Безнадежно захлебываясь (drowning at the living end)

На этом огромном, пустом корабле не бывает эха — хотя его стены изгибаются высоко у тебя над головой; звуки здесь падают плашмя, словно кирпичи, которые раскалываются и разбиваются оземь, и никогда не оживают вновь. Каждое слово, которое ты произносишь — кирпич, тяжелый и пресный. Они выпадают у тебя изо рта, прямо в лужу грязи, которая поднимается всё выше и выше — достигая твоих коленей, пояса, шеи. Ты не можешь двинуться из-за грязи, сделанной из произнесенных тобою слов, которые не твои. Грязь уже минула верхушку твоего гребня, и всё же ты по-прежнему говоришь, и грязь по-прежнему поднимается, и ты не можешь видеть самого себя и не можешь остановиться. Стены красные воздух красный всё красное — красные, точно не твоя кровь; твоя — голубая, но чья-то — красная, и воздух этого красного цвета. Он душит, этот кроваво-красный воздух, так ревностно, как будто когда-то был живым существом и ненавидит тебя за то, что ты до сих пор таким остаёшься. Он душит, огромные стены высоких коридоров сжимаются, схлопываются, и, не двигаясь, давят на тебя со всех сторон; и грязь, сделанная из слов, которые ненавидел произносить твой рот, колет у тебя под кожей, позади глаз, внутри черепа. Глубоко внутри твоего горла рождается крик, который не может вырваться. Просто не может вырваться. Есть способ выбраться из грязи, он должен быть, ты всё ещё должен быть где-то в ней. Грязь у тебя в груди и внутри глазниц; она впитывается тебе под когти и остаётся там. Ты — в бескрайнем море красной-красной грязи, и ты слишком маленький по сравнению с этим морем, так что не видишь ему конца. В этом море есть и другие, должны быть. Оно слишком огромное для тебя одного. Другие, впрочем, тоже могут не видеть, где оно кончается. Быть может, они думают, что конца и нет? Даже пока твой предательский рот выплевывает всё больше кровавых сгустков-кирпичей, ты когтишь себе путь наверх, и чувствуешь вокруг себя пространство, расходящееся одинаково во всех направлениях, и ты не знаешь, где верх. Ты не останавливаешься. Пути наверх нет, — шепчет грязь. Ты не останавливаешься. Теперь она у тебя в горле, и ты знаешь свои собственные слова; ты чувствуешь себя так, словно занесен песком и набит песком, но по-прежнему всё, что есть вокруг — это грязь, которая ползёт и скользит. Ты не можешь колотить по ней, потому что она сковала твои руки, и по-прежнему лихорадочно говоришь. Ты хочешь закричать. Ты хочешь закричать. Хочешь закричать. Но твои слова, заключенные в форму кирпичей, выходят изо рта мягко и падают бесшумно, потому что они уже принадлежат тому, что вокруг тебя, и есть только биение этого живого моря, в котором ты слишком мал. Тебе кажется, что ты скребешься наверх. Ты чувствуешь себя так, словно падаешь вниз. В этих кирпичах есть фрагменты слов, которые могли быть твоими. Они сверкают, их края острые, и иногда они почти что взлетают и режут воздух, как свойственно настоящим словам, прежде чем грязь поглощает их тоже. Тебе остались полу-слова — яркие и горькие, и к ним мелкие и красные в зале Совета, когда перед тобой ещё более мелкие людишки (но — целые, и красные изнутри); ты держишь их в вытянутых руках и надеешься, что кто-то увидит их... ...Найлус был коллегой-СПЕКТРом... ...но грязь слишком плотная, и они тоже исчезают в этой мерзкой луже. Острое у тебя в гортани — звонкое, и чистое, и сломано посередине, и оно трещит у тебя на зубах, и бьется о ребра, и рвет тебе сердце, словно запертый зверь; и ты чувствуешь себя так, словно ускользаешь назад на едкой волне отлива, твой неслучившийся крик гремит у основания языка, и слишком поздно, слишком поздно, слишком... ...и другом.