Три пинты дождя.

Тень от креста лежит тяжелым росчерком на еле заметном земляном холме, где-то звенят монеты, бранятся стражники, марширующие под размеренный барабанный бой. Нью-Йорк живет. Коннор приходит сюда чаще, чем следует - так ему кажется, ведь он мог бы обойтись без этого. Ему достаточно горечи. Достаточно черных букв на штукатурке в подвале поместья. Он убеждает себя, что это просто дань, дань мертвому, дань прошлому, а не зависимость. Луна светит сквозь пелену дождя, и сапоги вязнут в глине, но ассасину плевать. У его отца нет даже простого каменного надгробия, и Коннор смеётся сквозь пьяные слезы, крепко сжимая гладкий бок бутылки, роняя на кладбищенскую землю капли. - Ты так защищал его, отец, а он тебе даже могильного камня не поставил. - Он не успел. Ты убил его. - Хэйтем стоит за его спиной, и Коннор почти чувствует тяжесть его руки на своем плече, почти - потому-что этого не может быть, это всего лишь его безумие и бессонница да пара пинт проклятого пойла. - Даже мертвый, ты оправдываешь его. - Коннор жадно припадает к горлышку - раньше он никогда толком не пил, но с тех пор как его клинок испробовал крови Ли, он позволял себе расслабиться. Нет. Не так. Скорее - расклеиться, разбиться на части. Метис не допускает и мысли, чтобы обернуться, с духами нельзя позволять себе ничего лишнего, иначе они растворяются дымкой. Но он почти видит снисходительную усмешку в уголке губ магистра тамплиеров, и лукавые отблески лунного света в стальной радужке. - Ты тратишь свою жизнь на ерунду, Коннор. Сожаления и алкоголизм? Я никогда бы не подумал, что этим кончится. Лучше бы ты умер от моей руки, чем лежа в сточной канаве. - Это не канава, а твоя могила. Вообще-то. - юноша заставляет себя говорить ровно, насмешливым тоном, но голос безнадежно срывается на хриплый жалкий шепот. - Смерть тебя не изменила. Я рад. Пальцы сминают ткань на его плече сильнее. Коннору интересно, что бы он увидел, если б посмотрел за свою спину. Будет ли кожа отца белее кости, а одежда - пропитана темным кармином? А если сжать чужую руку в ответ, почувствует ли он ледяной продирающий нутро холод? Но Коннор не двигается с места. - Дай мне. - он чувствует чужое движение и закрывает глаза. Жмурится, изо всех сил, словно это может что-то изменить. Голос отца звучит непреклонно. - Коннор. Я не могу взять сам. Тебе известны правила. О да. Известны. Ганьягэха знают много о тонких гранях между мирами. Коннор тянет бутылку вслепую, в никуда, упрямо не открывая глаз. Хэйтем Кенуэй тяжело вздыхает совсем близко. И стеклянный мокрый бок выскальзывает из пальцев. - Ну и дрянь же ты пьешь. - А ты не можешь сказать ничего другого, правда, отец? Что бы я ни делал, все в твоих глазах неверно. Любой мой выбор. Даже теперь. - он шепчет так тихо, как может, и за стеной ливня ничего не разобрать, но Хэйтем его прекрасно слышит, и ткань липнет холодом к коже, когда сзади на Коннора наваливается тяжесть чужого тела, а руки скользят по плечам и смыкаются на груди. И от этого не сбежать, не скрыться за темнотой - страшной, до красных искр - за сжатыми веками. Коннор практически сползает на землю, колени разъезжаются в стороны в глиняном месиве, и встать он уже не пытается. Его бьет крупная дрожь, и он вцепляется в руки отца железной хваткой, так, чтобы было больно обоим. Но больно только одному. Хэйтем молчит, обнимая его, не шелохнувшись, словно бы делал это множество раз. Коннору плевать на предупреждения, он разворачивается и смотрит-смотрит-смотрит. Ничего не изменилось, на шее отца по-прежнему тонкая рана от его клинка, залатанная светлыми неровными стежками. Должно быть, гробовщик торопился и ему было совершенно все равно, кого он хоронит. "Чтобы не испортить шкуру зверя, нужно сразить его одним точным движением в горло, в точку, где течет жизнь." - мысль загорелась и погасла на периферии сознания. Коннор сглотнул. С капюшона падали капли, заливая лицо. Хэйтем смотрел куда-то в пелену дождя, безразлично, из полуопущенных век. Коннор прижался к его груди, сгребая темную ткань плаща на плечах мужчины, вдыхая запах сырости и земли. Теперь уже неважно, что он сделает. Скоро придет рассвет. Из беспокойной полудремы его выдернул голос отца. Ясный, и яркий, словно гром посреди весеннего неба над фронтиром. Дождь закончился. - Сними комнату в таверне, мальчик. Ты же не хочешь, чтобы патруль нашел тебя в обнимку с бутылкой на кладбище. Коннор вжался в чужой камзол сильнее, растягивая последние призрачные мгновения странной ночи, прежде чем распахнуть глаза. - Коннор. Делай, как я говорю. - в голосе тамплиера появились непреклонные нотки. И юноша внезапно осознал, что опоры больше нет, и, едва успел вытянуть затекшие руки вперед, чтобы не упасть в грязь полностью, но его тут же вздернули на ноги. Хэйтем стоял, сцепив пальцы в замок, окидывая его фигуру неодобрительным взглядом. Коннор было хотел сказать, что тот сам выглядел не лучше, но поперек горла встал ком. Небо было непривычно ярким, безоблачным, налившимся темнотой с восточного края. - Отец. Я-я.. приду снова. - слова давались нелегко, словно бы он вспоминал как их произносить заново. Опустив глаза к земле он заметил бутылку темного стекла, и неловко подобрал её. Говорить было неловко. Все было неправильно. Ведь духи не остаются на утро, если засыпаешь в их объятьях. Коннор подумал, что его слова звучат слишком виновато, слишком хрупко. - Зайду, если будут дела в Нью-Йорке. Хэйтем усмехнулся, так щемяще-знакомо, и прошел мимо него, и Коннор больше не оборачивался, ускоряя шаг, сжимая нелепую пустую бутылку в руке, услышав напоследок брошенные слова. - В следующий раз принеси что-нибудь, что действительно можно пить. Я буду ждать, сын. Первые лучи легли на мокрую траву, мощенную камнем улочку, скользнули по дрогнувшей под порывом ветра вывеской таверны. Нью-Йорк просыпался для своей обыденной шумной жизни.