Тот, который не шах

Велик и славен Фарр-ла-Кабир, щедро одарен милостью, и сияние над его головой блистает ярче солнца! Вот он шествует по городу в резной колеснице, и взгляд его сулит благость и счастье! Великий правитель, пресветлый шах! Подставка для фарра. Подстилка баранова. И никто, никто во всем Кабире — кроме, может быть, мудреца Гургина — не знает, что ночами великий шах лежит без сна, глядя в резной потолок, и боится уснуть, и жаждет. Потому что ночами власть берет тот, другой. У шаха сильные руки, белые зубы и гладкая кожа. У того — гнилые осколки во рту, два передних зуба выбиты, нет безымянного пальца, вместо среднего — нелепая культяпка, и шрамы, шрамы, шрамы — на шее, на скуле, под ключицей. Шах прекрасен. Того можно назвать уродцем, но почему-то не хочется отводить от него взгляд. Разум шаха — осиянный дворец из золота и драгоценностей, и хозяин в нем — Златой овен. Тот, который не шах, заперт в самом дальнем, позабытом закоулке, в темнице, но ночью он выходит оттуда, и сам берет желаемое, отыгрывается за дневное заточение. Да. Я беру сам. И не люблю подачки. И шаху снится разное и невозможное, неправильное — снятся строки, бегущие по нагруднику, — зачем шаху доспех? Разве он воюет? И кто осмелится поднять на него оружие? И снятся ему голубые глаза упрямой девчонки, не желающей опускать взгляд. Голубые, как небо над горами… где ни разу не был шах. Разве положено правителю покидать благословенный Кабир? Как же подданные без его сияния? И как можно противиться желанию благословенного владыки? Разве это бывает под небом Кабира? Где схлестнулись быль и небыль, там, где я ни разу не был, Где бросают вместо хлеба камень злобе на потребу… А еще шаху Фарр-ла-Кабир снятся строки. Касыды и поэмы, газели и зудхийят. Легко во сне ложится в руки инструмент — и пусть не хватает пальцев, но разве это может мешать поэту?! — и он бросает в толпу, в небо, да куда придется, слова, сплетенные в сеть, которой ловят сердце и разум. Бросает — и купается в обожании? восхищении? восторге? Там, где стала песнь заклятьем, где родства не помнят братья, Гибельно рукопожатье и отравлены объятья… Это — другое, не слепое пресмыкание в пыли низших и восторг равных, преданность не ему, фарру. Это слаще в сотни раз, потому что он берет сам — сам складывает строки, сам поет и сам зажигает сердца восторгом, и не стоит за его плечом вечно ухмыляющийся Златой Овен. Там, где стерта даже память, наважденье миром правит, Где Кабир фальшивку славит, где баран войну возглавит… Шаху снятся дэвы — у них мохнатые тела, огромные когти и зубы, которыми можно перекусить шею жеребца. Они грубы, могучи и невежественны. От них пахнет мокрой шерстью, слюной и потом, они рычат басом… и рычание складывается в слова. Дэвы, чудища из сказок и преданий, тоже славят шаха, глядя на него с обожанием… и у них голубые глаза. Там, где девы небооки, где потеряны все сроки, Где мои забыли строки и поют одни сороки… И под конец — под конец Аль-Мутаннаби снится смерть. Снится, как Овен встает на грудь копытами, как они — немыслимо острые, точно наконечники копий, не бывает у баранов таких копыт — пробивают грудь, ломая ребра, как по морде фарра расползается хищная, волчья ухмылка. Пасть его открывается, обнажая длинные белые клыки, и шах просыпается за секунду до того, как они вонзаются ему в горло, и долго-долго смотрит в ночь, а в ушах отдается насмешливое блеянье. Где в ночи ревут бураны, где земля от крови пьяна, Где неправильно и странно — там пути к Мазандеррану! Едет шах по улице, торжествует толпа, задние напирают на передних, чтобы своими глазами узреть сияющего владыку, хотя бы мельком увидеть сияние фарра которое локонами, дорогим шелком спускается на плечи — и торжествует шах. Все как и должно быть, все правильно. И если они затопчут в своем бараньем восторге десяток детей — тоже правильно? Задумчиво смотрит на него мудрец Гургин, пощипывая бородавку. Он небоглазый, его разум не подвластен отраве всеобщей любви, Златой Овен не имеет перед ним силы. Только он один, наверное, помнит поэта и сквернослова Аль-Мутаннаби, отчаянно не желавшего покоряться колдовству фарра. Но он не скажет владыке — не поверят все равно, и страшно старику обращаться в дэва, как обернулась юная Нахид. Но когда взгляд шаха становится на доли секунды потерянным, он надеется. Молчаливо и тайно. Ты же помнишь меня, Гургин, ты же меня не забыл, нет?! В последнее время тот, другой, все больше забирает свободы. Он уже не довольствуется снами, и все чаще на краю сознания Аль-Мутаннаби слышит хриплый безжалостный голос. И вот сейчас тот, который не он, бьется в стенки темницы, готовый выть в голос от волн немого покорства, и шаху хочется прикрикнуть — ему, которому никогда и ни на кого не хотелось кричать! — чтобы он заткнулся, уполз в свой темный угол и перестал шептать оттуда странные, отравляющие душу слова, слова, идущие наперекор всему устройству мира. Мне жаль тебя. Ты не узнаешь настоящей дружбы и любви — все забрал у тебя проклятый фарр. Все, кроме меня. Медленно ступают кони — им жарко, медленно тянется процессия, люди застывают в восхищении, когда их касается взгляд шаха, падают ниц… И вдруг — проблеском неба среди песков, звездой в тучах, словно сверкнуло в глаза озеро, затерянное в душной пустыне, — голубые глаза девчонки, не успевшей при виде шаха опустить слишком дерзкий, не по-девичьи гордый взгляд, — и почему-то его пробирает до костей. Великий шах Фарр-ла-Кабир замирает и мучительно пытается вспомнить — где, где, во имя Золотого Овна, он уже видел подобный взгляд?! Но недолго длится заминка. Чары сильны, и шах поворачивает назад, бросив мудрецу: — На сегодня хватит. Едем во дворец, я устал. Устал? Разве великий шах может устать? И только старый Гургин видит, как на мгновение вздрагивают руки, а взгляд становится непонимающим и потерянным. Хирбеди склоняется в поклоне до земли, покорный, как всегда, как всегда, равнодушный. Но в глубине души он улыбается — сам не зная чему. Позже, когда ночь накрывает Кабир темно-синим покрывалом с вытканными звездами, жизнь на улицах стихает и засыпает уставший за день дворец, шах полулежит на подушках, слушая старого мудреца, рассказывающего смешную басню, и смеется — его смех похож на блеянье старого барана. Аль-Мутаннаби тоже смеется в своей темнице, и смех его похож на хриплый лай гончей. Ты дал мне все, говоришь ты, Златой Овен, — любовь, золото, исполнение желаний! Пожелай я — и лучшие женщины лягут со мной, пожелай — и мне принесут все сокровища этих земель. Но я не хочу. Я поэт, бродяга, перекати-поле, пропащий человек. Свободный. Мы еще поборемся, курдюк с жиром, мы еще посмотрим, кто кого! И тогда — тогда я возьму то, что хотел. Свою свободу я возьму сам.