***
Неодобрительное многоголосое ворчание раздалось вокруг. На усыпанном песком грязном полу под деревянными неопрятными колоннами, поддерживающими ветхий свод, грозивший в любую минуту упасть, сидели женщины разных лет: совсем юные, зрелые и древние старухи. С десяток женщин выстроились поближе к очагу в стене, где гудел и мигал разноцветный огонь. У каждой была колыбель с младенцем, подвешенная засаленной грязной верёвкой к сетке над потолком. Стоявшие в «родильном доме» вонь и невыводимая грязь наглядно символизировали это место, где в каждой щели шуршали тараканы и пищали мыши. Здесь рожали все маргиналки — заимевшие дитя без мужей и просто отщепенки, неприглядные личности. Женщины шептали имена по очереди, утихомирившиеся, посерьёзневшие. Каждая монотонно выводила имя за именем, вопросительно замирая после каждого слова с неуверенной опаской, ожидая ответа, и когда огонь откликался грозным вибрирующим звоном, вспыхивая единым цветом, имя оставалось при ребёнке. Цветов пламени — великое множество, на всех хватит. Пожилая тётка, почти старуха Минно, усмехнулась. Как есть, её малыш похож на свата, глупого пьяницу. И ребёнок глядел на неё тем кисло-неодобрительным взглядом, как когда-то тот сват на привезённую в столицу из глухого горного поселения её саму. Удивляются все потом — похож родившийся вроде на деда, сестру, соседа, но потом совсем другим вырастает, непохожим. До того же, что родители иные, цвет огня другой, что с небес к каждому мальчишке помимо самого огня ещё два хранителя прикрепляются, а к девчонке и вовсе все четверо — про то и думать не хотят. Ряд женщин у выбоины с огнём распался. Мамочки нянчили наделённых именами и цветом дитяток. Но одна, средних лет в холщовой ветоши с чужого плеча безнадёжно повторяла имя за именем сквозь булькающие в горле слёзы, сбиваясь, всё ниже опуская голову под пристальным молчанием и устремлёнными на неё взглядами. В воздухе ощущалось нечто недоброе, молчание висело в воздухе, даже новорожденные не пищали. Убитая горем мать, плача смотрела на пламя в ожидании. С каждым именем её уверенность покидала душу, а губы дрожали больше при произношение каждого нового имени, пока другие радовались, видя цвета в пламени огня. Попытки медленно иссекали, а пламя так и не принимало варианты. Но слёзы не бесконечны, как и переживания в разуме. Медленно отойдя от огня, женщина подошла к своему дитятко, которое спало в колыбельной. Смотря на него измотанными от слёз глазами, мать не могла знать, что случится с младенцем, когда узнают, что он не имеет имени, но доля надежды царила в её сердце. Решив успокоиться она прилегла на подстилку и попыталась заснуть под знакомую колыбельную, в которую сливались тихие всхлипывания детей и писк мышей. Утро как обычно было поглощено в тусклые оттенки из-за отчаянья других женщин, что, не теряя надежды, перебирали имена и награждали всех улыбкой, видя цвет. Некоторые кормили малышей, приговаривая их имена, радуясь, осмысливая, что их ребёнок не будет «монстром» и останется жить. Этому могла позавидовать выбившаяся из строя женщина, которая совсем потеряла надежду на благословление пламени. Наблюдая за мальчиком, она грустно улыбаясь, понимала, что, может, через несколько часов её ребенка убьют, и единственное, что она сможет сделать, это бежать или сдаться, отдав ребёнка. Переживания были неописуемые, ведь глаза так и остались закрытыми, и это заметила Минно, которая возилась с мальчиком, пока его мать ходила к жрицам. Там ей не смогли помочь, но предупредили, что если ребенок не обретёт цвет и не распахнёт глаза, то и его, и её придётся лишить жизни, как бы это не было жестоко. Её крайне обескуражил такой ответ на просьбу, но ничего другого и быть не могло. Это её проблемы и её дитя. Когда она пришла в «родовой дом», то заметила косой взгляд Минно, которая смотрела на неё и на ребёнка, ожидая, что женщина найдёт ему имя к концу дня, или случится неисправимое. Это жестоко, но таковы порядки. Общественный позор и без того покрывал женщину, а ребёнок без имени станет окончательным укором со стороны людей. Инно ещё раз поглядела на малыша. — Ну зачем вы пришли? — с упреком бросила она, — Зачем в нашем селении родился? И от кого? От ходуна бродячего! — в голосе прорвалось просто обжигающее презрение, — От клоаша! Потихоньку осознавая, что дитя никогда не откроет глаза, женщина на дрожащих ногах подошла к ребёнку, чтобы извиниться за такую участь, настигшую его по её вине. Излив прощания, мать легла и заснула. Ночь приняла свой пост и сторожила всех. Их сон должен быть тихим и нетревожным. Собраться с силами бывает непросто — особенно тем, кто потерял надежду. Но тень не спит. Её планам не пришел конец, это только начало. Она не позволит маленькому «монстру» лишить её хоть и печальных, но живых дней. Она могла прервать сон матери, убив ребенка, поэтому как бы тяжело это не было, придется и ей это потерпеть. Жизнь тяжела, никто не говорил, что это легко. Некоторые потерпели грех и изгнаны, другие без детей, а некоторые убивают кого-то ради себя. План был прекрасный, но тень задела колыбель с другим младенцем, который, не ожидая такого происшествия, проснулся и заплакал. Все очнулись ото сна, а тень скрылась с глаз долой. Вот только потерявшая уверенность мать увидела её, а на полу остался лежать нож. Женщину охватил страх. Неужели так быстро придет конец ребёнку, а она даже не предприняла меры? Поняв, что есть только один выход из этой ситуации, она решила отправится в храм сею же секунду, пока остальные роженицы совсем не озверели. Когда все заснули, женщина закутала дитя в тряпку и побежала к храму. Сердце искренне беспокоилось за ребёнка. Беда, что ей пришлось идти через лес, где её босые ноги царапали ветки, приносили невыносимую боль острые камни, которые как будто пытались засесть в её ступни, а тело теряло силу с каждым шагом. Женщину это не остановило. Её подталкивала любовь и уверенность, что случится что-то хорошее. Придя к храму, она остановилась у храмовых ворот, выточенных из цельного куска настоящего мрамора, который даже в богатой столице — большая редкость, что там — массивные мраморные сооружения, между выточенными из настоящего талантая гигантскими статуями воинов. Сперва, конечно, стражники не хотели её пускать и смеялись обидно, совсем как Минно. Но потом женщина вытащила храмовый пропуск, и стражи сразу подтянулись и даже взяли на караул свои копья с наконечниками из талантая. Потом мать повели в церемониальную залу и оказалось, что жрица, говорившая с ней — не простая, самая главная, начальница всего храма. Жрица вовсе не забыла про страдалицу, которая всё это время мечтала сюда попасть, вот только другие женщины не позволяли. Потом несчастную мать повели к самому жрецу, который всегда на месте, ведь он обо всех заботится и помогает обрести свой путь в жизни. Он внимательно выслушал женщину. Каждый вспомнил страшное, запретное имя того, кто мог и смел давать имена в неогретом огнём доме. Жрец помотал головой, отгоняя наваждение. — Гадать буду! Высших духов, хранителей детей вызывать! — сказал он, и верховная жрица молчаливо удалилась. Судорожно всхлипывающая после пережитого ужаса женщина осталась у ног шамана, бесценно доставшего свиток. Крик, неожиданно резкий, больше похожий на сильный удар, прокатился по просторному залу. Свободный занавес распался, словно разорванный чьей-то могучей рукой. Пронёсся сквозь окна ветер — в сплошном кружении искр, которые раскинули невидимые объятия. Глубокий мужской голос зазвенел с силой и звучностью, какой у жреца не бывало и в прежние времена, и сквозь завывание ветра ритмично всё выводил и выводил. И в такт словам жреца, тоненько и жалобно загудев, в чаше неожиданно взвилось белое пламя, грозное и гулкое. Ветер взвыл, это казалось странным — здесь, под каменными сводами, ветер не дул никогда. Подхваченный им свиток завис перед жрецом в мельтешении искр, не подпуская к ребёнку. Рука с поднятым было амулетом замерла, будто перехваченная пальцами. Смерч закружился над головами. Белая огненная тень жадно схватилась за младенца и провела рукой по мягоньким, тонким детским волосикам на головке малыша, медленно тая, просачиваясь в ребёнка. Исчезла, и младенец пискнул. И тогда жрец понял. Ему нужен был всего удар, который он сделать не успел, не кинулся к ребёнку. Дрожащей рукой рванул спрятанный нож и кинулся к ребенку. — Пора мне возвращаться домой. Время мне войти в мой мир, — сквозь завывание метели ритмично вывел глубокий мужской голос. В такт ему тоненько и жалобно, как придавленный, заорал младенец. И его мать выкрикнула имя. Имя, пришедшее из далёких страшных времён. Имя, которое уже тысячу лет вспоминали с содроганием и то лишь когда не слышат чужие уши. Ветер зазвенел. Подхваченный вихрем нож метнулся по полу, время словно зависло в мельтешении снега, не подпуская к ребёнку. Купол треснул из враз ослабевших опор. Рука с поднятым ножом замерла, будто схваченная сильными пальцами. Младенец медленно открыл глаза. Белый и страшный, засасывающий, как полынья над омутом, взгляд уставился на мир. Когда-то этот взгляд заставлял, захлебываясь ужасом, упасть. Жрец скорчился, словно пытаясь спрятаться от боли. Смерч закружился, и в его потоках виднелись языки белого пламени. Стены храма треснули в гудении ветра. Тонкие морозные узоры трещин и разломов украсили купола и пол, опоры и своды складывались и рухнули, острые воздушные плети, кажущиеся материальными, хлестали лицо. В висках колотило. Словно под навалившейся вдруг огромной тяжестью балки вырвалась из своих мест, обрушились на пол и грозно и гулко ударились оземь. Взметнувшийся вверх столб снежинок и белых цветочных лепестков раскидал пыль и мелкий сор, отшвырнул всех прочь. Посредине, в выбитой в полу глубокой яме, вспыхнула и зажглась белая искра. Завывающий вокруг треск обломков исчез, будто его и не было. Пропал вьющийся над головами свист ветра. Вокруг воцарилась тишина. Молчание снегом накрыло храм. Шаман робко приоткрыл один глаз. Он стоял на коленях посреди возвышения у алтаря, у засыпанного снегом погасшего камина. Полубессознателньая молодая женщина раскачивалась, держась за голову, ничего не замечая вокруг, у разбитой колоны на разрушенном клиросе. Жрец подполз к колыбели и тяжело плюхнулся рядом, безнадёжно взглянув на потухший очаг. — По-твоему пусть будет, — наконец, смирившись со страшным и неизбежным, тихо выдохнул старик, склоняясь над свёртком и посмотрев в на лицо ребёнка. И не убьют его. Боятся. Снова жить станет. И помогать не будут. Но и никто не хочет, чтобы Шетан его там дождался. Жрецу померещился злорадный оскал. Никто сути ребёнка узнать не должен, как и он сам. Да и как его душа с нижним богом управится, — с торжеством закончил старик. Кряхтя, поднялся на ноги. — Что это значит? — оглушённая жрица, хватаясь за голову, проникла в залу. Шаман обречённо махнул рукой, словно бы говоря: «Какая разница? Теперь-то что!» и с печальной торжественностью в голосе и во взгляде произнёс: — Это значит, что ребёнок отмечен дланью Шетана.***
В то же время в подземном мире плечом к плечу застыли трое — двое совсем молодых парней и юная девушка. Они были совершенно и пугающе неподвижны, точно вырезаны из камня — лишь разметавшиеся по хрупким плечам девушки пряди лавандово-синего цвета шевелились, словно ими играл ветер. Противно жужжа и роняя капли ядовитого гноя, над головой девушки пронесся мелкий дух болезней — и с жалобным писком исчез в ослепительной вспышке. Обрамляющие точеное личико красавицы пряди были струями воды. Только не только синей, а и ярко-лавандовой. Яростные струи волнами ниспадало девушке до талии и также взвивалось в воздух. Залитые сверкающим страшным цветом синего неба глаза на юном нежном лице неотрывно смотрели за горизонт. Парень рядом с ней казался выкованной из железа статуей — гибкая, как стальная кожа, броня закрывала его с головы до пят. Лицо пряталось за маской полированного металла, лишь в отверстиях глаз кипело розовое безумие раскаленной лавы, и такой же жидкой лавой струилась секира. Очертания её плыли — иногда казалось, что это вовсе и не она, а гигантский боевой молот. Другой парень возвышался над ними на целую голову. Бугрящиеся мускулами сутулые плечи, голова поросла жёсткими курчавыми волосами, больше похожими на чью-то шерсть. Перевитые тугими узлами мышц руки заканчивались острыми когтями, а с плоской, совсем мальчишеской простодушной физиономии глядели жуткие звериные глаза. На горизонте что-то шевельнулось. Существа, похожие на вихри вонючей гари, стремительно пронеслись над чёрной водой и, пронзительно визжа, закружились у предводителя над головой. Едва не булькнула чёрная вода. Слитным движением, точно они были единым организмом, трое повернули головы. Троица оставалась всё так же невозмутима и неподвижна. Надвигающаяся стена воды остановилась в каком-то десятке шагов от них, хищно нависла над головами, точно изготовившийся к прыжку тигр. Курящаяся на голове воина в доспехах сине-алая корона отбрасывала оранжево-багровые отблески на непроницаемую тёмную поверхность. Слитным движением трое задрали головы — и пристально уставились в антрацитовые глубин, точно в глаза врагу. — Начинается, — сквозь стиснутые клыки процедил последний парень и кивком головы указал неподвижной двоице. Над горизонтом вставала тьма. Чёрная вода поднялась гигантской волной, становившейся все выше и выше. Торчащие из нее железные деревья стремительно исчезали — их перекрученные, словно в невыносимой муке, стальные ветви пропадали во вздыбившемся до самого каменного свода сплошном мраке. Черная и блестящая, как антрацит, волна со спокойной, уверенной медлительностью накатывалась на войско, — и было в этой медлительности нечто издевательское: дескать, никуда не денетесь. В панике раззявив бесчисленные рты, страшно закричали где-то — в их криках тонули вопли, пытающиеся, надрывая горло, удержать войско далеко позади троицы на месте. С едва слышным шипением стена воды распалась, опустившись, как спадает распахнутая шуба с рук. И тихо сползла вниз, укладываясь в скалистые берега. На чёрной поверхности стоял человек, один. Молодой, худой и невысокий, но жилистый и крепкий, как сыромятный ремень, он казался безобидным. На его руке, как боевой щит, висел округлый шаманский бубен, а у пояса — длинный кинжал. Прокатился вибрирующий стон ужаса: — Грех! Ещё один грех! Пришелец смотрел только на стоящую перед ним троицу — и тьма, беспредельная тьма с проносящимися в глубине алыми огненными метеоритами танцевала в его раскосых глазах. — Мы всё сделали правильно, — тихо выдохнул он и шагнул вперёд. Девушка перетекла в боевую стойку — на её протянутых ладонях вспыхнули туго скрученные шары воды. Глаза сверкали нестерпимо сверкнули: да, правильно. — Мы не виноваты, — все так же почти неслышно сказал он и сделал второй шаг. Закованный в броню воин поднял свою секиру. Пылающие глаза металлической маски грозно вперились в противника: да, не виноваты. — Но из-за нас теперь всё так плохо, — ещё тише сказал грех и шагнул в третий раз. Парень в шкуре яростно взревел — жёсткая шкура мгновенно покрыла плечи, простодушное мальчишеское лицо вытянулось, ощериваясь клыкастым оскалом. Раскинув когтистые лапы, над пришельцем угрожающе поднимался гигантский зверь. Завораживающий взгляд зверя-убийцы вонзился страшнее кинжальных когтей: да, не из-за нас. — Но всё можно исправить! — выкрикнул грех и прыгнул — навстречу стоящей позади друзей рати. Боевой клич вырвался из груди девушки, и ревом откликнулся ей Брат зверя. Выжигая воздух, взлетел пылающий меч воина. Сильно оттолкнувшись от воды, трое взмыли над озером. Их пылающие силуэты зависли на фоне каменного свода, и грех страшно расхохотался. Его тяжёлая колотушка взметнулась навстречу рушащемуся сверху от секиры каменному своду и разошлась с ним в каком-то волоске. Трое стремительно крутанулись в воздухе, и четверо словно одно целое, ухнули на содрогнувшуюся поверхность чёрной воды, плечом к плечу встав перед всем войском подземного мира. Грех стоял между воином и девушкой, занимая привычное, издавна принадлежащее ему место. В одно мгновение смертельные враги стали действовать заодно! — В-а-а-а-ан! — вновь страшно и пронзительно закричала девушка. И точно единой, общей волей, шаг в шаг, прыжок в прыжок, четвёрка сорвалась с места — и ринулась в атаку на армию. Шар голубой воды выстрелил с её ладоней, ударил ближайшему пехотинцу промеж рогов. Сапфировая волна раскатилась по доспехам — густой ворс вспыхнул. Обезумевший от боли, отчаянно трубя, врезался в сородичей — с его лат сыпались искры. Чужие лезвия вонзились в бок — и, не слушая яростных криков седоков, мамонты сцепились между собой. В ту же секунду секира воина снесла предводителю голову с плеч. — Не пускайте их к выходу! — кто-то продолжил орать, катясь по земле. Грех ударил рукоятью кинжала в бубен, и мерный, вибрирующий рокот понесся над озером — от этого рокота плавились кости и мозг, казалось, вскипал под черепом. Будто взошло солнце — яркое и ослепительное, каменный свод залило сплошным, выжигающим глаза светом. Густой, как комариная туча над болотом, рой сыплющих искрами осколков от удара воина накрыл оставшуюся после его удара рать. — Не только мы виноваты! — гулко выдохнул из-под зверь. Его топор перечеркнул воздух крест-накрест. Алое полотно огня с секиры воина сорвалось с клинка зверя и взмыло наперерез стрелам. Огонь и вода столкнулись с огнём. Над водой полыхнуло. А потом сверху обрушился раскаленный вихрь, сметая лучников с плеч многоголовых великанов. Из-под каменного свода хлынуло рыжеватое ч бурым пламя. Кольцо огня прокатилось по воде — и та вспыхнула: вся, сразу, точно ждала этого. Грозно гудя, столбы рыжевато-бурого огня понеслись по маслянистой и почти непрозрачной поверхности. Грех даже не повернул головы, продолжая неторопливо и размеренно бить в свой бубен. Сплошная стена красно-алого пламени с шипением подалась в сторону, как отброшенный сильной рукой меховой полог при входе в постель — и в открывшийся просвет с гиканьем ринулись ратные верхом на мамонтах, чья шерсть горела. Завидев неподвижного греха, сидящие на их спинах воины подземного мира яростно заорали, потрясая плавящимся у них в руках оружием. — Беги, похоть! Беги! — закричал воин, бросаясь наперерез, но бубен продолжал звенеть. — Не только из-за нас всё плохо! — выдохнул зверь и протяжно заревел, запрокинув голову. На поверхности воды булькнуло — из её глубины вынырнула кость. Гладко отполированная течением старая голяшка. Всплыла ещё одна кость, и ещё… Входя в пазы суставов, кости соединялись друг с другом. Не хватало нескольких рёбер, но когти и полная зубов пасть оказались на месте. С беззвучным ревом скелет медведя прыгнул навстречу мамонту и вцепился ему в хобот. Из озера один за другим всплывали новые скелеты. Неслышно завывая, стая мёртвых волков атаковала ратников, сшибая их со спин мамонтов. Воины подземного мира катались по поверхности озера — древние кости дробились в их могучих лапищах, но зубы скелетов успевали дотянуться до горла врага. — Беги, похоть! — с трудом выталкивая слова из не приспособленной для речи пасти, прохрипел зверь и вскинул то ли руку, то ли когтистую лапу. Из глубин озера с давней, не позабытой даже после смерти грацией выпрыгнул скелет огромного тигра. Призрачный язык смачно прошелся по клыкам. Ударом костяной лапы тигр отбросил подвернувшегося воина. Скелет гигантской хищной кошки взвился над водой и рухнул на отряд сверху. Послышались страшные вопли — и все заволокло водой. Грех не шевелился — его бубен продолжал неистово рокотать. С омерзительным жужжанием тысячи духов болезней сбились в плотный рой — гной и слизь сочились сквозь поры их крохотных тел и падали в Пламя. С почти жалобным шипением неистовые языки Огня опадали, точно захлебываясь в этой мерзости. Скрежеща на лету и скаля крохотные острые зубки, духи ринулись к шаману. — Если вы ждете от меня криков, что не только мы всё делали неправильно, — перебьетесь! — Вытянувшись в стремительном прыжке девушка пронеслась у шамана над головой, — Потому что мы всё и всегда делали правильно! Теперь срывающиеся с её растопыренных пальцев голубые пылающие шарики стали крохотными, вёрткими — и веером хлестнули по духам. Стая завизжала, рой заложил петлю в воздухе и с гулом, от которого свербело и чесалось всё тело, понесся прочь. Девушка взлетела и рванулась за ним — голубые водяные шарики осыпали стаю, разнося её в пыль. Останки духов серым налетом колыхались на булькающей чёрной воде. — Да беги же ты! Как был упрямым, так и остался! — отчаянно прокричала девушка, потому что ратники шли, вспыхивая живыми кострами и теряя своих в когтях и зубах мёртвых зверей. Рассекая чёрную воду, между ними неторопливо скользили гигантские змеи. Гвардия стягивалась к одной точке — замёрзшей на антрацитовой поверхности озера тонкой фигуре похоти. Кольцо вокруг него смыкалось. Шаманская колотушка с силой ударила в бубен — точно ставя жирную, окончательную точку. Озеро вскипело у ног греха, и, разбрызгивая маслянистые, плотные капли, из воды выпрыгнул молодой ратник. Его железные волосы взвились, как бичи, и захлестнули плечи греха, притягивая руки к бокам. Сталь врезалась в тело, разрывая кожу. Ратник рванул, подтаскивая к себе беспомощного, стянутого железными прядям. — Не уйдёшь, проклятый грех, — прохрипел он, — У тебя ничего не вышло. — Я ничего и не делал, — тихо шевельнулись бледные губы, и залитые мраком глаза уставились ратнику в лицо. Железные волосы бессильно соскользнули с плеч пленника, и он канул в глубины озера. Его гладкая поверхность дрогнула. Бегущий на помощь товарищу многорукий вдруг коротко вскрикнул, замер на миг, отчаянно балансируя всеми имеющимися руками, и провалился в расступившуюся под ним воду. Озеро взбурлило, и один из отрядов мгновенно ухнул в глубину. Воде надоело прикидываться твердью, она словно вспомнила, что она — вода. Вспомнила или напомнили? Уголки губ похоти дрогнули в едва заметной усмешке. На поверхности, отчаянно фыркая и цепляясь за кинувшихся на помощь змеев, начали появляться уцелевшие ратники, и в этот момент похоть взвился в стремительном прыжке. — Ба-бах! — точно громадный невидимый камень ухнул среди боевых построений. Воронка гигантского взрыва взметнулась к своду, смесь черной воды и огня облизала скалы. Подброшенного взрывом гигантского змея впечатало в каменный потолок. Похоть спикировал вниз — прямо в середину отряда. Копья и топоры, булавы и секиры ударили туда, где он был, но грех успел оттолкнуться от поверхности и взлететь снова — и следом за ним, раскидывая воинство подземного мира, поднялся черно-огненный фонтан взрыва. — Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах! — опускаясь и снова взмывая, грех бежал по поверхности озера, и за его спиной грохотали взрывы, а вокруг рвали воздух брошенные вслед копья… Он бежал сквозь обезумевшую воду, вздымающиеся столбы воды, и его крик перекрывал гул пламени и гром взрывов. — Вместе! Уходим только вместе — без вас у меня ничего не получится! — Ах, чтоб тебя наконец загрызли! — швыряя последнюю порцию водных шариков, яростно выкрикнула девушка. Стремительно, как волчок, она завертелась на месте и её окутал прозрачный шар, сотканный из голубой воды. — Давайте сюда! — она рывком втянула внутрь зверя, и водяной шар стремительно понёсся сквозь пылающее озеро. Шар втянул в себя воина, подскочил повыше. — Вырвались… — раздался торжествующий крик похоти, и смолк на поверхности земли, разрубленный пополам двумя мирами. Четыре тени повисли в прозрачном воздухе, будто вслушиваясь во что-то далёкое. — Я слышу души детей… — тихий, едва слышный напев заставлял дрожать и вибрировать воздух, — Мальчиков, которые будут носить ягоды и траву в корзинах, девочек с лентами в косах… — Я найду тебя, похоть! Даже если забуду! — это прозвучало не обещанием, а скорее угрозой. Это прокричала тень, похожая на девушку с развевающимися волосами — Я найду и тебя, чревоугодие! — отчаявшись ухватиться хоть за что-то, вновь прокричала она, — Я найду тебя, тщеславие! — Я найду тебя, алчность! — откликнулись ей из пустоты два исчезающих голоса. — Я найду вас! Я нашёл тебя, зависть! — вздохнуло едва слышным шепотом ветра голосом похоти, прислушавшемуся далеко, и над ледяными полями вновь воцарилась тишина.