Вороника на крыльце

Мелко стучатся в окно побеги вороники, пересыпанные бусинами чёрных ягод. Им тесно в крохотном квадрате двора. Вместо того, чтобы стелиться по иссушенной земле, они взбираются по крыльцу и стремятся вверх по кирпичной кладке, отвоёвывают каждый свободный дюйм, заплетают окна. Из раздавленных ягод в Тупике Прядильщиков льётся чернило ночи, щекочет стёкла чернота воронова пера. Лунный свет пробивается в окно через бурые листья-хвоинки, полосами освещает деревянные доски пола. В серебристом сиянии дом медленно оживает. В пустующие дома вороника не стучит никогда. Хозяин — вернулся. Он принёс с собой суровые северные сказки и шорох шагов. Хозяин усмирил расшалившийся ветер. Ветер улёгся у его ног, слушая трескотню разожжённого в камине огня. Хозяин сильнее ветра, но слабее заоконной черноты, расплескавшегося ягодного сока. Он знает: её ему никак не победить, поэтому облекается в чёрное и играет с ней в прятки. В мажущем ониксовом его разорванное горло кажется абстрактной, дурно выполненной татуировкой. Хозяин думает о черноте, и о том, что восемнадцать лет игр — это полная нелепица, о том, что бледный лунный свет (слева ложащийся печатью на его лицо) и жаркий отблеск пламени (дрожащий на правой его половине) невероятно метафоричны. Пропорции падающего света не важны. Стороны не важны. Фальшивое ангельское смирение и поддельная дьявольская одержимость. В комнату пульсирующими толчками, как кровь из вспоротой артерии, вливается чернота. Хозяин глубоко дышит, чувствуя, как она проникает в его нутро; старая скрипучая мебель чуть слышно пахнет ягодной полиролью. Когда-то хозяина звали Северусом Снейпом. Звали протяжно и издалека — быстрым движением скрюченных стариковских пальцев, словно верного пса; острой обжигающей болью в метке, словно непокорную овцу; звонким девчачьим голосом, словно… Каждое имя — ключ. Он был «мальчик мой», был скользкий, изменчивый друг, каждое имя — тавро. Чужеродные и ненастоящие, среди них лишь одно, на самом деле принадлежащее ему, с напевной грудной «е», напитавшейся рыжим солнцем… Он позабыл звучание этого «е», позабыл вкус литых солнечных лучей. Ни одна дорога не ведёт больше туда, в заплетённую зеленью трав юность… зато к ногам, исходившим много холмов и столько же пустошей, змеями сползаются иные дороги. Хозяин умеет говорить с ними, он наизусть знает их имена. По искалеченным рукам змеится белёсый свет. За окном снова стучат. Северус Снейп резко оборачивается на звук, пытаясь разглядеть силуэт, но среди отблесков стекла лишь чёрные ягоды в лунном молоке. Кого он хотел бы там увидеть? Гарри Поттера, хватко вцепившегося в его мантию, взрезающего его равнодушие яростным зелёным взглядом? Ещё пара дней в Мунго, ещё несколько — в штаб-квартире Ордена, в безопасности, среди друзей… Так они говорили. Нет, Северус Снейп знал, зачем и куда уходил. В разлитое молчание, в безразличие пыльных фолиантов, в переосмысление, в комнатушку с камином: семь широких шагов на тринадцать шагов помельче. Нет, ему нет места среди живых, как нет места среди мёртвых. Только тонуть в полуночной темноте, бестелесным призраком выныривая в лунной дорожке, расплескавшейся по половицам меж двумя ветхими креслами, между берегами его прошлой жизни и жизни будущей. Разумеется, разумеется, хозяин вернулся. Он скучал по скрипучим доскам пола и расшалившемуся ветру, воющему в трубе. А может, хозяину просто некуда больше идти. Горящие дрова потрескивают чуть громче, вязко тянется по полу тепло. Впервые за долгое время ночь Северуса Снейпа принадлежит одному ему, не разделённая между его хозяевами. О, как хорошо они умели усмирять его ветра и разжигать его камины. А теперь они мертвы, и он играет с их пеплом: властелин над своим молчаливым домом, властелин над своей надтреснутой судьбой. Только вороника стучит в окно всё чаще, отвлекая: там, за пределами Тупика Прядильщиков, за пределами антрацитовой ночи, есть что-то ещё, неизведанное, кровью отвоёванное у жизни и смерти. И кольцами у его стоп изворачиваются змеи предстоящих ему путей. Он наконец волен выбирать. Северус Снейп не боится отмщения. Его беспечность — в абсолютной беззащитности перед лицом любой опасности. Дом обнажён, в кои-то веки: его не опутывает сеть могущественных заклинаний, лишь вороника бережно заплетает кирпичную кладку, словно стараясь защитить. Палочка равнодушно покоится на каминной полке, от неё Северуса Снейпа отделяет не менее четырех шагов — не достать, если разверзнется потолок и оттуда посыплются жаждущие мести за его предательство Пожиратели. Или свои же, не поверившие в красивую шпионскую легенду. У Северуса Снейпа множество врагов — ситуация, усугубляемая полным отсутствием друзей. Северус Снейп не знает ради чего или кого выжил в этой войне. Но он не верит в ад или рай, а гулкую пустоту лимба он может воссоздать и в собственной гостиной. Он потратил свою юность на совершение непростительных ошибок, свою молодость — на их искупление. Ему тридцать восемь лет: он холост, не имеет друзей, ненавидит свою работу. Он не стар, но так устал. Не до конца затянувшаяся рана на шее горячо пульсирует. Северус Снейп... не ощущает себя переродившимся, не благодарит провидение за подаренный шанс, но чувствует, как липкое и горячее подкатывает к горлу, вместе с тем как дом льнет к нему каждым своим скрипом и шорохом, благодаря... за возвращение? Душа, оплетённая листьями-хвоинками, успокаивается, затихает, позволяет себе раствориться в ночном безмолвии, пока Северусу Снейпу позволительно ещё немного подождать, не решая, что делать со своей жизнью, которую его никогда не учили жить. Не учили, зная, что она однажды будет разыграна между более сильными игроками. Он позволяет себе вслушиваться в шорохи и вздохи, в шипение змей, в заоконный стук, зовущий выйти под струящийся свет луны и вдохнуть ночного воздуха. Как однажды на холме с медноволосой девочкой, напевно тянущей букву «е» в его имени. Нет, там, среди мертвых его не ждут. Неприятное лицо кривится, становясь особенно некрасивым — Северус Снейп думает о траурной процессии, столпившейся у закрытого гроба. Он одновременно здесь, в пустоте Тупика Прядильщиков, пролегшей между жизнью и смертью, и там, в заколоченном гробу. Там он может больше ни о чём не думать, получив в распоряжение вечность, но здесь ему отчего-то нравится больше. Его дом, в отличии от его гроба, не окружён лицемерами. Его дом честен и похож на своего хозяина: чёрная ягода кажется ядовитой, чёрная ягода стучит в стекло, наполняет пространство едким запахом. Чёрная ягода зовёт его, проникает через замочную скважину, прорастает через половицы, крадётся по дому вместе с тенями, наполняет гостиную пряным ароматом, взбирается по спинке кресла и уставшим рукам, оплетает рваную рану на шее Северуса Снейпа. Всё что ты хочешь, Северус Снейп, теперь всё будет так, как ты хочешь. И от этого осознания практически так же тошно, как от прошлой несвободы. От отсутствия желаний, от понимания — теперь он сам за себя. Нет, он был сам за себя и раньше, но жизнь, принадлежащая всем, кроме него самого, никогда не казалась ему особой ценностью. Так, нелепицей, приключающейся время от времени с людьми. Грустной, глупой нелепицей. Дом ждёт. Ждёт принятого решения, ждёт сизой предрассветной дымки, что опутает окна и заставит хозяина подняться с кресла. Он не станет гасить огонь — в доме холодно, несмотря на тёплый май. Хозяин не станет суетиться и спешить, гнаться за ускользающими тенями ночи. Не принесёт полевых цветов с холма, на котором он лежал с медноволосой девочкой, наблюдая за проплывающими облаками. Не вернётся, окутанный Хогвартсовскими запахами чужих детей и чужих домов. Возможно, он коснётся рукой палочки, и дом окончательно распахнёт глаза, впервые вдохнёт чистого утреннего воздуха. Вместе, синхронно со своим злым, измученным хозяином. Возможно, со временем он придумает себе повод, по которому стоило бы оставаться в живых, и тогда дом оживёт окончательно: засияют в окнах солнечные блики, в комнатах послышатся голоса. Не много, конечно — хозяин никогда не впустит в дом посторонних — но хотя бы несколько родных голосов. Самых особенных: как тот, с протяжной «е», или новый, с необычным носовым «р». Хозяин этого не заслужил, он был озлоблен и груб, предвзят и скор в суждениях… но дом не выбирает своих хозяев. Вороника не знает, на чьем пороге расти — она лишь служит слабым утешением, голосом, напоминающим о том, что вскоре наступит рассвет. И, как знать, может именно рассвет принесёт утешение, поставит новую запятую, надломит хребет судьбы, перевернёт жизнь? Может, найдётся кто-то, кто сможет простить — один за всех — эту горечь, этот сочащийся яд? И, быть может, это незаслуженное прощение и станет тем, что подарит Северусу Снейпу право снова желать? Право любить? Гореть? Дом скрипит ставнями. Никто не придёт, Северус Снейп знает это, он сам этого хотел. Теперь дело лишь за ним: отворить ли дверь своего дома? Своего сердца? Позволить себе — в первую очередь себе! — простить себя за прошлое и позволить ему уйти? Позволить себе признать ошибки? Не ту, самую важную, самую горькую, а те крохотные движения души, отшлифовавшие характер, что он позволял себе, лишь бы не дать никому повода простить себя? Перестать себя наказывать? Перестать наказывать остальных? Это трудная задача, когда тебе двадцать. Это непосильное задание, когда тебе тридцать восемь. Северус Снейп никогда не изменится — вряд ли в его речи станет меньше горечи и яда. Вряд ли он станет хорошим преподавателем или доброжелательным собеседником. Но он может позволить себе капельку счастья — хотя бы каплю, раз уж Вселенная решила позволить ему жить дальше. Северус Снейп сомневается, что у неё были веские причины, скорее уж скука и желание посмеяться, но всё же… Сквозь грязные стёкла в домик по Тупику Прядильщиков льется рассвет.