Родственные души

      На окраине Тасууна, королевства, славившегося своими мумиями, жила одна бальзамировщица.       Город, в котором она родилась, не был особенно крупным и через него не проходили торговые пути. Он был известен только своими древними архивами — предметом зависти многих чужестранных ценителей знаний, ибо посещать их было разрешено лишь тем, кто постигал учения о путях после земной жизни.       Бальзамировщица, которую звали Кейим, входила в их число.       Она уже покинула тот возраст, когда юные собираются возле алтарных камней и под деревьями во дворах храмов, внимая урокам; и готовила теперь тела к погребению с заслуженным правом.       Тасуун всегда славился не только мумиями, но и бальзамировщиками, и занятие это было далеко не редким среди его жителей. Кейим никак не выделялась среди них. Она знала семь способов очищения тел, разделяемых по путям и божествам, почитаемым умершими в этой жизни, и прекрасно владела лезвиями, позволяющими выполнить главную часть обряда. Она выполняла свою работу хорошо, и никто не смог бы упрекнуть ее в небрежении, однако труды ее не выделялись на фоне прочих и вряд ли могли принести богатство или славу. Но это ее устраивало.       Возможно, дело было еще и в том, что и в годы учения, и позже тайные пути, лишь отчасти известные живым, интересовали Кейим не меньше, чем физическая сторона смерти. Погруженная в задумчивость, она раз за разом перечитывала «Книгу полос», основу основ своей работы, раскладывая скрытые смыслы древних практических указаний так, как это делала бы скорее жрица. Ей, однако, не хотелось менять своих занятий — тонкие знания табличек и свитков, прячущиеся за скользкими словами, очаровывали ее, но отказываться от очарования очищенных тел, ароматов солей и трав, смешанных с кровью, и той стройной, нежной правильности, созданной ее стараниями и всегда ощущаемой по завершению обряда, казалось ей грустным.       Мысли о родственной душе приносили с собой куда больше сомнений. Запястье Кейим с рождения украшали золотые письмена имени на незнакомом языке, охватывая выступающую косточку с внешней стороны и соединяясь в общий символ, слегка похожий на правильно высушенное сердце. Никто в ее городе, включая самых старых жрецов и случайных приезжих, не знал таких письмен и не мог сказать, где искать язык, заставляющий их звучать. Ничего не нашлось и в прохладных нишах архивов, куда юная Кейим забиралась порой на целые дни.       Но время шло, и она оставила свои попытки, посвящая время повседневной жизни и учению, а потом — работе. В конце концов эти мысли отошли на задний план, откуда никогда не исчезали, но и никогда не появлялись в полной мере.       Ее родственная душа явно была из чужих земель, но насколько далеких? Кейим разглядывала тонкие, изящные линии на смуглой коже, невольно сравнивая их с легко читающимися именами на запястьях тех, кого она готовила к погребению; и размышления ее больше походили на легкие, неторопливые грезы. Может, ее родственная душа жила в землях северных варваров. Или среди туманов зловещего острова Наат, где люди презирают смерть. Сумели бы они тогда с ней сойтись?       Так день шел за днем, покуда в один из них рука Кейим не дрогнула, пронзенная сильной болью, и впервые за несколько лет ее отточенный жест не сбился. Обсидиановый нож ушел вглубь разреза на груди усопшего ремесленника, столкнувшись с костью, и остался там, покуда бальзамировщица, скорчившись и задохнувшись в беззвучном крике, отшатнулась от стола, стискивая запястье другой рукой и с ужасом вглядываясь в него.       Среди темных, влажных отпечатков крови, оставленных ее собственными пальцами, золото письмен на ее коже белело на глазах, как белеют от солнца пустынь камни и кости.       Она опустилась на теплые камни пола, шумно и глубоко дыша, и неотрывно смотрела на свою метку душ, из которой исчезали последние искры золота. Несколько минут спустя все было кончено.       Кейим опустила руку и, закрыв глаза, оперлась спиной о стену. Когда она открыла их вновь, такая привычная обстановка сахтерат, в которой она работала столько времени и в которой столько мертвых нашли свой путь под ее руками, показалась ей неестественной.       Боль в руке почти исчезла. Кейим посмотрела на белые линии еще раз, понимая, что ее родственная душа только что умерла.       Кейим, конечно, закончила свою работу — как только унялась дрожь во всем теле, — но и много после нее ей казалось, что она то ли спит, то ли не до конца проснулась. Странное отупение в теле и мыслях мешало ей делать все то, что она привыкла делать каждый день. Она то и дело косилась взглядом на свою руку, где новый цвет казался инородным, и рассеянно принимала искренние соболезнования своих знакомых, быстро заметивших это. Терять родственную душу ужасно, встретились вы с ней или нет; и многие считают, что второе гораздо хуже.       Кейим никогда по-настоящему не думала об этом; теперь она с грустью понимала, что даже в детстве и юности расшифровка этих письмен интересовала ее больше, чем встреча или поиски, на которые она так и не отправилась.       «Что же, — решила она наконец, перелистав вновь «Книгу полос». — Моя родственная душа умерла, но ведь я бальзамировщица и знаю многое о путях после смерти. Если я так и не отыскала ее при жизни, то могу попытаться найти ее тело».       Подумав так, она собрала все свои деньги и необходимые вещи для долгого путешествия, и впервые в жизни покинула родной город.       Кейим надумала держать путь сперва в Фараад, поискав сведений об этом языке там, а затем, выйдя к торным тропам Шести Царств, направиться морем в Дайлат-Лин — базальтовый град, собравший в себе не только дурную славу, но и все дороги Страны Снов. Поговаривали, что в нем можно было встретить кого угодно, и на его сумрачные улицы, закованные в камень, частенько наведывались даже сновидцы.       Она доехала до соседнего Са-Нахтета, города крупнее ее собственного. Там вместе со случайным попутчиком, явным чужестранцем, скверно знавшим местный язык и крайне измученным собственной дорогой, она присоединилась к большому каравану, идущему в Фараад.       Спустя неделю после того, как Кейим покинула Са-Нахтет, вокруг воцарилась бесконечная пустыня, перемежаемая редкими островками скал и растительности, оазисов и маленьких городов, стоявших на них. Говор вокруг менялся тем больше, чем южнее забиралась Кейим, и в конце концов, увидев на вывеске в очередном городке, как вытянулись и заострились очертания символов тасут, письменности Тасууна, вобрав в себя надстрочные знаки, она в полной мере поняла, что границы ее страны остались позади.       Караван, с которым она шла, достиг свободных земель между Тасууном и Мнаром, пустыней с рыжими песками, полными жизни, отодвинувшей в сторону древние руины, а не выбеленного покоя песков ее родины.       Именно здесь, в городке Наб-Альран, дружелюбном ко всяким проезжим, ибо от них зависело его благоденствие, Кейим услышала о странном городе в лиге отсюда, за линией невысоких скал.       Рассказал ей об этом за вечерней трапезой городской торговец вином, прознавший о ее профессии и осторожно спросивший, не туда ли она в таком случае держит путь.       — В этом городе нет бальзамировщиков? — спросила Кейим, не сумев сдержать удивления и пожурив себя за это — за пределами Тасууна и мертвых хоронили иначе, и, по слухам, придавали смерти иное значение.       — Этого я не знаю, но полагаю, что мертвых там с недавних пор достаточно, — ответил он.       Торговец рассказал ей, что за скалами недалеко отсюда, вдали от всяких путей, находился странный город, обжитый, по некоторым слухам, джиннами или иными обитателями песков. Он тонул в каком-то зыбком мареве большую часть времени, если существовал тогда вовсе, и только изредка забредавшие в ту область путники говорили, что слышали оттуда веселую музыку и видели яркие огни и необычные очертания зданий. Несколько человек даже рассказывали, как им удавалось под вечер в определенные дни года дойти до ворот и попасть внутрь; их появление в городе, который как будто и правда что-то праздновал, никого не смущало, несмотря на разницу в языке и одеждах. Они наравне с горожанами, по виду обычными людьми, пусть и чужеземцами, пили вино и ели незнакомые блюда; танцевали под веселую музыку и разглядывали фонтаны и мозаики, в изобилии встречавшиеся на улицах; и затейливая вязь, украшавшая их то тут, то там, даже начинала казаться им смутно похожей на осмысленные знаки. Впрочем, заключал торговец поспешно, это все уже запросто могло быть и выдумками; правда, по крайней мере, в том, что с месяц назад туманное марево в той стороне пропало, являя взорам любых желающих застывшие очертания и впрямь необычных зданий, безжизненных, как остовы, со стороны которых не доносилось больше ни единого звука.       Кейим почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Неведомый город, населенный непонятными жителями... чужеземцами с иным наречием, быть может, даже джиннами...       Мертвый город.       Умерший как раз тогда, когда умерла и ее родственная душа.       Что, если она жила именно там, среди этих счастливых людей — или кто знает, кого именно? — принимавших случайных странников, как равных себе, и танцевала, веселясь на неведомых праздниках?       «Значит, она могла быть счастлива», — подумала Кейим с прохладной радостью, похожей на покой белесых песков Тасууна.       — И никто из вас не наведывался с тех пор в этот город, и не знает, что с ним случилось? — спросила она, зная, что эта радость звучит в ее голосе, и неосознанно дотрагиваясь до запястья — рукав на нем задрался.       — Нет, — ответил торговец с изумлением и заметным страхом. — Такие места не для людей и при жизни, а после смерти — тем более!       Осекшись, он рассыпался в оговорках и заверениях, что люди, знающие пути после смерти, как почтенная Кейим, конечно, всегда были исключением, и он не имел в виду ничего дурного.       Она не успела спросить его об имени на своей руке, хотя собиралась. Торговец покинул ее очень быстро, увидев белизну линий на ее запястье и предчувствуя, возможно, этот вопрос; по крайней мере, он придерживал свою руку так, словно Кейим могла силком спровадить в смерть его собственную родственную душу.       Усмехнувшись себе под нос, совсем не расстроившаяся Кейим продолжила трапезу чуть быстрее, доедая обмакиваемые в мед кусочки фахит, мясистого растения, высоко ценимого всеми путешествующими по двум пустыням. Она нарочно сдерживала свои движения, понимая, что, как бы ей ни хотелось, идти в сторону скал и города за ними прямо сейчас, на ночь глядя, будет глупым решением.       — Удачных поисков тебе, почтенная, — обратился к ней человек, севший рядом, и Кейим, погруженная в свое нетерпение, почти вздрогнула, не сразу поняв, как он здесь очутился.       Незнакомец же, одетый в пыльный, выцветший плащ путешественника, ничуть не смутился, устроившись поудобнее и оценивающе посмотрев на белую метку душ Кейим.       — Благодарю тебя, почтенный, — отозвалась она. — У тебя ко мне какое-то дело? Если оно касается мертвых...       — О, нет. Меня интересуют сейчас только живые. В отличие от тебя, если я не ошибаюсь.       — Ты не ошибаешься, — сдержанно произнесла Кейим.       — Я кое-что знаю о городе за скалами, — сказал странник. Его пронзительный взгляд был неприятен, но Кейим забыла об этом, услышав его слова.       — Что же это за город? И что там случилось?       Странник задумчиво наклонил голову, поправив миску с собственным ужином, поставленную им на колено.       — Почтенная, ты знаешь то, что нужно знать мне; не хочешь ли, чтобы мы поучились друг у друга к общей нашей пользе?       — Мне ведомо не очень многое, но кое-что я знаю, и готова поделиться этим с тобой, — ответила Кейим, перебирая в голове сведения об очищении тел и скрытых, тонких путях, выученных ею самостоятельно; и вспомнила вдруг и почему-то с дрожью, как странник только что сказал, что его интересуют живые.       Странник улыбнулся.       — В караване, с которым ты прибыла сюда, шел один человек, чужестранец. Присоединился он к вашему каравану в городе Са-Нахтете, как говорят, вместе с тобой. Теперь его, однако, здесь нет, и никто не запомнил, когда именно он исчез. У него были серые глаза и слишком светлая для этих земель кожа.       — Я помню его, — не без удивления сказала Кейим, вспоминая измученного, словно испуганного чем-то чужеземца средних лет, дурно знавшего язык Тасууна. Кожа его и правда была светлее, а черты лица слегка отличались от привычных. — Он не был мне знаком, и мы не перекинулись и дюжиной слов, но я его помню.       Странник слегка склонился к ней.       — А не помнишь ли ты, где и когда он исчез?       Кейим помнила. Человек из Са-Нахтета не был ей ни другом, ни даже знакомцем, и, попав в караван, они больше не общались между собой, но она видела его порой на привалах. Он не исчезал бесследно — он покинул караван, предупредив об этом торговца, к которому присоединился, на ее глазах. Однако и торговца этого, и двоих охранников убила через три ночи пара безумцев, безуспешно попытавшаяся ограбить караван, и память о чужеземце вполне естественно стерлась из умов остальных.       — Да, — ответила она. — Он ушел в городе Кирт, на перекрестье трех путей. Он преступник, и ты поэтому ищешь его?       Блеснувший в глазах странника триумф уже исчез к тому моменту, когда он ответил ей уклончиво:       — Я ищу его потому, что меня попросил об этом старый друг, и не знаю подробностей. Что ж... сделка справедлива, почтенная, и ты научила меня тому, что мне требовалось. Благодарю тебя. Желаешь ты теперь узнать о смерти города за скалами?       Кейим быстро кивнула.       — Он погиб не здесь, — произнес странник. — Слышала ли ты о «городах-побратимах», как неверно именуют порой один-единственный город и его отражение, появляющееся в иных землях? Таковы были сгинувший в Мнаре Иб и Лх-йиб в Киммерии, если тебе говорят о чем-то эти названия. Отражения в другие миры случаются с теми из городов, что и цельны, и полны жизни разом, если их жители увлечены грезами; а вся ошибка с тем, что их принимают за два, легко объяснима — даже в поиске родственных душ люди ошибаются слишком часто. Что говорить о городах, до которых никому нет дела? Я прошел город за скалами насквозь только вчера, держа путь в Наб-Альран, и узнал его. Он стоял на самом деле в Яви, откуда я родом, и, должно быть, не успел в полной мере воцариться на землях Снов. Там, в моей Яви, он был знаменит когда-то, но его и всех его жителей давным-давно убил вулканический пепел; здесь, в грезах, смерть его отразилась только сейчас, но все равно была неизбежна. В конце концов, кому, как не тебе, почтенная, знать это о смерти?       Кейим сидела молча и неподвижно, снова чувствуя себя оглушенной. Вулкан. Страшная гибель... но хотя бы быстрая. В конце концов, золото метки на ее руке окостеневало совсем недолго.       Значит, ей придется искать среди тел, погребенных в пепле. Стало быть, третий из путей бальзамирования подойдет лучше всех.       Но будут ли там вовсе мертвые, или тело ее родственной души навсегда осталось далеко, в другом, недостижимом для нее мире?       Тем не менее Кейим была рада узнать хоть что-то и не томиться в неведении, пусть и не понимала пока, что об этом думать; она знала, что их сделка была честной, и ей стоило тоже поблагодарить странника, как до этого он поблагодарил ее, но ей почему-то трудно было это сделать.       — В твоей Яви? — произнесла Кейим в конце концов, сбившись. — Ты... ты сновидец? Благодарю тебя за твои слова... как звучит твое имя?       — Что тебе до моего имени, почтенная? — возразил сновидец почти со скукой. Он обмакнул в мед одну из печеных на костре цикад, лежавших в его миске, и отправил ее в рот перед тем, как встать, забрав свою еду с собой; панцирь хрустнул на его зубах. — Я просто странник в песках. Надеюсь, наши поиски станут теперь удачнее.       Его неприятный, слишком въедливый взгляд вновь скользнул по ее запястью; его собственная тощая рука была не только закрыта рукавом, но и плотно обмотана полосами темной ткани от самых пальцев, скрывая любой намек на метку душ.       Кейим, одернув рукав, поймала себя на мысли, что ей больше совсем не забавен недавний испуг торговца вином.       Не кивнув ей на прощание, сновидец, рядом с которым за мертвых можно было бояться не меньше, чем за живых, легким шагом направился куда-то в сторону, мгновенно затерявшись в толпе. Кто знает; быть может, он просто проснулся, разом оказавшись на землях, где город ее родственной души стоял на самом деле, а не отражался в мареве грез.       Кейим задремала не сразу и проснулась на рассвете очень быстро; покойная, прохладная радость, исчезнувшая после разговора со сновидцем, будто пожранная им, вновь вернулась к ней.       Она попрощалась с караванщиками и отправилась в сторону скал.       Путь занял несколько часов, и она увидела город вдали уже тогда, когда солнце приподнялось над песками, и в первые мгновения едва не выпустила поводья.       Абрисы далеких легких зданий из белого камня, подсвеченные рассветным солнцем, опавшие в безветрии полотна флагов и деликатные, воздушные силуэты тонких колонн были так красивы, что некоторое время она просто смотрела на них, не думая ни о чем. А потом поехала быстрее.       С каждым шагом город вырисовывался все отчетливее; лаконичные линии определенно мраморных зданий и изящная, невиданная Кейим ранее планировка, рассматриваемая в деталях, становилась только приятнее взору. Город этот явно был необитаем, это было заметно даже издалека; но белый мрамор его построек, омытый солнцем, напоминал Кейим не кости, брошенные в пустыне, а тонкие, не раскрашенные еще пелена высыхающего тела.       Она спешилась у ворот, зашагав по рассветному городу. Рыжий песок понемногу захватывал улицы, засыпая начавшие тускнеть пестрые мозаики мостовой, кусая человеческие статуи и скапливаясь в причудливых форм чашах множества опустевших фонтанов.       Но пепла кругом не оказалось. Кейим с недоверием, плохо скрывающим восхищение, разглядывала переулки и приоткрытые двери домов, бывших, как она убедилась, пустыми. Ни единого тела на улицах тоже не было. В городе царил только мнарский песок — и еще какая-то сероватая легкая пыль, облеплявшая очень тонким слоем почти каждый камень на высоте до двух человеческих ростов. Кейим коснулась пыли пальцами; наощупь та была почти неосязаемой, словно теплая вода.       Возможно, подумала Кейим, сновидец ошибся; нет; скорее, соврал, и город вовсе не умер под пеплом.       Она двинулась дальше по безмолвным улицам, в тишине, которая была ей слишком хорошо знакома.       Касание ее пальцев оставляло на шероховатой стене длинную чистую полосу, очищая ее от пыли. То тут, то там она чувствовала выступы вязи — то ли резьба, то ли снова мозаика.       Нет... город был мертв, и если он сам был отражением, то и от пепла могло остаться не больше, чем отражение.       А ее умершая родственная душа умерла там, в далеком чужом мире, и осталась там же.       Кейим понимала, что должна была испытывать горе, но почему-то не могла заставить себя горевать. Покой и тишина, царившие вокруг, напоминали пески Тасууна и белые поля «Книги полос», и казались ей правильными, соединяясь в ее мыслях со скрытыми путями и смыслами, описанными там же, словно впервые вырисовывая некую карту.       Само это место казалось ей правильным.       Она с толикой досады на себя отняла пальцы от стены, выйдя на, похоже, какую-то площадь. В центре ее стоял фонтан со статуей, черты лица которой было не разобрать; со стен домов свешивались городские флаги, покрытые пылью. Слабый ветерок, заглянувший в город, коснулся их, поднимая облачка пыли и приоткрывая темные линии символа, бывшего слишком ей знакомым. Бывшего с ней всю ее жизнь.       Не веря себе, Кейим отряхнула пальцы, испачканные в пыли, поглядела еще раз на белесые линии на запястье и невольно перевела взгляд на очищенную ее касанием полосу.       Медленно, очень медленно она повернулась к стене, стирая теперь пыль обоими ладонями, освобождая вязь, которая показалась местным людям, гостившим в умершем городе еще при его жизни, какой-то знакомой.       Конечно, им так казалось. Если они и умели писать, то знаки их были острыми и резкими знаками здешних краев.       Кейим смотрела на стилизованные, золоченые письмена тасута, раз за разом, сплетаясь, повторявшие ее собственное имя.       Потом она обернулась, с бесконечной, прохладной и покойной нежностью оглядывая город.       Ей предстояло много работы.