Мой любимый городок

      Вена грустила. Грустила уже второй год. Хотя, пожалуй, слово «грустила» здесь будет не совсем уместно, Рената всегда выражала свои эмоции довольно странным путём. Вот и грусть у неё была особенная: прижимая к груди скрипку, столица часами просиживала на скамейке в скверике, разбитом недалеко от дома, периодически открывая массивный чехол и, болезненно скривившись, дёргала струны, заносила смычок и никак не могла начать играть хоть что-то. Некогда ценный, прелестный подарок на открытие Венской Оперы, подарок, оставленный когда-то Эдельштайном в кресле их просторной гостиной. Признаться, с некоторых пор фройляйн Хоффман с некоторых пор и вовсе недолюбливала струнные, предпочитая флейты, однако странное щемящее чувство, из раза в раз зарождающееся в груди, заставляло брать чехол с собой, непонятно зачем. Хотя нет, всё-таки понятно, просто Рената не могла признаться себе в том, что неимоверно скучает по своему Австрии. Нет, сам Родерих никуда не делся, он так же сидит в своём кабинете, что-то пишет и… и только! Бумаги, бумаги, только бумаги! Нет, Австрия всегда был аккуратен со своими обязанностями (на этой мысли ненавидящая вечную канитель государственных дел Вена улыбалась), но как же его города? Как же их совместные вечера и домашние спектакли? Как же осиротевшая скрипка и, наконец, сама Рената?       Вторая половина XIX века — Рената, Рената, — на пороге комнаты замер Австрия со всклокоченными волосами и слегка мятой рубашкой. — Господи, что с тобой? — вскакивает, откладывая книгу. Девушке почему-то тревожно, она словно предчувствует что-то. — Театр! Открыли, Вена! Теперь у нас есть своя Опера, понимаешь? Я поставлю там… О, я поставлю там всё, всё: от Моцарта и до Шопена! — Не поставишь! — скорбно качает головой, подходя к стране вплотную и внимательно глядя в испуганные глаза, — Никогда, слышишь, никогда ты не поставишь в нашем театре Шопена! — с бесконечным страданием в голосе воскликнула, вскинув руки. Через мгновение комната заполняется дружным смехом: — Фрейлейн Хоффман, и снова Вы драматизируете! — мужчина насмешливо грозит пальцем, поправляя съехавшие очки, -Я не хуже вас осведомлён о том, что никаких опер Шопен не писал, не стоит придираться к словам, меня вообще-то разбудили, я даже причесаться не успел, сразу к тебе! — Да знаю я, знаю, — пару раз кивает головой, — Я жду тебя часа через три, надо же взглянуть, что они там открывать собираются, — отвесив полупоклон, машет рукой улыбающемуся Эдельштайну, спешащему куда-то к остальным городам. Рената чувствовала себя абсолютно счастливой.       1948       «А вот и театр, что ж, теперь его придётся реставрировать, а это затянется…» Девушка чуть не плачет, зябко поводя плечами. Через пару улиц — квартира Австрии. Ну, а ей какое дело, скажите на милость? Вена думала уже уйти, как можно быстрее сбежать отсюда: когда-то любимая площадь превращалась в основное место действия ночных кошмаров. Но внезапно в голове встал образ измученного, голодного и потрёпанного австрийца. Два раза в жизни Рената видела Эдельштайна таким: лохматым, накинувшим первую попавшуюся под руку одежду, с заспанными серыми глазами. Один из них — тогда, когда он восторгался театром. Другой — почти четыре года назад, когда этот же театр был разрушен. «Будь что будет, я иду к нему. Если мы теперь безразличны этому чертову аристократу, пусть так и скажет!..»       В квартире мрачно и темно. Да, чисто, да, пахнет мясом и каким-то полусладким вином, но не слышно ни звука. В доме музыканта это вдвойне пугает. Вена прижимает скрипку к груди, допивает вторую кружку чая и всё так же молчит. Австрия прячет взгляд, тонкие пальцы бегают по обивке кресла. Австрии очень страшно, а его столице — обидно. Однако манеры есть манеры, Родерих искренне пытается завести разговор: — Кофе подорожал. — Ты прекрасно понимаешь, что я не за кофе пришла! — как-то резко отчеканила девушка, тряхнув тёмными кудрями. — Я теперь для вас… Враг, да? Вена, ну вот что мне делать, вот как бы ты поступила на моём месте? Предать вас, это было так подло с моей стороны, — хриплая усмешка исказила судорогой уставшее, землистое лицо австрийца, проблеском мелькнула в опухших блеклых глазах. Хоффман как подменили: да, она обижалась, да, считала Австрию эгоистом, но вот так сидеть и смотреть как потухает в пусть не волевом, но светском, лёгком на подъём и остроумном человеке жизнь, остаётся лишь разбитое, измученное тело… Чихая и фыркая от пыли, Рената достаёт откуда-то из шкафа старый плед, накидывая его в конце-концов на плечи Родериха. — Я дарила, помнишь? Его ещё Братислава и Краков всё время приватизировать пытались, — улыбается. Практически искренне, — А теперь давай по порядку и с самого начала. Когда ты нас предал? — Ввязался в это всё, война, потом оккупация, — жалобно взмахивает руками, желая, видимо, более наглядно объяснить свою неправоту, — Ты поняла! — жалобно выдыхает, откидываясь на спинку дивана, кусает и без того искусанные практически в кровь губы. — Ро-де-рих, — с едва сдерживаемой злобой цедит сквозь зубы, хватая и с силой сжимая его запястье, — Ты — самая глупая бестолочь которую только видел этот свет. А знаешь почему? Потому что предаёшь, как ты выразился, именно сейчас. И не меня, нет, не смотри так жалобно, я слишком хорошо знаю твою склонность к затворничеству и душевным терзаниям. Но ты пробовал подумать об остальных? О Зальцбурге или об Айзенштадте? Им какого смотреть на отрешённого, хмурого тебя, ты не думал? Да ты… — злобно выдыхает, услышав подавленный смешок Эдельштайна, — Ну давай, разрыдайся тут ещё, — хмыкает и, впервые лет за восемь, обнимает, гладит по волосам, смеётся и слышит тихий смех в ответ. «Великолепно, наша кисейная барышня снова в деле…» 1955 год       Рената сияла, сияла вопреки крайне скверной ноябрьской погоде и хмурому ворчанию кого-то из братьев-городов. Внезапно кто-то потрепал девушку по плечу, заставляя губы расплыться в довольнейшей улыбке: — Да не обижайся ты на этих оболтусов, тоже мне, ценители прекрасного! — Австрия смеялся своим странным, тихим, застенчивым смехом. — Разве можно обижаться тогда, когда ставят «Фиделио?» — мечтательно закрывает глаза, поправляя причёску. — Но ведь дело не только в «Фиделио», так? Тебе же не совсем нравился этот спектакль! — Знаешь, дело даже не в спектакле, ведь теперь у нас, — внимательно глянула на страну, подмигнув, — Снова есть Опера! — воскликнули хором, быстрым шагом направляясь ко входу в зал. Звенел второй звонок, на столицу опускалась вечерняя мгла, Рената задумчиво рассматривала оркестрантов: — Родерих, как думаешь, пойти мне учиться на дирижёра? Ну не смотри так на меня, я же не на тромбоне играть собираюсь, ваше психическое здоровье не пострадает… если только немного. — третий звонок. Занавес открылся, спектакль начался…