Кто знает?

Если бы я не был уверен в том, что действительно видел все это, не был уверен, что в моих рассуждениях нет никакой путаницы, в моих восприятиях — никакой ошибки, в неумолимой последовательности моих наблюдений — никаких пробелов, то я считал бы себя просто-напросто жертвой галлюцинации, игралищем странных видений. Но в конце концов кто знает?

Ги де Мопассан. "Кто знает?" По ночам Крейг слышит, как опадают листья комнатных растений. Сухие хлопки в темноте. Их два, каждый раз. С первым лист отделяется от ветки, а со вторым ударяется о поверхность стола или землю. И все же это сливается в один скользящий шорох — растянутый касанием листа о ствол и другие листья, попытками задержаться или увлечь остальных за собой. Крейг лежит и слушает, как падают листья. Почти как капли воды, той, что идет с неба. Только в тихом, разреженном времени и малом, скомканном пространстве. Совсем не как капли — такие сухие. Хрупкие и абсолютно безжизненные. По утрам Крейг пересчитывает упавшие листья. В этом доме все растения медленно умирают. В этом доме все умирает — неторопливо, задумчиво и только немного громче тишины. Твик лежит в кровати и думает о лунном свете и лунной тени. Лучи луны ложатся мягко, шероховато, матово. Наполняют темноту серебристыми пыльными тенями, наклеивают заплатки смутной определенности — обозначая силуэты предметов. Краешек стула, носок ботинка, ножка дивана. А что дальше — вперед, назад, в сторону — неизвестно. Твик приподнимается на локтях, глядя в сторону окна. Сегодня никаких штор, скрывающих его от глаз, и он видит, как в пустоте неба зависла луна. Тепло-серая и дружелюбная, она кажется бархатистой. Твику больно на нее смотреть — так хочется потрогать. Но он знает, и уже очень давно: как ни тянись, до нее не дотянешься. Лучше и не пытаться, а иначе — пустота в ладонях и горечь в сердце. Он садится в кровати, чтобы лучше видеть луну. Хочется подойти поближе к окну и посмотреть на сегодняшний ландшафт, но для этого придется совершить целое путешествие по холодному полу, залитому тенями и полосками света. А Твик еще не налюбовался на луну — это следует делать тихо и неподвижно. Если бы Крейга попросили охарактеризовать этот дом одним словом, он бы сказал «душный». Если бы его спросили об этом в один из тяжелых дней, он бы предпочел слово «душащий». Этот дом мешает дышать – ограниченностью своего пространства, пылью, выбивающейся из углов и наполняющей легкие. Полумраком и слепыми окнами. Иногда Крейгу кажется, что они с Твиком – две забытые спички, запертые в старом спичечном коробке, и их не найдут, пока в том месте, где они хранятся, не устроят большую чистку. Возможно, ее приурочат к Страшному Суду, когда будут собраны вместе, взвешены и пересчитаны все когда-либо созданные спички. Тогда-то кто-нибудь и заметит, сверяясь со списком, что кого-то не хватает. Или… или не заметит. Единственное место, где Крейг не чувствует себя забытым спичечным трупом, это зал на втором этаже. Во-первых, он просторен сам по себе, вся мебель в нем словно расползается по углам, оставляя центр свободным. Во-вторых, и это главное, одно из окон в нем заколочено не полностью, оставляя небольшие щели, сквозь которые можно узнать что происходит снаружи. Когда Крейг впервые увидел настоящий солнечный свет, неуверенно протекающий сквозь них, ему показалось, что он нашел свой собственный родник, просачивающийся сквозь темноту пустыни. Но – снаружи оказалась еще одна стена, на этот раз другого дома. Крейг изучил каждый кирпич, простаивая часами перед окном, согнувшись неудобно, прижимаясь к щели между досками. С болезненным воодушевлением он представлял себе, что бы могло открыться его взгляду, не будь здесь этой стены. Это могли бы быть деревья, другие окна или даже люди – а Крейг уже почти забыл, что в мире остались и другие люди, кроме него и Твика. Все чаще он думает о них, как о чем-то абстрактном. Неком отдельном биологическом виде, забывая о своей к ним причастности. Обычно это происходит когда он от скуки – исключительно от скуки, конечно, конечно – читает книги. Книги о людях. Читая их, он думает иногда небрежно: «люди», включая в это слово стремление и к бесконечному развитию, и к бесконечному разрушению. Весь комплекс страстей, привычек, открытий и ошибок героев умещается для него в коротком «люди». Да, Крейг думает крупными, сборными, общими понятиями. Он не любит лишних слов и пустых, утончающих смысл, мыслей. Он лежит в темноте, укрыв одеялом только ноги, вдыхая тяжелый воздух старого, душного дома, и роняет свои тяжелые шуршащие мысли, как листья. Твик просыпается от пения птиц. Тонкие занавески треплет ветер, и солнце осторожно ступает своими желтыми ступнями на пол. Свежесть утра только подчеркивается тяжелым ароматом старых картин и досок пола. Похоже, Твику предстоит интересный день – вокруг столько всего, на что стоит посмотреть. Но начать нужно, конечно же, с окна. Твик спускает ногу на теплый пол и, забыв обуться, бежит к нему. Близкий шелест листвы превращается в яблоню, растущую так близко, что, кажется, стоит протянуть руку, и сочный зеленый лист скользнет в ладонь. Если бы только это не было против правил – Твик обязательно протянул бы руку. Но пересечешь границу один раз – пересечешь ее навсегда. Твик думает, что, возможно, там, за окнами, куда больше этого дома, чем здесь. Что там-то и начинается он настоящий. И иногда ему хочется пересечь эту границу. Но только иногда. Потому что по эту сторону остается кое-что важное для Твика. Он просто смотрит за окно. Сегодняшняя яблоня отцвела совсем недавно, кое-где еще видны пожелтевшие и засохшие лепестки, цепляющиеся за набухающие шарики плодов. Вдалеке пролетает бабочка – против солнца, и Твик не может разглядеть ни узор на ее крылышках, ни даже их цвет. Он смотрит по сторонам, и яркая трава, гладкое безоблачное небо, и это разлитое, размешанное, растворенное в воздухе щебетание – все создает утреннее настроение Твика, наполняет его объемом и светом. «Завтрак, завтрак, завтрак» — думает Твик радостно, и почти бежит на кухню, в последний момент вспоминая про обувь. Ночь становится днем, но Крейг не понимает, как узнает об этом. Не понимает, чем здесь одно отличается от другого. Только включением-выключением тусклого света и положением стрелок часов – этих многочисленных часов, находящихся в каждой комнате, на каждой стене, сводящих Крейга с ума своим размеренным механическим копошением. И, тем не менее, просыпаясь утром, он всегда как-то знает, чувствует это. Что-то… утреннее. Чуть более светлый оттенок серого в воздухе, чуть легче дышать, чуть больше надежды однажды выбраться отсюда. «Завтрак, завтрак, завтрак» — думает Крейг озабоченно и откидывает одеяло в сторону. Чуть сильнее, чем нужно — край сползает на пол. Твик появляется на кухне в пижаме, взъерошенный, но отчего-то даже более солнечный, чем свет, который Крейг видел сегодня сквозь с трудом проделанную щель в заколоченном окне своей спальни. Каждое утро он кромсает доски, добираясь до света, чтобы взглянуть на неизменную стену другого здания впереди – а когда возвращается в комнату после завтрака, повреждения исчезают, как царапины, зарастающие на крепкой коже дома. Твик улыбается, и Крейг расслабляется немного. «Хороший день» — понимает он. Еще один день. Это еще один их день. Каждый проведет его по-своему, даже если они не отойдут друг от друга ни на шаг. Глазам Твика открываются картины – иногда неподвижные, иногда живые, разворачивающиеся перед ним в воздухе. Глазам Крейга открываются стены – даже за пределами дома. Дом Твика наполнен движением. Дом Крейга опустошен неподвижностью. Твик не знает времени, он проживает жизни, он слышит истории, он наблюдает их, он участвует в них. Крейга окружают часы. Каждая его минута отражается на десятках циферблатов, каждый удар его сердца отдается эхом в зубчатых шестеренках. Один из них видит настоящий мир. Другой – придуманный. Один из них выйдет из дома. Другой – останется. Что-то из этого реальность. Что-то – обман. Кто знает, что именно. Кто знает, что именно?