Оборотни выходят в полночь

Он был голоден. Стоял на опушке, куда не пробивался звёздный свет, и вкушал запахи ночного леса. Заяц бежал мимо, мелькая бурым хвостом, вдалеке звенел ручей, впадающий в озеро. Дятел стучал по дереву, ящерица ползла внутри трухлявого дерева. Ночь выдалась тёмной, но он видел всё. Он был голоден, но ещё мог терпеть жажду. В голове не стучала кровь, его не влекло к деревне, лежавшей в низине, из пасти не стекала вязкая, обильная слюна. Он не боялся зверей, живущих в лесу, но они его опасались. Чужак – вот кем он был. Чужой в лесной чаще, чужой в людском городе. Пусть они смотрят на него с опаской, пусть обходят стороной, пусть боятся. Он же не боялся никого, кроме кошек, которых так и тянуло к нему, где бы он ни был. Твари морщили свои морды, фырчали, выли, окружали… В лес они заходили нечасто, но порой он чуял их отвратительный смрад, и дрожь пробегала по могучему телу, покрытому белоснежной шерстью. К деревне спускаться было опаснее всего; кошки жили почти в каждом доме, и начинали выть, стоило ему только оказаться на пороге чьей-то хаты. Он ненавидел их, а потому нападал на людей лишь раз в месяц, когда голод становился невыносим. Луна на миг показалась из-за крон, и в ту же секунду почва завибрировала под конскими копытами. Он замер, прислушиваясь. Человек. Женщина. Почти что белые волосы мелькнули в ночи, глаза блеснули зеленью, как вода в фиордах, отражающая северное сияние. От неё пахло потом и кровью; кровью таких, как он. Она метнулась к нему, сверкнув серебром меча. Он смог бы убежать, стремглав кинувшись наутёк, или напал бы первым, не дав ей времени обнажить клинок, и так бы и случилось, услышь он её чуточку раньше, но он не услышал, и за это поплатился. Он увернулся от острия, но оно оцарапало ему грудь, обожгло огнём. Он взвыл, схватился когтями за рану – женщина с невероятным проворством сделала выпад, и, не отскочи он в ту же секунду, её меч перерезал бы ему горло. Прежде чем она замахнулась снова, он, рыча от боли, побежал в лес, на четырёх лапах, словно дикий зверь. Он и был диким зверем – раненым и опасным, но застигнутым врасплох. Грязно-красные листья медленно падали с деревьев, тут и там изредка перемигивались звёзды, насмехаясь над ним. Он убегал, оставляя следы чёрной крови. Он убегал, и он был голоден. *** Цири подбрасывала одной рукой красное яблоко, въезжая в деревню. На доске она прочла интересующее её объявление и поднялась по горке к хате старосты, сколоченной, судя по виду, совсем недавно. Старостой оказался сухой человек, похожий на чёрта, недавно отошедшего от дел. Приветствуя Цири, он улыбнулся хитро, но добродушно. Изгиб его бровей стремился к вискам, в чёрных глазах пряталась тьма. Седые волосы, зачёсанные назад, обнажали большие уши и острые, рельефные скулы. Густые усы и бородка клинышком только усиливали сходство с бесом. – День добрый, – сказала Цири, откусывая от яблока и придерживая лошадь. – Это у вас тут оборотень завёлся? – Ага, у нас. А вам чего до этого-то? – Как чего, ведьмачка я. – Ведь… ведьмачка? А это как? – А вот так. Ну что, расскажешь, в чём дело? Староста оглядел её, взгляд его остановился на её груди, точнее, на медальоне. – Да не может же девица быть ведьмаком… – он посмотрел на два меча за её спиной. – Девица – и ведьмак… – Вам помощь с оборотнем нужна или нет? – Да как же, нужна! Ох, хрен с тобой. Вроде и правда… Ведьмак с сиськами – эка невидаль!.. Он предложил ей присесть на лавку подле него, но Цири отказалась. Слушала она молча, не задавая вопросов. – Месяца четыре тому назад вой мы начали слышать страшный из лесу. Кошки шипели, из хат выбегали, а опосля полумёртвыми возвращались. А потом… девицы умирать стали. Все молодые, здоровые, в самом соку… Вон, Маленка замуж должна была выйти, а её в ночь до свадьбы оборотень-то и загрыз, всю кровь выпил! – староста покачал головой, но особо расстроенным не выглядел. – Как Микола убивался, ой, как убивался! Это жених её, сталбыть. До сих пор как призрак слоняется, не работает, не ест почти ничего, а уж сколько времени прошло, мог бы себе новую жёнушку приглядеть. Парень-то работящий, красивый… Да-да, ближе к делу. Далеко ходить не надо. Дочка у меня есть, кошек с младенчества обожает. Месяц назад то было. Стирала она бельё на улице и, говорит, кот к ней подходит, прячась в траве. Ластится, играет, а как дочь моя в хату пошла, так кот за ней, просится, значит. Ну мы ей запретили, нечего… пусть на улице себе и живёт. А ночью проснулись – в дверь скребёт кто-то, зайти хочет. Дочка говорит, мол, котик пришёл, впустить надо. «Шиш», – отвечаю я. Слушали мы это мяуканье треклятое, слушали, я уж было встал, веник взял, чтоб прогнать эту шушеру, а в дверь уже и скребли сильнее. Я застыл, как вкопанный. Голос кошачий изменился вдруг, стал ниже. Опомнился я, когда дверь колошматило туды-сюды, подумал, что сейчас с петель сорвётся! Через минуту по ней били и царапали с утробным таким рыком… – старосту передёрнуло. – Как вспомню – кровь в жилах стынет. Девки мои уже верещали, я им заткнуться велел да молиться… Вскоре всё прекратилось. Не пустили мы эту тварь. А наутро узнали, что Маленку убили – она, говорят, коту тому дверь открыла. Они помолчали. С заднего двора доносилось кудахтанье кур и блеянье овцы, с деревни – женский смех. – Я возьмусь, – сказала Цири, – но оборотень вам недешево обойдётся. – Да денег у нас не шибко водится… Война же была… Цири скрестила руки на груди. – Однако барин заплатит, будьте уверены, мазель. Милсдарь Зигмунд не пожалеет золота, поговорите с ним. Здесь недалеко… Цири неохотно согласилась доехать до поместья. Староста указал ей дорогу, и Цири, седлая лошадь, напоследок спросила: – А что за барин такой? Что за человек он? – О-о-о, – протянул староста, и на миг из-под его усов даже показались губы, – это добрейшей души человек! Хмурый, правда, да и есть из-за чего хмуриться. Он на войне был вместе с братом, бился против Чёрных, да эти паскуды обнесли всё его поместье подчистую, когда тут проходили. Хоть не сожгли… – Значит, он здесь недавно? – Да, восстанавливают с милсдарем Анзельмом дом – это брат его, сталбыть. – А когда они с войны-то вернулись? – Да не так давно, полугода ещё не прошло. Цири откусила от яблока, пристально глядя старосте в глаза, и увидела в них проблеск догадки. – Ну, – сказала она, – если милсдари помещики не заплатят, то я уеду. Или мы всё-таки договоримся? Староста забил трубку табаком. – Договоримся, мазель. Мы уж пороемся в закромах. Он закурил, но Цири уже отъезжала. Она пришпорила лошадь, и не увидела, как староста опускается на лавку и хватается свободной рукой за голову. Она не слышала, как он ругает себя последними словами, не понимая, как не мог соединить одно с другим. *** Дом пах чердаком, пылью и мышиным помётом. Само поместье будто заплесневело от времени, и Цири подумала, что слугам долго придётся тут всё мыть да стирать, чтобы избавиться от истлевшего душка. Медальон её задрожал сразу, как только она вошла в сени. Один из слуг, драивший полы, неохотно оторвался от своего дела и поднялся по широкой лестнице наверх. Вскоре он вернулся, махнул Цири рукой, с опаской глядя на её оружие, и проводил к «кабинету хозяина», как сам и выразился. «Хозяином» оказался мужчина лет тридцати с небольшим, в синем кунтуше. Волосы его отливали золотом на просачивающемся сквозь плотно зашторенные окна солнце, усы и брови были темнее. Красив, подумала Цири, но она встречала мужчин и краше. Он сидел, забросив ноги на заваленный бумагами и толстыми томами стол, и читал книгу, в которой делал пометки пером. Рядом стоял канделябр с тремя свечами, две из которых горели, а на самом краю стола блестел графин с вином. Когда дверь за Цири закрылась, он спросил, отложив книгу: – Чем могу служить? Вопрос повис в воздухе, когда взгляд его льдисто-голубых глаз наткнулся на мечи. Цири поклонилась и ответила: – Говорят, у вас оборотень завёлся, сударь. Я готова принять заказ, а староста сказал, что вы готовы заплатить. В его глазах можно было прочесть нечто, что Цири терпеть не могла: недоумение и недоверие, и немой вопрос, готовый сорваться с губ. «Женщина? Ведьмак?» – должен был спросить он, но вместо этого сказал: – Да, я заплачу. – Так просто? Даже торговаться не будете? Да у меня сегодня счастливый день, – удивилась Цири, слегка улыбнувшись. Он не улыбнулся в ответ. – Он давно нам докучает. Сам слышал его вопли из леса. – Он покрутил кончик усов. – Псы жалобно скулят и в конуру каждую ночь забиваются, кошки беснуются, лошади в стойлах с ума сходят. Крестьяне боятся. Я заплачу любому профессионалу, который избавит нас от этой напасти. Только назови цену. Цири назвала. – Я дам тебе половину сейчас, – мужчина встал, отсчитал монеты, подал их Цири, – половину – после. Когда принесёшь мне голову оборотня. Медальон дёрнулся в такт биению её сердца, когда их пальцы соприкоснулись. – Как твоё имя? Цири представилась. – Я Зигмунд Острожецкий, – назвался он. – Если вам нужна какая-то помощь – я расскажу всё, что знаю. – Я узнала достаточно у старосты. Благодарю за гостеприимство, сударь. Будто не зная, как с ней попрощаться, он нехотя взял её ладонь, уж было склонился над ней, как Цири молниеносным движением схватилась за ворот его кунтуша и отдёрнула край, чтобы обнажить грудь, но он перехватил её руку и оттолкнул Цири к столу. Канделябр со свечами упал, скатерть занялась огнём. Цири схватила графин и вылила вино на пляшущее пламя. Пятно от вина расползлось по белоснежной выглаженной ткани, словно кровь. – Убирайся отсюда, – выговорил сквозь зубы он. Цири сделала шаг назад, но это был шаг не отступающего человека, а человека, готовящегося к нападению. Неожиданно дверь позади неё распахнулась, и она едва не потеряла равновесие. В «кабинет», аккуратно обойдя Цири, вошёл мужчина, отличающийся от Зигмунда Острожецкого только цветом глаз – они у него были карие. – Прошу простить моего брата, – он улыбнулся так, что у Цири дёрнулся уголок губ в ответной улыбке – удержать её было невозможно, хотя тело её всё ещё было напряжено и готово к схватке. – Он не в себе от возни с бумажками в этой пыльной монашеской келье. Вы ведь та самая ведьмачка, что обезглавила грифона под Новиградом? – Да… это я. – Наслышан, наслышан, – он горячо пожал ей руку. – Моё имя Анзельм, Анзельм Острожецкий. Нам повезло, что вы заглянули. Просто мимо проезжали или путь куда держите? – Проезжала мимо. Кое-куда еду. Анзельм рассмеялся. Цири заметила, что он куда бледнее своего брата-близнеца. Под глазами у него темнели круги, а губы были белыми, даже синеватыми. – Не лезть не в свои дела? Понял, понял. Что ж, сударыня, взялись за местного оборотня? Вот повезло парню! Пасть от руки столь прелестной особы!.. – Он ещё не пал, – Цири высвободила руку. – Падёт сегодня же, не сомневаюсь. Хотя не хотелось бы отпускать вас одну на встречу с ним. – Не стоит обо мне волноваться, – холодно ответила Цири. – Прошу прощения, – Анзельм поклонился. – Я обидел вас? Позвольте загладить свою вину после, когда с оборотнем будет покончено? Единственное, что я привёз с этой треклятой войны, это туссентское вино, которое с радостью открыл бы при вас. – Благодарю за предложение. – Медальон тихо вибрировал под рубашкой. – Почему вы так уверены, что мне удастся убить оборотня именно сегодня? Анзельм улыбнулся, обнажив ровные белые зубы. – Сегодня Саовина, сударыня, конец месяца. Оборотень выходит на охоту в полночь… каждый раз в одну и ту же ночь. Зигмунд за спиной брата прислонился к стене и стоял в свете полуденного солнца, скрестив руки. Глядел он весьма недобро. Она обменялась с ним сухими любезностями на прощание, а Анзельм поцеловал ей руку и проводил до парадного входа. Цири коснулась наконец успокоившегося медальона, когда седлала лошадь. Остаток дня она провела в деревенской корчме «Рог и коготь», ловя на себя откровенные взгляды присутствующих, но с тех пор, как она стала ведьмачкой, ей к этому было не привыкать. *** В деревне умерло четыре человека за последние месяцы, причём смертью противоестественной, но этой ночью люди забыли плохое: в центре деревне пламенем ввысь тянулся огромный костёр, вокруг которого танцевали и пели девушки, а парни поглядывали на них, сидя поодаль, перекидываясь шуточками и раздумывая, присоединиться ли к веселью или нет. Дети вместе с матерями выставляли на порог яства для предков, ведь этой ночью мёртвые гуляли среди живых. Мертвых не боялись – их ждали и задабривали, распахивали двери в хатах, вспоминали их заслуги. Цири проехала мимо дома старосты; тот сидел на лавочке подле избы и курил трубку, выпуская дым из-под густых усов. – Удачи тебе, ведьмачка, – сказал он, когда Цири поравнялась с ним. Саовина. Огромная жёлтая луна нависла над верхушками елей, заманивая, приглашая в объятия леса. Что она обещала? Покой и некое таинство, совершаемое только под её светом, или смерть и кровь, что окрасит её в алый цвет? Цири не знала. Она проехала поляну, на которой день назад состоялось сражение с оборотнем. Ветер продувал до костей, бросал в лицо красные листья, и она жалела, что не могла позволить себе остаться с кметами у жаркого костра. Вскоре она услышала животворное звучание бегущей воды, звук, напомнивший ей острова Скеллиге. Деревья и кустарники качались от ветра. Цири поёжилась. На берегу озера стояло чудовище, терроризирующее деревню. Морда огромной кошки, длинные, почти до колен, лапы, острые когти, кошачий хвост. Луна золотила белую шерсть, а когда существо повернулось, высветило и рану на груди с запекшейся кровью. – Твой меч, – заговорил оборотень, рыча. – Он серебряный? Цири кивнула. – Да, – согласился он, – против чудовищ нужно что-то, подобное блеску звезды, нужно чистое серебро. Серебро для монстров. Как по-твоему, красавица-ведьмачка, я – чудовище? – Ты котолак. Ты не совсем оборотень. – Да… Как видишь, с войны я привёз не только туссентское вино, но ещё и проклятие. Ты пришла убить меня? Цири не ответила; вместо этого она спросила: – Когда ты убивал, ты был в сознании? Что ты чувствовал? Он сделал шаг ей навстречу. Цири, в свою очередь, на шаг отступила. – Ты узнала меня? – Ты Анзельм Острожецкий. Я поняла, как только увидела твоё лицо, хотя сперва подумала на твоего брата. – Зигмунд… – он фыркнул. – Нет, не мой брат. Хотя, сложись всё иначе… – Так ты ответишь на вопрос? Тяжесть меча была Цири приятна. Она уже ранила его однажды, сможет и убить, но если он нападёт первым… – Что я чувствую? Ни на какое другое чувство это не похоже. Безумие и ярость набрасываются на меня, застилают глаза… И тут я – человек – исчезаю. Сознательное мышление пропадает, остаются одни инстинкты. Внутри – словно пожар летний, когда в груди пламя клокочет, а в голове всё становится дымчато-серым. Одно я знаю в такие моменты: я должен убивать. Убивать и пить кровь. Но не всякая кровь мне подходит, госпожа ведьмачка. – Кровь молодых женщин, – сказала Цири. – Лучше всего девственниц. Кровь простых людей тебе не по вкусу. – От их крови меня тошнит. Она не насыщает. Анзельм опустился у дуба почти на четвереньки; голые ветви дерева чернели на фоне ярко-жёлтой луны, подобной змеиному глазу. – Я помню лицо каждой из них, каждой, кого я... Им бы ещё жить и жить, а тут являюсь я, и… – совершенно человеческим жестом он закрыл морду руками с длинными острыми когтями. – Я не могу так больше. Прошу, покончи с этим, пока это не началось снова. Исполни то, зачем пришла. Цири положила руку на меч. – Кто проклял тебя? – Ведьма, – раздался чужой голос позади неё. Цири обернулась, чтобы увидеть выступившего из темноты Зигмунда с обнажённой саблей. – Уйди, брат, прошу, – прорычал Анзельм. – Не вмешивайся… – Ведьма, – повторил он, встав напротив Цири. – И в том, что она сделала, повинен я. Ты не убьёшь его. – Что это была за ведьма? Голубые глаза Зигмунда его казались совсем прозрачными в темноте. – Расскажи… ей, – вмешался его брат-оборотень. – Расскажи, пока я всё ещё в сознании… Луна освещала широкую водную гладь озера, ветер колыхал мох на коре дуба. – Мы познакомились за полгода до окончания войны, в Новиграде, – он прищурился, будто глядел вдаль, и улыбнулся. Улыбка эта была печальной, мудрой и циничной одновременно. – Мои чувства к ней вспыхнули быстро и быстро погасли. Она просила меня помочь ей бежать из города, ведь её в любой момент могли схватить и казнить, но мне больше не хотелось иметь с ней никаких дел. Но я не мог сказать это прямо – никогда не умел по-хорошему расставаться с женщинами. Анзельм вызвался сделать это за меня… – Да, не было ещё такой женщины, что не расцарапала бы тебе лицо после того, как ты давал от неё дёру, – Анзельм, вероятно, попытался усмехнуться, но из его горла вырвался только сдавленный хрип. – Он пришёл к ней, и они, что называется, «разошлись полюбовно». Однако через месяц стало ясно, какую цену мы заплатили за моё малодушие. Зигмунд сказал это металлически твёрдо, словно и сам был сделан из холодного металла. – Сперва начала расти шерсть. Потом кошки… чёртовы кошки… Царапина от одного кота заживала на мне три месяца. – Кошки – самый древний способ борьбы с котолаками, – пояснила Цири. – Затем я понял, – продолжал Анзельм, – что могу менять облик. Могу обернуться котом, ежели захочу, могу – вот этим, – он указал на себя с явным отвращением. – А ещё я понял, что мне нужна кровь. Впервые это случилось спонтанно… помню, что был голоден, а следующие воспоминания слишком размыты. После, наутро, мы узнали, что в деревне нашли обескровленную девушку с разорванным горлом. И мы с Зигмундом знали, кто был тому виной. – Тогда почему вы позволили дать объявление в деревне о поиске ведьмака? – А что нам было делать? – вновь заговорил Зигмунд. – Запретить людям искать помощи против оборотня? Как бы это выглядело? Самосуд над нами случился бы раньше, чем нашёлся бы ведьмак. К тому же… – он облизнул губы. – Мы надеялись, что есть способ… – Способ расколдовать меня, – выдохнул Анзельм. – Но я думаю, что это невозможно… – Возможно ли? – обратился к Цири Зигмунд. Цири задумалась, глядя на котолака, пожала плечами. – Если дать котолаку выпить кровь добровольно, быть может, получится что-то предпринять. – Я готов, – Зигмунд выступил вперёд, убирая саблю. – Я могу это сделать. – Нужна кровь женщины, – невесело ухмыльнулась Цири. – К тому же, после этого он может обернуться котом на всю оставшуюся жизнь и сбежать в лес. – Как… как это? – А может остаться человеком. Зависит от того, кто в нём преобладает – человек или зверь. – И… кто же? – Я не знаю, – просто ответила Цири, разводя руками. – Он пробыл под проклятием достаточно долго, но сегодня, когда мы встретились, вёл себя как человек. Сложно сказать. Некоторое время она стояла молча, задумчиво постукивая пальцами по точеному подбородку. – Это будет стоить дорого, – наконец, сказала она. – Но я сделаю это не ради золота. Внезапно она увидела большие испуганные глаза ребёнка на морде оборотня. – А если он останется таким навсегда? – вмешался Зигмунд. – Нет ли другого способа?! – Нет. По крайней мере, я его не знаю. Решать вам. Анзельм встал перед ней на колени. – Что бы ни случилось, – обратился он к брату, – заплати ей. Заплати столько, сколько попросит. Цири неловко коснулась его пушистой щеки. – Ты перестанешь пить, когда я скажу: «Хватит». Если не перестанешь – я убью тебя. Он кивнул. – Не закрывай глаза, – прошептала она, закатывая рукав рубахи. Он склонил голову. Его клыки впились в её запястье, и Цири сдавленно застонала от боли, однако по телу её побежали мурашки, как при поцелуе… Её вдруг парализовало, она захотела что-то сказать, но только прикусила язык. Она в стальном объятии котолака, подумать только!.. Кровь хлынула потоком, капли упали на белый мех, испачкали зверю пасть. Нижние клыки касались кожи Цири, и она знала, что оборотень едва сдерживается, чтобы не прокусить ей руку. – Хватит, – еле слышно прошептала она. Он не останавливался. Кровь утекала из неё, а вместе с ней и жизнь. – Хватит!.. Свободной рукой она выхватила меч, краем глаза увидела, как сверкнула сабля Зигмунда. Резким движением оборотень оторвался от неё, оставив кровоточащие следы от зубов. Он повиновался её приказу. Она хотела поднести руку к глазам, но стволы деревьев перед ней изогнулись, как отражения в воде, мир перевернулся, звёзды спустились с неба, чтобы встретиться с поверхностью озера. Карие глаза – человеческие глаза – были последним, что она увидела. Саовина – время, когда мёртвые разгуливают под луной, когда ярко горит костёр, когда чудища выходят из нор и становятся на колени пред ведьмами. Время, когда чудища пьют человеческую кровь. Кто-то поднял её с земли и взял на руки. Прежде чем провалиться в глубокий сон, Цири подумала, что не прочь будет выпить туссентского вина.