Всё будет хорошо

Больно. По телу не иначе как пустили тысячи и тысячи игл. Липко и красно, звонкий хруст костей, собственное тело — как пушинка, летящее по земле. Каждое новое столкновение — сильнейший импульс, в голову, в руку, в ноги, каждое столкновение — и части его духа выбиваются из худого болезного тела, о котором теперь известно всем. Это не прекращается, не останавливается, этому нет конца. Ему больно, так больно, что, кажется, сердце вот-вот не выдержит. Разорвется на множество маленьких кусочков, лишь бы остановить всё это. Никогда ему ещё не хотелось так сильно умереть из-за чертовой боли, никогда ещё он не был так опустошен. Это не только снаружи. Не только ноги, не только рука, не только глубокие раны, которые люди в панике пытаются перевязать или хотя бы заткнуть, стараясь продержать жизнь в этом чертовом хрупком и изломанном теле, пока не приедут врачи. Не только раны. Внутри, где некогда полыхал огонь и сердце отбивало ритм «живи, борись, защищай» было совсем пусто. И эта пустота, мечась и стеная внутри, будто царапала грудную клетку, кусалась, бодалась, пыталась проломить дыру насквозь, вырваться, убить своего носителя. Тошинори задыхался, даже не зная, что болит у него сильнее — тело или душа. Его чем-то пичкали, лишь бы не потерял сознания, лишь бы не отключился от болевого шока, лишь бы не закрывал глаз, ведь это опасно, так опасно, ведь он может уже не открыть их. Но адреналин в венах уже не помогает как раньше, как тогда, когда он преследовал Все За Одного с дырой в животе, когда не чувствовал ничего, лишь жгучее, пламенное желание отомстить. Не помогал, а лишь усугублял всё, делал ощущения острее, чётче. Так яро бились по телу ощущения — как вытаскивают из него что-то особенно большое, острое, как на месте скрепляют вывихнутые кости, и он кричит, но даже не понимает и не слышит, что это его крик, в котором так и звучит желание прекратить всё это. Просто умереть. Уже через пару часов все СМИ будут трубить об этом — никто не сообразил их разогнать, когда ситуация стала до ужаса критичной. И тут уже не в Символе Мира дело, ведь там, среди обломков, после ужаснейшего боя, умирал не герой №1, а их друг, их близкий человек, который отдал всего себя, чтобы защитить ту женщину за его спиной, что умоляла его выстоять, чтобы защитить их всех. И свою жизнь он уже готов был отдать, готов был уйти, лишь бы вырвать победу у смерти. Но они не могут дать Яги умереть, просто не могут. Какими бы не были крики, какими бы не была боль. «Держись», «живи», «ты сможешь» — миллионы голосов, они смешивались в голове, которая готова была разорваться, прямо как сердце. И свет, и цвета, перед широко открытыми от шока и стресса для тела глазами мелькали неясные бессвязные картинки и пятна, гармонирующие с какофонией звуков и криков. Яги казалось, что это ад, что это будет длиться вечно. В какой-то момент появились лишние запахи, словно больничные, так ярко выделяющийся нашатырный спирт, и больше белого перед глазами, и звуков меньше, они уже приглушенные. Но лишь до тех пор, пока всё не сменилось красным и запахом крови, и эти жуткие, просто отвратительные, такие громкие крики, разрывающие барабанные перепонки. Кто это кричит? Кто? Кому-то требуется его помощь, надо идти и спасать, надо помочь, ведь он герой, но его ноги выворачивает на изнанку, кости ломаются ежесекундно, они в огне и в ледяной воде, кожа, она рвется и восстанавливается, и что-то лезет по ней, под ней, внутри, к мышцам, костям, он умирает, он умирает, Господи боже, но ведь там всё ещё кто-то кричит, кто, кто это, КТО? Тошинори не знает, что снотворное и обезболивающее кончилось, он не слышит врачей, он не чувствует их рук — только боль, что приносят скальпели, иглы, нити, что-то, что вправляет и дергает его кости, вытаскивает их осколки из мышц. Он не может знать, что это надо делать сейчас — или он умрет от кровопотери, шока и боли, что ему нельзя отключаться — или он умрет от недостатка поступающего кислорода в мозг, замедленного сердцебиения и полученных ран. Хотя ему так сильно хотелось закрыть глаза и уснуть, забыть и просто пропасть. Он бы точно кричал, чтобы ему дали умереть, если бы был способен хоть немного мыслить наперекор боли. Он бы точно был ужасно расстроен, что дети видят его таким — таким жалким, дергающимся на импровизированном операционном столе, надрывающим голос. Он бы точно недоумевал, почему же это так больно. Почему так больно, если он терпел и более страшное, если всегда стискивал зубы и не терял рассудка. И вряд ли бы понял, что всё это от внутренней пустоты, от последствий потери силы, от того, что разум не может вытерпеть того факта, что Тошинори больше не способен никого защитить, ведь он был таким чайником во всей этой мутной психологии. Его удел — махать кулаками и вставать горой за тех, кто нуждается в помощи, но подсознание уже знало, пусть и не принял мозг, что помощь теперь нужна ему. И это убивало изнутри уже бывшего героя. Все начало стихать, как казалось, лишь через чертову вечность, когда мир перестал плясать раздражающими красками, пропал жуткий крик, не пропала, но хоть немного, хоть до уровня терпимости притупилась боль. Ему все так же не давали уснуть, всё так же препараты, державшие в сознании, пока было ещё слишком опасно позволять мозгу отключаться. Сознание просыпалось так медленно. Достаточно медленно, чтобы Тошинори мог почувствовать себя маленьким несмышленым ребёнком, который ничего не понимает, не знает, не умеет говорить. Который смотрит в серый потолок и не осознает, что перед ним, где он, кто он, но уже понимает, что вокруг есть реальность, какой-то мир, а не только боль и непонятное размытое нечто в голове. И также медленно он становился обратно собой, пока не помня что произошло и не понимая, что он тут делает и где это «тут» вообще находится. Уловить момент, когда Тошинори понял всё, было нельзя. Возвращение понимания длилось долгие минуты или даже десятки минут, пока не пришло ощущения, что он уже всё знает, но пока просто не понял. А когда понял, то мысль была одна единственная. «О. Вот оно как.» Никаких эмоций. Для них было слишком рано. Один человек не может выдержать столько всего сразу и сохранить все свои ощущения и чувства — что-то обязательно отключится. На какое-то время. Когда всё стало на свои места, пришло лёгкое облегчение, но и тяжесть одновременно. Взгляд фокусировался из ряда вон плохо, а тело не могло пошевелиться от слова совсем — Яги ещё не нашел баланса между своим рассудком, мозгом, и движениями. Он смог лишь склонить голову, с трудом оглядывая раскрывающуюся серую стену, окно с трещинами и размытый пейзаж разрушенного города. Видно, они были совсем не в больнице. Ни таких привычных палатных стен, ни чистой кровати. Эта была вся в крови, в его крови. Скорее всего, это одно из наиболее уцелевших зданий, куда доставили его после битвы. Битвы… Которую он выиграл? Или всё же проиграл? В тот, последний удар, что-то вонзилось в его кулак, направленный на врага, в его ноги, и всё вмиг смешалось. Хотя нет. Яги не был бы жив, если бы проиграл. Его не принесли бы сюда, не было бы слышно гула голосов откуда-то из-за стен комнаты, в которой он находился. Ничего бы не было. Но что случилось? Когда он нанес последний удар — что произошло? Яги помнил, что он умер. Умер, и это было ужасно больно, умер и, вероятно, отправился в ад. А ещё помнил крики, такие отчаянные и болезненные. Галлюцинации, или же нет? Но кто тогда кричал? Ох… Стоп. Это был он. Тошинори еле слышно застонал, понимая всё окончательно. Кричал он сам, а не кто-то другой. Просил о помощи и смерти в этом крике он, а не другие люди. И эта боль — скорая операция, чтобы спасти его жизнь. Ноги выворачивало, видимо, от вправляемых костей и швов не под наркозом. И рука так же. А состояние, словно опьянения, от количества потерянной крови. Просто шик, Всемогущий. Ты нереально облажался. Интересно, сколько народу слышало это? Учителя? Ученики? Все, кто были вокруг? СМИ, весь мир? Наверняка. Наверняка все теперь знают не только о его истинной форме, но и о его травмах, заставивших его кричать, заставивших его желать умереть. А ведь Яги и правда этого хотел. Но самое страшное — это совсем его не волновало. Он не чувствовал ужаса из-за такой ужасной мысли, он не чувствовал раскаяния из-за такого ужасного желания, он не отказывался от своего решения в момент операции. Продолжал думать, что, вероятно, было бы лучше умереть сразу. И это действительно пугало. Пальцы на здоровой руке поддались, шевельнувшись. Размытые ощущения становились всё четче, как и картинка перед глазами. И даже сейчас он желал узнать, какова ситуация, все ли в порядке, не сбежал ли Все за Одного, сколько пострадало людей. Даже сейчас Тошинори поворачивал голову в другую сторону, предположительно, у двери, чтобы попытаться позвать кого-нибудь и всё разузнать. Но наткнулся взглядом совершенно не на дверь. Мидория сидел на стуле рядом с кроватью, и вовсе не спал, как показалось поначалу. Просто его голова была опущена слишком низко, но открытые глаза всё же были видны. Мальчик явно ушел куда-то глубоко в себя, что не слышал слабых шевелений Яги и не видел поворотов его головы. Бывший герой не успел даже подумать, что ему следует делать, как издал какой-то нечленораздельный звук, ненамеренно привлекая внимание. Наследник его силы вздрогнул, вздернув голову так резко, что, казалось, та отвалится. Взгляд обеспокоенных и взбудораженных зелёных глаз встретился с потускневшими голубыми, удивленными глазами Тошинори.  — Всемогущий! — голос мальчика был громкий, звонкий, вызывал боль в голове, но Яги даже не поморщился, так как очередное страшное осознание приходило в его голову. — Вы проснули… очнулись… э… при… пришли в себя! Они всё видели.  — Все так волновались за вас… Вы не спали, но когда я вас звал… Учителя всё видели. — …вы никак не реагировали! Словно ваш рассудок… Словно вы не… Здесь. Мы боялись… Что вы больше не вер… вернётесь. То есть, не в прямом смысле не вернётесь… Ученики всё видели.  — А останетесь таким… Овощем? Извините если грубо, но это правда выглядело так! Он всё видел. — И мы все… Эм… Всемогущий? Эй? Всемогущий, что с вами? Ээээй? Мидория всё видел.  — Всемогущий! Звонкий и резкий голос заставил тело передёрнутся от звука этого второго имени, которое ему уже совсем не подходит. Взгляд, смотрящий куда-то в пустоту, вновь сфокусировался. Тошинори видел, как перепугался мальчик. Наверное, когда его оперировали и он орал на этой кровати, он был в тысячу раз более испуганным. Это не давало мужчине покоя. Это всё.  — Я… — голос был хриплым, тихим, надломанным, а слова застряли в горле. Он что? В порядке? Цел? Нормально себя чувствует? Это всё было бы ложью. А Тоши не любил лгать. Особенно своему преемнику. — Я тут… Тут, — нашелся он наконец. Да, он тут. Его разум вернулся. Он не овощ, не лишился рассудка. Так что, пожалуйста, только не этот взгляд… Только не этот жалостливый, сочувствующий, такой грустный взгляд. Всемогущему было стыдно. Ему было очень, очень стыдно. Перед ними всеми. Но перед Мидорией — в первую очередь. Мальчик не должен был видеть своего учителя, своего наставника, своего кумира таким. Просто не должен был! Плевать как глядит на него весь остальной мир, плевать что будут говорить люди, но если твой наследник смотрит на тебя с таким бездонным сочувствием — это крах. Всемогущий должен был стоять чуть впереди и быть для мальчика крепкой опорой, твёрдой уверенной стеной, сильным плечом, верной рукой — ровно до тех пор, пока Изуку не выйдет вперёд него, не засияет ярче его огня. Всемогущий действительно облажался. Вместо всего этого он был потерявшим себя от ужаса и боли изломанным полумертвецом. Вместо восхищения вызывал в глазах мальчика горечь и жалость. Вместо гордости в словах его преемника сквозило желание помочь и, может быть, даже утешить. Вместо рук, готовых повторять каждое движение кумира, были руки, готовые подхватить его, если тот начнет падать. Это провал. Тошинори даже не мог заставить себя смотреть в глаза мальчика. Господи, лучше бы он всё же там умер. И господи, до чего же эгоистичной была эта мысль. Но что теперь он может ему дать? Чему научить? Быть наставником после случившегося? Он облажался как учитель. Облажался как герой. Облажался как пример для подражания, и теперь — даже как кумир. Мидория не сможет больше видеть в нём несломимого Всемогущего.  — Вы ещё не до конца пришли в себя… Вам нужен отдых. Я скажу, что вы в порядке, чтобы вам дали поспать!  — Да… Тошинори лишь краем уха слышал слова. Его пугали мысли о том, что же думал Мидория, наблюдая за операцией. Но Яги никак не мог их прогнать. Навязчиво и липко они забивали его, мешая думать. Твой герой, твой кумир, тот, на кого ты равняешься и кем мечтаешь быть, дергается на кровати под скальпелями, истекая кровью. Он кричит, и в крике этом ясно звучит «я хочу умереть». Он сломался, раскололся, он не выдержал. Он не реагирует, совсем никак не реагирует, когда после операции ты зовешь его, наверное, тоже надрывая голос, и наверняка тоже плача — от страха, бессилия и паники. Пусть его глаза открыты, но он не видит, не слышит тебя, и ты понимаешь — даже если позже он «очнётся», то всё равно уже никогда не придёт на помощь. Не скажет. Не скажет «Всё хорошо, ведь я з… Тошинори отворачивается обратно к окну. Он не в силах даже додумать эту мысль — слёзы душат, когда вспоминаешь. Но падать ещё глубже, хотя глубже уже некуда, перед мальчиком он не мог. Потому смотрит на руины города, сглатывая горечь и сжимая окровавленную простынь здоровой рукой так сильно, как только может. Хотя уверен — этой хваткой он не удержал бы даже телефона.  — Всемогущий?.. — Мидория так и не ушел. Он наблюдательный и смышлёный мальчик, а, будучи таким взволнованным и внимательным к персоне Яги, точно замечает совсем-совсем всё. Это печалило, ведь ничто от него не скроешь. Глубоко вздыхая, чтобы успокоить свой непокорный организм, мужчина поворачивает голову обратно, глядя на мальчика, и даже прямо в глаза. Плевать уже на свою гордость героя — ниже падать ему и правда некуда.  — Ничего. Ничего, я… Я… — и опять ступор. Нет, он не в порядке, и не будет в порядке, и не поправится, и не сможет с этим справиться, и даже не «всё будет хорошо». Нет, ничего не будет хорошо, не будет. Но Яги не может этого сказать, и не может подобрать слов. Он завис с этим глупым «я» на губах, хмурясь до морщин меж глаз и упорно думая, что же такого «я» сказать, чтобы не лгать, но и не пугать мальчика. Только вот беда — нет такого. Внезапно, рука Мидории касается кровати, и он сам облокачивается к Яги, придвигаясь ближе. Он улыбается, улыбается, черт тебя дери, Тошинори, улыбается прямо как ты когда-то. Улыбается для тебя.  — Ничего. Не говорите, если не можете. Тогда я скажу, — он всё понимал. Понимал то, что чувствовал погибший пару часов назад «Символ Мира», — не надо было ничего объяснять или просить прощения за свои постыдные мысли, за свои крики и свою слабость. Голос уверенный, не испуганный больше. И глаза. Мужчина в который раз убеждается, что он определенно не ошибся в своем выборе. Пусть и такие же немного испуганные и взволнованные… Но взгляд лучился уверенностью и стойкостью. Её было так много — Мидория явно набрал так, чтобы разделить её с разбитым героем. Но готов был отдать всё. — Вы будете в порядке! И всё будет хорошо! — он немного повышает тон, скорее неосознанно, отчего смущается даже, оглядываясь назад, на дверь. Однако, все слишком заняты другими пациентами. Мальчик садился обратно на стул, все так же глядя на растерянного Всемогущего и даже немного хмурясь. И Яги засмеялся бы сейчас, будь у него силы. Все будет хорошо — сказал его преемник. Не то чтобы мужчина верил, только вот… Это то, что он делал всю жизнь. Вселял надежду. А сейчас, когда его надежды не осталось совсем, ею с ним делится тот, кто когда-то разбудил в Мидории желание быть героем. Его ноги и рука сломаны, он потерял столько крови и получил столько ран, и точно пробудет на лечении вновь в лучшем случае не более полугода. Он истратил всю свою силу, погасил остатки своего огня, утратил всё свое величие, стал простой истлевшей спичкой, которую так легко сломать. Но мальчик, сидящий напротив него, мальчик, на плечи которого Тошинори Яги возложил ответственность о сохранности мира и свою должность Символа, Надежды и Защиты, мальчик, который стал его собственным лучом надежды ещё тогда, в последний день их супер-тренировок, стоя на горе мусора и крича рассвету о своём стремлении стать героем, сказал ему, что всё будет хорошо. И это не пустые слова глупого мальчишки с детскими надеждами, не сладкая ложь за которой не стоит старание и желание помочь, не успокоение ради успокоения, вовсе нет. Тошинори видел это. Он улыбнулся, расслабляя вцепившуюся в простынь руку, и просто отпускает все свои страхи и переживания по поводу того, каким он стал в глазах Мидории. Ведь важно для них двоих совсем, совсем другое.  — Да. Да, ты прав. Всё будет хорошо.