, нежели то, на что я смел надеяться…       Резко выпрямившись, Юкимура пришпорил своего коня и поспешил скрыться с главной площади прежде, чем кто-то из людей заметит выступившие на его глазах слёзы. Ведь мужчины не плачут и, уж тем более не должны плакать истинные воины, прошедшие через множество битв и повидавшие на своём пусть пока и не слишком длинном жизненном веку и кровь, и боль, и слёзы других людей…       Один из дежурных офицеров подошёл к Нобуюки, всё так же стоявшему на коленях на эшафоте.       — Вы как, в порядке? — спросил он. — Можете сами подняться?       — Да, — кивнул парень. — Со мной всё хорошо… Вот только не знаю, — добавил он, выпрямляясь. — Радоваться мне тому, что меня помиловали, или же нет… Но мой брат… Как он мог, как посмел вмешаться в мою судьбу и попытался изменить её сейчас, когда я уже готов был умереть? Проклятье, Юкимура, если ты меня сейчас слышишь, — крикнул он, не надеясь, впрочем на то, что брат его услышит. — То знай о том, что я нисколько не благодарен тебе за своё спасение. Нет, даже не так: я ненавижу тебя за это и никогда не прощу, сколько бы мне ни пришлось ещё прожить. Я не хочу быть обязанным жизнью такому прихвостню узурпатора, как ты! И если мы когда-нибудь встретимся на поле боя, то я непременно убью тебя, так и знай!       — Мицунари-доно, — обратился к Исиде один из его личных телохранителей. — Вы помиловали этого человека, а он только что назвал вас узурпатором… И вы простите ему это? Не лучше ли будет отменить помилование и всё-таки казнить его?       — Нет, я не стану менять своего решения, — покачал головой Мицунари. — И я не обращаю внимания на слова человека, который настолько обезумел от радости из-за своего нечаянного спасения, что и сам не понимает, о чём говорит… А вы продолжайте, — махнул он веером палачу. — Кажется, там остались ещё двое?       — Да, ещё двое, — ответил палач. — Кёгоку Такатомо и Итакура Кацушиге.       — Продолжайте, — коротко приказал регент. — Не стоит затягивать с этим.       Палач продолжил свою работу. Толпа с замиранием сердца смотрела на то, как будут расставаться с жизнью два последних из взятых в плен генералов Восточной армии и гадала о том, как они себя поведут: с достоинством, как Мацудайра Иэтада и Хонда Тадамаса, или же, как Хосокава Тадаоки будут униженно молить о помиловании, извиваясь при этом на полу, подобно червям?       Но двое последних приговорённых к казни вели себя так же, как те их товарищи, которые с достоинством приняли смерть. Они оба только попросили выполнить их последнюю просьбу. Двадцативосьмилетний Кёгоку Такатомо пожелал перед смертью выпить немного саке, а Итакура Кацушиге, которому уже сравнялось пятьдесят пять лет, попросил регента позаботиться о его семье. После того, как их просьбы были выполнены, то есть, саке доставлено, а Мицунари при всём честном народе пообещал, что лично проследит за тем, чтобы семья Итакуры ни в чём не нуждалась, оба приговорённых к казни генерала опустились на колени, и, произнеся последнюю молитву, расстались с жизнью…       После того, как были обезглавлены эти двое, регент велел стражникам убрать с помоста тела казнённых, но чтобы при этом они ни в коем случае не смели выбрасывать их подобно падали за ворота на растерзание диких зверей, а передали родственникам для подобающего погребения.       — Эти люди были военными преступниками, — сказал Исида. — Но они своим в высшей степени достойным поведением в свой смертный час искупили свою вину.       После этого он сделал наследнику знак ехать следом и вместе с ним и сопровождавшими его офицерами из личной охраны, покинул площадь.        ЧАС ПЕТУХА (ПРИМЕРНО 18-19 ЧАСОВ ВЕЧЕРА)       …Бесконечный туман застилает поле битвы. В этой зыбкой серой пелене тонут очертания окружающего мира, так, что уже на расстоянии вытянутой руки невозможно ничего разглядеть. Время от времени, когда тусклым лучам солнца удаётся пробиться через туманную завесу, становится возможным увидеть мелькающих в этом самом мареве всадников и стройные ряды марширующих солдат, а иногда даже и рассмотреть гербы на военных стягах двух противоборствующих сторон. Всё это лишь на какое-то мгновение показывается, а затем снова исчезает в неведомо откуда появляющихся клочьях тяжёлого серого тумана, которому, казалось бы и неоткуда взяться в послеполуденное время.       — Почему, ну, почему этот туман до сих пор не рассеялся? — размышляет вслух Отани Ёшицугу, глядя в ту сторону, где, по его предположениям, должна находиться сейчас вражеская армия. — И отчего, несмотря на то, что вести бой в таких условиях практически невозможно, Токугава всё равно отдал своим войскам приказ о наступлении? Неужели он настолько одержим желанием разгромить нас, что даже не думает о том, что его отряды в этом тумане могут просто-напросто перебить друг друга? Но, с другой стороны, лучше ли позиция нашего лидера, решившего ждать до последнего? Кто может знать, чем обернётся нерешительность Мицунари и не окажемся ли мы в дураках, просто оставаясь на месте и пытаясь удержать занятые позиции?       В этот миг совсем рядом слышится топот копыт и из тумана вылетает всадник на взмыленном коне. Это гонец из главной ставки. Его одежда покрыта кровью, а доспехи разрублены в нескольких местах.       — Противник пытается нас окружить! — кричит гонец. — Враг уже на подступах к нашему главному штабу!       — Что?! — Ёшицугу с недоверием смотрит на него. — Как это — на подступах к нашему главному штабу? Он же только что был на своих исходных позициях.       — Это всё проклятый туман… — Слышится совсем рядом с ним чей-то знакомый голос, обладателя которого невозможно рассмотреть из-за того, что поле боя снова заволокло почти непрозрачной завесой. — Из-за него мы не можем и пошевелиться, тогда как Восточной армии он, похоже, ничуть не мешает наступать на нас по всем фронтам.       Отани оборачивается в ту сторону и…       — Шима?! Сакон?! Ты-то что здесь делаешь? — в недоумении смотрит он на одного из своих союзников. — Зачем ты оставил свои позиции и пришёл сюда?       В этот миг из тумана вылетает ещё один всадник. Его доспехи цвета крови пылают, словно солнце на закате. Это не друг и не союзник. Это враг. Ии Наомаса, прозванный за цвет доспехов и за свой неукротимый темперамент Красным Дьяволом.       — Вот я и нашёл тебя, Сакон! — кричит он, замахиваясь на Шиму своим копьём.       Тот также замахивается на него своим огромным, тяжёлым мечом. Ёшицугу видит, как два этих генерала тяжело ранят друг друга, их одежды становятся красны от крови и что оба они с трудом держатся на ногах. И вот, наконец, сначала Ии, а потом и Шима опускаются на землю, но не умирают, а попросту истаивают в воздухе, сливаясь с туманом и словно бы становясь его частью.       И тут Отани неожиданно понимает, откуда берётся этот туман, застилающий всё в окрестностях Сэкигахары. Это ни что иное, как останки павших на поле сражения людей. По каким-то неясным причинам воины, получив смертельные ранения не умирают, а превращаются клочья тумана, стелющиеся над землёй.       Но стоять и раздумывать над этим у Ёшицугу нет времени, так как в этот миг откуда ни возьмись появляется второй гонец.       — Кобаякава не спешит присоединиться к нашей армии! — кричит он. — Вполне возможно, что это — предательство.       Ёшицугу подзывает к себе одного из старших офицеров и отдаёт ему приказ проследить за тем, чтобы всё было в порядке и, если в том появится необходимость, командовать обороной.       — Мне нужно кое-куда съездить, словно бы извиняясь, говорит Отани этому человеку. — Я должен убедиться кое в чём.       Сказав так, он садится в седло и мчится вперёд, прямо через туман, который, кажется, не только не собирается рассеиваться, но и наоборот, становится ещё гуще и ещё плотнее.       Тем не менее не иначе, как чудом, Отани находит правильное направление, так, что уже через несколько минут он может в отдалении разглядеть моны клана Кобаякава на стягах.       Но снова слышится топот конских копыт и из тумана вылетает ещё один всадник. На нём чёрно-синие доспехи, а за плечами развевается сапфирового оттенка шарф. Имя этого человека — Тодо Такатора и он прославился как своим хладнокровием, так и своей безжалостностью. А ещё он — бывший друг Отани Ёшицугу, с некоторых пор ставший и его же непримиримым врагом.       — Ты не пройдёшь дальше! — говорит Такатора, направляя свою рапиру на Ёшицугу. — Я не пропущу тебя к Кобаякаве!       — Так значит, слухи не обманывают и он действительно стал предателем? — говорит Отани.       — Нет, — качает головой Тодо. — Кобаякава просто не знал, на чью сторону ему встать, вот и колебался. Но теперь он сделал свой выбор, а тебе, если ты хоть немного дорожишь собственной жизнью, лучше уйти.       — В моей жизни не осталось ничего, чем бы я мог дорожить, — совершенно спокойным тоном произносит Ёшицугу. — А потому ничто не может помешать мне идти против течения.       И эти его слова не были неправдой, ведь каждый прожитый день давно уже не приносит Ёшицугу ничего, кроме боли и отчаяния, которые он старается тщательно скрывать от окружающих. Только когда рядом нет никого, кто мог бы увидеть его слабость, Отани забывает о своём обычном самообладании. И тогда он стонет от нескончаемой боли в исковерканных болезнью суставах и рвёт зубами бинты, которыми замотаны до локтей его руки. Он избегает даже наедине с самым собой смотреть в зеркало, нет, даже не так. Зеркала он ненавидит. Ведь теперь всё, что Ёшицугу может в них увидеть — это своё измученное болезнью тело да покрытое рубцами и гнойными язвами некогда прекрасное лицо. За что, за какие грехи боги наказали его так жестоко? Ёшицугу не знает этого, да и не хочет знать. Отани понимает, что рано или поздно, настанет день, когда он вообще не сможет подняться на ноги, он боится этого дня и изо всех сил старается отдалить его наступление.       И всё же он фаталист. Ёшицугу настолько смирился со своей болезнью, что даже не пытается от неё лечиться, да и зачем? Боги за что-то наказали его проказой, так кто он такой, чтобы спорить с их волей или пытаться перебороть обстоятельства? Он не боится смерти на полях сражений. Наоборот, умереть в бою — разве это не лучший для него исход? Во всяком случае, это лучше, чем медленно гнить заживо, испытывая при этом постоянную, почти нестерпимую боль. Отани Ёшицугу всегда был смелым воином, теперь же, когда его болезнь вплотную приблизилась в последней стадии, он и вовсе стал отчаянно отважным. Он не бегает наперегонки со смертью, а наоборот, старается идти прямо ей навстречу, чтобы хоть в этот раз у неё не было шанса снова ускользнуть от него.       В тот миг, когда Ёшицугу видит устремлённый в его сторону клинок, он понимает, что у него нет другого выхода, кроме как убить бывшего друга или же умереть самому. Такатора не отступит и не уйдёт с его пути — это он знает прекрасно. Так что же выбрать, как поступить? Убить самому или быть убитым?       Нет времени размышлять, надо сражаться. Сражаться с человеком, долгое время бывшим его другом, почти братом. Но жребий уже брошен и нет пути назад…       Впрочем, Тодо также не хочет становиться убийцей того, кого он прежде считал своим лучшим другом.       — Ещё не поздно, одумайся! — внезапно опустив оружие, произносит он. — Отступи, и мне не придётся тебя убивать. Мы раньше всегда были вместе, так для чего нам сражаться сейчас? Чего вообще ты добиваешься, идя один против всех?       — Я просто хочу посмотреть на то, что получится, если я пойду против течения, — говорит Ёшицугу. — И я не один, со мной мой сюзерен и мои друзья.       — Твой сюзерен и твои друзья уже мертвы или вот-вот будут убиты, — заявляет Такатора. — Вы проиграли и вам никогда не победить Восточную армию.       — Это мы ещё посмотрим! — с усмешкой качает головой Отани. — Но даже если это и вправду так, если одна битва была проиграна Мицунари, то кто может мне помешать одержать победу во второй битве? Я лично разобью Восточную армию, пусть это и будет моим последним сраже…       Он не договаривает, потому что внезапно чувствует, как ему в спину вонзается что-то острое, и это — не рапира Тодо, который сейчас, когда говорит с ним, держит свой клинок опущенным к земле. А затем следуют ещё две резкие вспышки боли, от которых мутнеет в глазах и перехватывает дыхание.       — Что это? — шепчет Ёшицугу. — Неужели я достиг предела? Неужели это — конец?       Он подносит к лицу руку и вглядывается в неё. И прямо у него на глазах его ладонь становится полупрозрачной, а затем превращается в туманное облако, которое сливается с остальной туманной завесой. И тут Отани понимает, что это и вправду конец и что он вот-вот сам превратится в клок тумана, который так и будет стлаться над залитым кровью полем Сэкигахары, пока не будет разорван ветром на множество частей и окончательно не растает в воздухе…       ***** Резкий приступ боли привёл Ёшицугу в сознание. Это была не та тянущая боль в скрюченных из-за болезни пальцах, уже ставшая для него привычной. Болела спина и ощущения были примерно такими, как если бы его изранил когтями тигр. Ну, или Фума Котаро, благо, что у легендарного ниндзя перчатки были снабжены огромными боевыми когтями, тэккокаги, которым любой хищный зверь обзавидовался бы.       Отани приглушённо застонал и попытался повернуться на бок, чтобы хотя бы было не так больно лежать, но это у него не получилось. Сил в изнурённом болезнью и тяжёлыми ранами теле не было, их едва хватало на то, чтобы не провалиться опять в беспамятство. Даже дышать было тяжело: воздух с хрипами вырывался при каждом выдохе наружу, а при каждом вдохе стратегу казалось, что его лёгкие забиты ледяным крошевом, больно царапающим их изнутри.       — Очнулся? — Возле постели раненого откуда-то из полумрака внезапно появилась тень, смутно показавшаяся Ёшицугу знакомой. Да и голос был очень хорошо ему знаком. — Вот, выпей, специально для тебя в деревню за травами ходил.       Скосив взгляд, Отани увидел прямо перед своим лицом чашу с ароматным дымящимся отваром. Снадобье пахло так, как пахнет летним утром трава на лугу, ещё орошённая каплями росы, но уже нагревшаяся под лучами жаркого солнца. Было в этом запахе что-то давнее, что-то родом из детства. Ёшицугу вдруг вспомнил, как когда-то очень давно, ещё ребёнком, он убегал играть с другими детьми в поля, окружающие фамильный замок. И когда он, набегавшись и наигравшись вволю, от усталости падал ничком на траву, та пахла точно так же: сладковато, но с терпкой горчинкой. Если провести пальцами по ещё мягким зелёным травинкам, то под рукой трава оказывалась такой тёплой, а капельки росы блестели на ней подобно драгоценным алмазам. И не было тогда ни бесконечной войны, ни нескончаемой боли, а было только невероятное ощущение радости и детского, чистого и искреннего счастья…       — Пей, — повторил тёмный силуэт, стоявший возле постели. — Тебе необходимо поправиться как можно быстрее, потому, что я не могу сидеть тут с тобой вечно.       Ёшицугу повиновался. Держать чашу самостоятельно, он сейчас не мог. Тем не менее он старательно отхлебнул из пиалы, которую держал человек, по всей видимости и спасший его. Напиток оказался горьким, но горечь эта не была неприятной, тем более, что когда раненый стратег выпил всё, что было в чаше, он и вправду почувствовал себя чуть получше.       — Спасибо… — с трудом произнёс Ёшицугу, пытаясь разглядеть своего спасителя.       Но тот стоял спиной к окну, а в помещении, где они находились, было довольно темно и потому разглядеть его лицо не представлялось возможным.       Незнакомец молча забрал чашу и, поставив её на столик, присел у очага — ирори, а затем принялся раздувать в нём угли.       — Совсем погасло… — произнёс он, пытаясь возродить жар в чуть тёплых углях.       Наконец, это удалось. Угли начали тлеть и стали испускать неяркое свечение.       — Ну, вот, теперь в доме хоть немного будет теплее, — сказал незнакомец, выпрямляясь и оборачиваясь в сторону Ёшицугу.       Очаг засветился сильнее, и в этом неярком, оранжево-красном свете, Отани, наконец, разглядел, кем был его спаситель.       — Тодо Такатора?! — в изумлении воззрившись на стоявшего возле очага воина, произнёс он. — Но почему?       — Что — почему? — обернулся в его сторону Такатора.       — Почему ты меня спас… Ведь мы же — враги… И, насколько я помню, мы даже сражались с тобой. И… Это ведь ты меня ранил там, на поле боя?       — Я никогда не считал тебя своим личным врагом, Отани, — произнёс Тодо. — И я вовсе не ранил тебя. Это сделали лучники Кобаякавы, который приказал им в тебя стрелять.       — Получается, что ты, несмотря на то, что мы сражались по две разные стороны, вытащил меня из боя и принёс сюда? И… Подожди… — Ёшицугу вдруг вспомнил о том, что никак не давало ему покоя. — Что там с битвой?       — Проиграна, — невесело усмехнулся Такатора.       — Так я и знал… — с обречённостью в голосе произнёс Отани. — Но что же с моими союзниками? Где Сакон, где Мицунари, удалось им выжить или нет? И, если они выжили… То, наверное находятся в плену?       — Ты всё неправильно понял, — хмыкнул Тодо. — Я сказал, что битва при Сэкигахаре проиграна, но не сказал, кто именно её проиграл. Успокойся, Ёшицугу, — добавил он. — Тебе незачем переживать по этому поводу. Западная армия победила, твой обожаемый и ненаглядный Мицунари победителем въехал в Осаку на белом коне и на радостях тут же провозгласил себя единственным регентом. Он разогнал совет пяти… Хотя тот и так не мог более работать. Токугава попал в плен, оба Мори — и старший, и младший в бегах, Маэда Тошие умер, а Уэсуги и Укита с радостью согласились передать все полномочия Исиде, лишь бы их самих не трогали и не вызывали в Осаку по таким пустякам, как придворные совещания. Таким образом мы имеем на данным момент одного узурпатора и кучку его прихлебателей, которые ему только что зад не вылизывают.       Ёшицугу устало прикрыл глаза. Ему было неприятно, что Тодо поливает сейчас грязью человека, которого он ценил и уважал, да и слабость, вызванная ранением, всё же брала своё.       — А может быть… — пробормотал он, снова погружаясь в сон, так похожий на беспамятство. — Может быть, Мицунари — никакой не узурпатор, а человек, которому и вправду удастся объединить Японию и положить конец постоянным войнам?..       — Думай, как хочешь! — махнул рукой Такатора. — Я же останусь при своём мнении. И, да, — добавил он с усмешкой, исказившей его тонкие губы в подобие полу-улыбки. — Я совсем забыл, что ты тоже из числа тех, кто принадлежит к Западной коалиции… Что же, очень может быть, что это — ещё не конец. И пусть наш лидер сейчас в плену, но мы непременно освободим его и попытаемся взять реванш за Сэкигахару…       Говоря так, Тодо ещё не мог знать, что глава Восточной коалиции, Иэясу Токугава, приговорённый к почётной казни, уже покинул этот мир, сделав сэппуку, и что в ту самую минуту, когда он произносил эти слова, безжизненное тело несостоявшегося сёгуна как раз опускалось на пол в одном из казематов Осакского замка, залитый его же кровью…       ЧАС СОБАКИ (ПРИМЕРНО 20-21 ЧАС ПОПОЛУДНИ)       Во дворе послышался стук деревянного ведра о край колодца, а затем, через несколько минут хлопнула входная дверь.       — Господин Наомаса, вы будете ужинать? — произнесла молодая женщина, вошедшая в дом. — А то я уже давно рис и рыбу сварила, как бы и совсем они не остыли уже.       Она была ещё очень молодой и, если приглядеться, довольно красивой, но тяжёлый крестьянский труд сделал её руки грубыми, а лицо обветренным. Чёрное кимоно этой женщины выглядело не новым, а ещё оно яснее ясного говорило одним своим видом о её вдовьем статусе.       Сидевший на футоне и чистивший оружие мужчина обернулся в её сторону. Это был ни кто иной, как знаменитый Ии Наомаса, прозванный Красным Дьяволом.       — Да, спасибо, Мизуки, — кивнул он, тряхнув чёрными волосами, лишь чуть не доходившими до его плеч.       — Я вас уже дважды дозваться пыталась, — продолжала женщина, но вы никак не прореагировали… Наверное, спали?       — Нет, — покачал головой Наомаса. — Я просто задумался.       — Задумались? — переспросила Мизуки. — И о чём же?       — О том, что с нами со всеми теперь будет, — невесело усмехнулся Ии. — Наша армия разбита, лидер в плену… А я, вместо того, чтобы прямо сейчас, вскочив на коня, мчаться его освобождать, тут из-за этой проклятой раны застрял! И когда я смогу уехать отсюда — неизвестно.       Женщина вздохнула.       — Так значит, вам тут не нравится, господин Наомаса? — спросила она. — Если вы и вправду хотите как можно скорее покинуть этот дом?       — Нет, отчего же? — ухмыльнулся Красный Дьявол. — Нравится. Только… Я не могу сидеть здесь, в безопасности, в тепле, сытости и в относительном уюте в то время, когда мои товарищи томятся в плену, в сырой и в холодной темнице. Неизвестно, что с ними прикажет сделать этот чокнутый Мицунари. У него вполне достанет ума выставить их в клетке на потеху публике, как диких зверей. Или скормить их собакам, или сжечь, или четвертовать, или сварить в кипятке… Если бы только я мог сейчас быть там, то я… я…       — То вы бы тоже томились сейчас в плену вместе с ними, — закончила за него Мизуки. — Господин Наомаса, — добавила она. — Я понимаю ваш гнев и ваше желание спасти товарищей. Но, поверьте, вы ничего не сможете сделать в одиночку. Вы только сами погибните вместе с ними, но ни им, ни вам легче от этого уж точно не станет.       — По крайней мере я мог бы попытаться придушить этого самозваного регента! — с досады хлопнул кулаком по полу Ии. — Кто знает, может, мне удалось бы избавить мир хотя бы ещё от одного мерзавца?       Тут он схватился за раненый бок, так как резкое движение привело к тому, что его рана снова открылась.       — Проклятье! Чтоб этому Исиде пусто было! — выругался Наомаса, опускаясь на футон и с трудом сдерживаясь, чтобы не взвыть от боли. — Если бы не эта рана, я бы ему показал, где раки зимуют! Ему… И его прихвостням.       Мизуки, вздохнув, куда-то убежала, а через несколько минут появилась с баночкой целебной мази и кучей бинтов в руках, представлявших собой разорванное на длинные тонкие полоски полотно.       — Вам нельзя дёргаться, — сказала она. — Вот, видите, ваша рана снова закровила… Вы хотите никогда не поправиться?       — Плевать на рану! — рявкнул Красный Дьявол. — Я всё равно уйду отсюда завтра же… Ой-ой-ой… Да что такое? Почему эта гадость до сих пор не затянулась?       Женщина, приспустив верхнюю часть его ночной юкаты, начала перевязку. Ловкими движениями быстрых пальцев она размотала грязные бинты, после чего, открыв пузырёк, положила на рану довольно толстый слой мази и, прикрыв её чистой тряпочкой, сложенной в несколько раз, принялась наматывать новые бинты взамен старых, уже успевших пропитаться кровью.       — На вашем месте, Наомаса-сама, — произнесла она. — Я бы показалась деревенскому лекарю. Рана выглядит не слишком хорошо, по-видимому, она куда глубже и куда серьёзнее, чем кажется. Боюсь, что мои снадобья тут бессильны, — добавила она, разведя руками. — Но вы почему-то не хотите ничего и слышать о лекаре. Скажите, почему вы так упрямитесь? Разве вы хотите чтобы эта ваша рана никогда не затянулась?       — А это уже не твоего ума дело, — фыркнул Ии. — Я не спрашивал твоего мнения, Мизуки, а потому лучше помолчи.       Женщина, сделав последние пару оборотов бинта, закрепила повязку и, поправив одежду своего постояльца, выпрямилась.       — Я понимаю, что не должна говорить вам такого, — произнесла она. — Но и вы тоже поймите, господин Наомаса, что пока вы не поправитесь окончательно, вы ничего не сможете сделать. Сейчас, когда вы в таком состоянии, что одно-единственное резкое движение заставляет вас стонать от боли несмотря на всё ваше мужество, вашим товарищам от вас немного будет толку. А вот когда вы поправитесь и ваша рана затянется окончательно, тогда вы и вправду сможете сделать всё, что задумали. А потому я очень прошу вас пока не заботиться ни о чём, кроме скорейшего выздоровления… Скажите, вы можете мне это пообещать? То, что вы не будете пытаться покинуть этот дом до того времени, пока окончательно не будете здоровы?       Наомаса задумался. В том, что ему сейчас говорила Мизуки, определённо был резон. Ему и вправду не следовало сейчас так себя вести, хотя бы потому, что состояние его раны от всех этих постоянных дёрганий и благородных порывов всё бросить и бежать на выручку сюзерену, лучше уж точно не становилось. Так, может быть, и вправду будет лучше, если он сделает так, как она ему советует? Да, но процесс выздоровление может затянуться на несколько недель, а за это время много чего может случиться… И как же ему в таком случае быть?       — Хорошо, ты меня уговорила, Мизуки, — наконец произнёс Ии. — Я останусь здесь до тех пор, пока моя рана не затянется.       А про себя подумал, что как только он сможет подняться на ноги и сесть на лошадь, то только его и видели…       ЧАС СВИНЬИ (ПРИМЕРНО 10 ЧАСОВ ВЕЧЕРА)       Наследник Хидэёри, сидя в высоком кресле, напоминающем трон, смотрел на стоявшего перед ним регента, и взгляд его был задумчив и серьёзен.       — Сегодня, господин Мицунари, вы помиловали и отпустили четверых из девяти военных преступников, приговорённых к смертной казни, — произнёс он. — Ещё один, как мне доложили, сбежал за пару часов до собственной казни. И это — не говоря уже о тех двоих, которых вы помиловали и даже восстановили в прежних чинах и должностях ещё вчера… Скажите, для чего вы так поступили? Хотите выглядеть добреньким, чтобы люди считали вас справедливым и милостивым правителем? Но для чего? Уж не для того ли, чтобы затмить моего отца?       Исида непроизвольно вздрогнул, когда наследник заговорил о своём отце, но быстро взял себя в руки.       — Нет, вовсе не для этого, — произнёс он. — Зачем мне это было бы нужно? Я вовсе не собираюсь в чём-то превосходить покойного кампаку… Что же до отпущенных мною пленников, — добавил он. — То вы ведь, и сами видели, кто они такие, не так ли?       Наследник кивнул.       — Видел, конечно. Раненый, который не в состоянии не то что стоять на ногах, но даже и сидеть. Беременная женщина. Записной трус, на которого смотреть противно было. И… Брат одного из ваших союзников. И если я ещё могу понять, почему вы помиловали первых двух, то насчёт этих двух оставшихся мне совершенно не ясно, для чего вам нужно было их отпускать.       Мицунари вздохнул.       — Наследник Хидэёри, — произнёс он строгим тоном. — Насколько я помню, я не говорил о том, что буду отчитываться перед вами за все свои решения. Мне показалось необходимым их отпустить, именно так, всех четверых, и я это сделал. Вас же вовсе не должны интересовать мотивы моих поступков, тем более, что в силу своего слишком юного возраста вы пока не в состоянии понять как минимум половину из причин, заставивших меня помиловать и отпустить тех людей.       — А что же насчёт того человека, который сбежал из темницы? — продолжал допытываться наследник. — Вы могли бы распорядиться, чтобы его догнали и вернули в камеру, но вы, опять же, не сделали этого. И что послужило причиной такой милости с вашей стороны? Или, может быть, это было ничем иным, чем проявлением слабости? Вы просто не решились его преследовать, да? Испугались, что если велите стражникам и солдатам гарнизона перевернуть вверх дном всю столицу, то это плохо может сказаться на вашей репутации. Признайтесь, господин регент, именно из-за этого вы не стали этого делать?       Исида, обмахиваясь раскрытым веером, посмотрел на сидевшего перед ним подростка. Наследнику было четырнадцать, он был строен и довольно высок для своего возраста. А ещё у него не было почти ничего общего в плане внешности с покойным кампаку. Да и на свою мать, госпожу Чачу, Хидэёри тоже был не слишком похож, если не считать его обычного доброжелательно-задумчивого выражения карих глаз. Цвет волос наследника не был ни золотистым, как у его матери, ни каштановым как у отца. Это было что-то среднее между тем и этим, да ещё и с лёгким медным оттенком. Впрочем, леди Чача всегда после рождения наследника при каждом удобном случае взахлёб рассказывала придворным о том, что и у её отца волосы тоже почти до двадцати лет были светло-каштановые с медным отливом, это позднее они почему-то посветлели и стали золотистыми… Азай Нагамаса не появлялся в столице да и вообще при дворе уже очень и очень давно, ещё с тех пор, когда он вернулся в свои земли восстанавливать сожжённый Одой Нобунагой фамильный замок, а потому спросить у него о том, правду ли говорит его дочь, никто из слушавших болтовню леди Чачи, не мог. Что же до Ойти, матери госпожи Чачи, то она тоже давненько не появлялась в столице, с некоторых пор решив держаться как можно дальше от двора, а заодно и от придворных интриг, чуть не погубивших некогда всю её семью, а потому и с ней заговорить об этом было бы невозможно.       Впрочем, даже Нагамасе и Ойти не была известна та тайна, которую хранили от всего света трое заговорщиков, или, выражаясь точнее, два заговорщика — Тоётоми Хидэёси и Исида Мицунари, а также невольная жертва их заговора — всё та же леди Чача. А тайна эта заключалась в том, что Хидэёри был не таким-то уж и законным наследником кампаку, если говорить начистоту.       Один из этой троицы уже был мёртв, а двое других согласились бы скорее умереть, чем выдать свою тайну. И только боги знают, как же порой приходилось непросто нынешнему регенту видеть наследника, общаться с ним, обучать его управлению государством и при этом постоянно замечать в нём сходство с самим собой, слава богам, что хоть не внешнее. Вот и сейчас, стоя перед Хидэёри, он невольно видел в нём те же черты, которые были присущи и ему самому примерно в таком же возрасте. В то время, когда он только ещё начинал свою карьеру, когда был юн и несколько наивен. И так же, как сейчас Хидэёри, многого ещё не понимал…       Мицунари вдруг вспомнил о том, что вообще-то он здесь не для того, чтобы наблюдать за тем, как наследник в задумчивости морщит лоб, какой у него сейчас взгляд и какое выражение лица. Да и время было уже позднее.       — Прошу прощения, наследник Хидэёри, — низко склоняясь перед подростком в глубоком поклоне, чтобы только тот не увидел уже его взгляда и его выражения лица, произнёс регент. — Но, боюсь, вам уже пора отправляться спать. Час уже поздний, а первый из завтрашних уроков начнётся очень рано… Поэтому будет лучше, если вы вернётесь в свою комнату и ляжете в постель немного раньше, чем обычно.       — Да, действительно, — кивнул наследник. — Я и вправду совсем забыл об этом. — Что же, господин регент, — добавил он. — Я и вправду, пожалуй, пойду к себе. Спокойной ночи. Надеюсь, что завтра утром вы мне предоставите отчёт о положении дел в новой столице.       — Ну, разумеется, — снова склонился в поклоне Исида. — Завтра же утром, как только вы проснётесь, отчёт будет лежать на столе в вашей комнате… Спокойной ночи, наследник Хидэёри, да приснятся вам самые светлые сны…       Наследник поднялся с кресла и вышел из комнаты.       — Да хранят тебя боги, мой мальчик… — глядя вослед ему, когда шаги Хидэёри уже затихли где-то в отдалении, произнёс Мицунари. — Если бы только я мог… Но нет, я должен хранить эту тайну, ведь я пообещал это кампаку и, разумеется, я не нарушу своё обещание только лишь из-за какой-то глупой слабости. Но всё же, — добавил он, усмехнувшись и по своей привычке прикрываясь веером. — Интересно, а госпожа Чача тоже помнит о той клятве, которую мы принесли в тот вечер, или же она хранит нашу тайну больше по привычке, чем из-за осознания того, что произошедшее между мной и ею должно оставаться в секрете?       Регент подошёл к окну и посмотрел на небо, усеянное крупными звёздами, сиявшими непривычно ярко для этого времени года. Глядя на эти звёзды, он вдруг задумался о том, что же на самом деле связывало его с двумя другими заговорщиками кроме тайны происхождения наследника и того, что они поклялись хранить эту тайну вечно. С Хидэёши всё было понятно: его с ним Мицунари связывала беззаветная преданность вассала своему сюзерену. А вот госпожа Чача? Что же он чувствовал по отношению к ней и что за чувства по отношению к нему были у неё тогда, когда всё собственно говоря, и должно было свершиться? И почему госпожа Чача согласилась сыграть свою роль? Только ли из желания угодить кампаку? Или же… Она сделала это по другим, куда более личным причинам?       Как бы там ни было, но сейчас, когда прошло так много лет, наверное, не следовало бы регенту думать о подобных вещах. Но почему же тогда он не может забыть ничего: ни золота её разметавшихся по постели волос, ни её белоснежной кожи, которая, казалось, светилась тогда, во мраке тёмной зимней ночи? А она? Каким она запомнила его и вспоминает ли хоть иногда о том, что между ними было?       Мицунари решительно закрыл окно, после чего усмехнулся, но усмешка его была не весёлой.       — Интересно, и почему это я до сих пор помню абсолютно всё, что тогда произошло? — произнёс он ни к кому не обращаясь. — Всё, до малейших подробностей, как если бы это было всего лишь вчера. А на самом деле прошло… Страшно даже подумать, с тех пор миновало уже почти пятнадцать лет. И за всё это время никто из нас троих так не выдал связывающую нас тайну. Но как долго это продлится? За себя я уверен абсолютно, но вот она… Можно ли быть уверенным в том, что она также, как и я, унесёт эту тайну с собой в могилу?       Регент не был уверен сейчас в том, что госпожа Чача сохранит в секрете эту их тайну. И только одно Мицунари всегда знал совершенно точно: то, что сам он никогда, вплоть до своего смертного часа, не забудет о той ночи, которая стала переломным моментом в его жизни. Да и не только в его — в жизни каждого из троих заговорщиков. И что нет в мире сокровища, на которые он согласился бы обменять те свои воспоминания. __________________________ P.S. Автор фанфика прекрасно знает о том, что в 1600 году ни Азая Нагамасы, ни Ойти уже не было в живых. Но… Фанфик написан не по реальной истории, а по игре, а там все персонажи живы и хотя бы относительно здоровы. Поэтому единственное, что автор позволил себе сделать с дедушкой и бабушкой наследника — это отправить их в добровольную ссылку в провинцию.