Трудовые будни

Картинки показывали жизнь. Он почти не сомневался, что это жизнь. Она струилась, переливалась, развивалась. Жила. Он пытался понять, что это значит. Но жизнь хотела остаться непознанной. Он смотрел и думал о том, что знал имя этой жизни. Но знания больше не было. И памяти тоже. Картинки показывали жизнь, но он ее не помнил. Пустота изменялась. Она была ограничена, но в своих рамках развивалась непрестанно. И теперь было холодно. Он не помнил названия, слова, описывающего это чувство. Но воздух как будто хрустел под пальцами. И это было неприятно. Пустота в голове была неприятна, но внешняя холодная пустота – еще неприятнее. Он думал, что должен что-то вспомнить, но не мог представить – что. Движения были невозможны. Он не знал, что могло бы последовать за попыткой встать. Но его пугали тонкие искрящиеся нити, опутывающие пространство. Он не двигался и только смотрел на светлые разряды, мучительно осознавая, что должен понимать, что это. Но памяти не было, не было слов, не было названий. Была неподвижность. Звуки расцветали. Все состояло из звуков, хоть здесь их и не было. Здесь была пустая тишина. Но у него были звуки, и он нежно прижимал их к ушам. Как будто это была единственная возможность существовать. За каждым звуком стояла память, которой у него не было. Даже на грани сознания не возникало ни одного образа. И все, что он мог делать – слушать. Мир остановился. Мир был очень мал, но он все равно остановился. Замерло само время, и вместе со временем исчезло все. Память превратилась в легкий вздох и растворилась в окружающей неподвижности. Он смотрел и думал, что мир всегда был таким. Память его говорила только о неподвижности этого мига, и больше не было ничего. Короткая вспышка, как разряд, пробежала по нервам. Все изменилось. Черный куб повернулся новой гранью. Картинки умерли. Холод умер. Искрящиеся нити умерли. Звуки умерли. Неподвижность умерла. Теперь он был силой. Силой необходимой, чтобы разрушать. В темноте он лишь ждал возможности, всего одной краткой возможности, мига, чтобы исполнить единственное свое назначение. Руки его сжались в кулаки, сила пульсировала в венах, искала выхода, переливалась через край. Он увидел свет не открывая глаз, ведь теперь он просто знал, куда стремиться. Вместе с ударом пришел крик, и он вспомнил свое имя. Он был водой отныне. Холода больше не было, но вода вокруг сдерживала, не отпускала. Он ждал, и ждал, и ждал, потому что знал, что нужный миг придет. И достаточно лишь вздоха, чтобы эта тонкая грань между водой и миром прорвалась, и мир заполнил все его существо. Сквозь прикрытые веки он видел свет на грани тени, чувствовал его игру и готовился к своему движению. И вместе с этим необходимым мигом вернулась память о собственном имени. Он снова был обездвижен. Но была разница в этой новой скованности, ведь теперь он мог ее прервать. Лишь краткий миг, растянутый на вечность, держал его на месте. Он ждал и хранил вновь обретенную память, наслаждаясь прекрасными именами окружающего мира. Темного, враждебного, но знакомого. В этом мире он знал свое имя. Теперь он был огнем. Бесцельным, неумолимым жарким пламенем, возникшим из ниоткуда и стремящимся в никуда. Он ждал мгновения, которое принесет цель в новое существование. Всего одной мысли было бы теперь достаточно, чтобы мир наполнился смыслом. Звуки возникали в его существе и рвались наружу вместе с пламенем, но не настал еще их срок, и он сдерживал неодолимую силу. Память тоже прорывалась, но в этой памяти звучало теперь его собственное имя. Он сам теперь был движением. Непрерывным, яростным движением, в котором слились воедино все минуты нового огромного мира. Мира слишком большого, чтобы его осмыслить и слишком маленького, чтобы позволить себе бесконечное падение. Движение превратилось в неподвижность, но он знал, что это лишь иллюзия, которая будет разрушена в свой срок. Он знал теперь так много, что боялся осмыслить эту память, ворвавшуюся в его существование. Самым главным же стало обретенное его собственное имя. Краткая вспышка оборвала сознание. Все изменилось. Черный куб повернулся новой гранью. Сила остановилась. Вода высохла. Цепи оборвались. Огонь потух. Падение прекратилось. Белый цвет тускнел, съеживался и превратился, наконец, в обычный свет. Насколько обычным может быть свет закрытой комнаты неизвестного назначения, лишенной дверей и окон. Каменаши тряхнул головой и огляделся. - Приветствую, командир, - махнул рукой Коки. - Рад, что ты пришел в себя, - заметил Накамару. - Только не задавай вопросы, пожалуйста, - заметил Уэда. - Да, на них все равно нет ответов, - завершил Тагучи. Каменаши улыбнулся. Если они вместе, значит жизнь все еще продолжается. Он поднялся на ноги. Комната была округлой формы, а в центре располагался большой сосуд с чем-то странным. Присмотревшись Каменаши понял, что это фигура робота. Подключенная к каким-то проводам, плавающая в жидкости внутри огромной стеклянной колбы, фигура робота. - И ни входов, ни выходов здесь, конечно, нет, - сказал Каменаши, рассматривая робота. - А еще здесь нет телефонов, винтовок и еды, - отозвался Накамару. - И никто не помнит, как здесь оказался, - закончил Коки. Тишина. Память. Имя. - Я был… - они все начали говорить одновременно, но прервались, взглянув друг на друга. Они вспомнили, кем были, но эти воспоминания не надо было делить. Делить что-то общее невозможно. И тишина начала звучать. Это была музыка, и она была знакомой, но никто не смог бы сказать – почему. Память играла странные шутки, изменялась, колебалась как мираж над горячим песком. Теперь никто не был уверен в том, что происходило с ним до этой светлой комнаты. А потом, повинуясь какому-то общему внутреннему порыву, они подошли к роботу. Стеклянная колба, пузырящаяся жидкость, переплетенные провода – это было нелепо, неестественно и страшно, но все равно влекло к себе. Они как будто почувствовали единение с этим существом по ту сторону стекла. И поднесли к нему ладони. Короткая вспышка отделила свет от тьмы. Все изменилось. Черный куб повернулся новой гранью.