что получает победитель

Шелоб. Сейчас она говорит так спокойно о тех вещах, о которых Талион вспоминать без дрожи не может, и сумрачные шелковые тени, в которые она облачается прямо перед ним без какого-либо смущения, неторопливо колыхаются. Она этот страх чует и, более того, — предчувствует, но никогда не обвиняет, продолжая ткать из чужих нитей свою паутину. Она встречает его непроницаемым, матовым взглядом, словно хоронит его начиная с самой первой встречи, и провожает так, будто бы не увидит снова. Она не улыбается ему. Ведь мертвецам не улыбаются. Шелоб знает, говорит загадками и ответами, которые Талион все равно не может уловить. Но она продолжает вызывающе смотреть на него так, как если бы только он и должен был всё понять. И если не он, то никто. Талион не сомневается, что всё, что он делает, было предвидено ею наперед, и Шелоб не упускает не единой возможности ему вскользь напомнить об этом; о том, что он жив только благодаря ей. Но Талион с этой мыслью засыпает самым тревожным сном, в котором его убивают раз за разом, и просыпается с неоправданным чувством вины, что останется с ним до конца. До самого конца. Талион не хочет меняться. Талиону невдомек, что он уже изменился. Подозревал, но надеялся, что с ним все-таки считаются. Мордорское небо как и тогда взрезает глаза коралловой линией. Талиону не впервой умирать, но кровь из вспоротого горла почему-то кажется бескрайним морем, в котором ему заново суждено утонуть под тяжестью невесомого горизонта. Келебримбор немигающе посмотрит на него сверху вниз, и этот его взгляд так и будет сквозить нескрываемым презрением. Посмотрит так, словно у него есть, что сказать напоследок. И уйдет молча. Талиону действительно спокойнее на её руках, и, говоря откровенно, ему нисколько не стыдно за то, с каким удовольствием он свернулся калачиком перед нею. Беззащитный, как сын перед матерью, уснувший под старую детскую колыбельную, которую слушать теперь немного неловко, но не слушать, хотя бы краем уха, — невозможно.

И это был бы самый лучший конец из всех возможных.