Как весной Нева...

*** Невыносимо. Это нужно прекратить. Это должно прекратиться. Я не способна, не способна больше этого выносить. Я не могу больше. Пожалуйста, я не могу больше! Слишком мучительно. Сердце словно нанизали на большой ржавый крюк, тянут куда-то вверх на этом крюке, выволакивая из груди, раздирая изнутри. Я не могу, не могу, не могу больше выносить этого. Не могу. Больно. Божечки, как же больно. Как я устала. Как я смертельно устала. Только бы это прекратилось. Пожалуйста. Пожалуйста. Пусть оно прекратится. Оно не прекратится. Нет, не прекратится. Я должна сама прекратить это! В ослеплении я думала только об одном: прекратить это! Прекратить любой ценой! Я сделала шаг, два. Вдруг резкий свисток поезда отрезвил меня. Инстинктивно я отшатнулась от края платформы, с ужасом наблюдая, как мимо проносятся вагоны. Только что, секунду назад, я чуть не покончила с собой. Меня могло бы уже не быть. И всё бы прекратилось. Ужас прошёл вдоль позвоночника холодной судорогой. Я только что чуть не умерла. Я чуть не бросилась под поезд. Меня могло бы уже не быть. Сухие, жалкие рыдания вырвались из моей груди. Я не хотела умирать. Несмотря ни на что. В растерянности я опустилась на скамью. Спрятала озябшие руки в складках юбки, пытаясь согреться: с заходом солнца стало не просто прохладно, а по-петербуржски холодно. Острый, пронизывающий ветер продувал вокзал насквозь, запутывая локоны, заставляя дрожать и ёжиться. Сердце колотилось немыслимо быстро – от страха. В голове моей билась только одна мысль: я только что чуть не покончила с собой. Мне было и жалко себя до слёз – вот до чего меня довели! – и в то же время мысль о самоубийстве приносила какое-то сладкое, нездоровое удовлетворение. Соблазн внутри меня шептал всё-таки совершить это – и мне было невыносимо страшно. Это тянущееся, настойчивое желание умереть мучило меня и казалось чем-то навязанным, но при этом владеющим мною и потому таким пугающим. Холодный страх напрочь перекрыл все остальные чувства. Я была странно-равнодушной, как кукла, и только боялась, боялась, боялась. Если чувства мои были парализованы этим страхом, то ум, напротив, работал необыкновенно ясно. Я словно смотрела на эту ситуацию со стороны. Я видела женщину – не себя, чужую женщину! – которая полностью отдалась своей любви, в конце концов потеряла всё и была готова на последний шаг. Это была не я, это была какая-то чужая, странная женщина, которая сегодня бросилась под колёса поезда. Бросилась из-за того, что её оставил возлюбленный. Бросилась, забыв про то, что у неё есть сын. Брат. Муж. Я смотрела на эту чужую женщину словно со стороны, и ужасалась. - Что ж, - неожиданно заговорила я в голос сама с собой, - будем считать, что Анна умерла. Глупо и страшно, но что ж поделаешь. Я решительно встала. В тот момент, когда я перестала ассоциировать себя со своим прошлым, страх отступил. Железнодорожные пути больше не казались мне привлекательными. Я осознала, что мне холодно, и что надо вернуться домой. Домой! Был ли у этой Анны дом? Что она считала своим домом? Я вспомнила поместье, которому уделяла так много времени, хлопот и сил. Это был мой дом? Я вспомнила квартирку, которую снял для нас Стива. Даже смешно было бы назвать её домом. Оставался один вариант – страшный и непреложный. Дом там, где мой ребёнок. Ниточка, которая связывает меня с жизнью. Я больше не нужна Алексею – но Серёже я нужна! Стеной между мною и Серёжей стоял Алексей Александрович. Дом Серёжи был в первую очередь его домом, и именно он решал, кого туда допускать. «Забудьте, что у вас был сын и муж!» - вспомнились мне резкие, прорывающие бумагу слова. «Анна, ты нездорова. Тебе нужно вернуться домой» - услужливо предложила память его тихий и сдержанный голос. Та Анна отказалась в ужасе. Отказалась – и бросилась под поезд. Что выбрать мне? Смерть или сын? …я стояла у этого дома в нерешительности. Замёршие было чувства снова начинали просыпаться, и мне было страшно. На вокзале моё решение казалось таким логичным и очевидным – теперь же я не могла себе представить, как его осуществить. Как я могу? Что я скажу? Мне этот путь закрыт, закрыт! Я мялась у входа, выхватывая взглядом проступающие в лунном свете очертания окон и ища среди них комнату Серёжи. Света в доме не было; конечно, все уже спали. И в тот момент, когда я поняла, что никогда не решусь, не посмею войти, сзади послышался шум экипажа. Алексей Александрович вернулся из оперы. Я хотела было сбежать, чтобы он не увидел меня, и уже решительно подобрала юбки, - но опоздала. Я в ужасе поняла, что он смотрит на меня, что он узнал меня, несмотря на темноту, что бежать поздно и некуда. В ушах шумела кровь, дыхание перехватывало: я чувствовала, что не выдержу этого и упаду в обморок. *** Я уезжал из оперы в невыразимом смятении. Чувства мои словно сошли с ума. Ещё с утра я был уверен в своей ненависти к Анне, не мог и слова слышать о ней, не мог вспоминать её, приходил в отчаяние и ярость, осознавая сложившееся положение. Сегодняшний вечер ударил по мне чем-то тяжёлым и душным. Я увидел ясно и несомненно ужас её положения, грань, на которой она балансирует. Всё потеряло своё значение: и её предательство, и моя боль. Я осознавал только одно: ей требуется помощь. Надо было что-то решать, что-то придумать, как-то действовать. Это не может больше так продолжаться. Я должен, я обязан вмешаться. Я лицо, ответственное за неё, и отчасти по моему попущению она попала в это бедственное положение. Я должен презреть чувство оскорблённости, отбросить свою гордость и предпринять хоть что-то. Первым делом я постановил себе завтра же утром поехать к Облонскому. Он – мой естественный союзник в этом деле. Анна не желает слушать меня – значит, нужно действовать через её брата. Да, именно так. Это оптимальное решение. Я чуть успокоился, как только наметил себе план действий. Только не бездействовать! Я и так слишком долго бездействовал! Велико и глубоко было моё удивление, когда, выйдя из экипажа возле своего дома, я увидел её. В лунном тяжёлом свете она казалась колдовским, фантасмагоричным наваждением. Бледное лицо отливало зелёным, а красный цвет платья походил по оттенку на запёкшуюся кровь. Самое то для героини готического романа. Не хватает только вампира за спиной. В роли вампира сегодня я, видимо. Она смотрела на меня в упор, но из-за темноты я не мог различить выражение её взгляда. Не придумав лучше, я, проходя мимо неё ко входу, предложил ей руку. Она, неожиданно, оперлась на меня и согласно позволила вести её. Рука была холодная, что чувствовалось даже сквозь плотную одежду, да и сама она шла нетвёрдо и, кажется, дрожала. Я провёл её в кабинет, разжёг камин, посадил ближе к огню. Она была странно-заторможенной, только растирала руки, греясь, и больше не смотрела на меня. Теперь я имел возможность рассмотреть её ближе, и вынужден был признать, что выглядит она кошмарно: растрёпанная, заплаканная, платье помято и грязно. Она долгое время молчала, а я всё смотрел и смотрел, подмечая круги под глазами, искусанные губы, новую морщинку на лбу. Вдруг она посмотрела на меня – непроницаемым каким-то, потухшим взглядом, - и безвыразительно спросила: - Алексей Александрович, скажите, на каких условиях вы согласны принять меня обратно в ваш дом? От неожиданности у меня перехватило дыхание; всё в этой фразе было каким-то чуждым, непохожим на Анну. Видимо, я молчал слишком долго, и она неверно интерпретировала моё молчание. - Простите, - вдруг встала она, - я, должно быть, неверно поняла вас сегодня. Простите. – И явно собралась уходить – куда, к кому? - Стоп, - твёрдо сказал я, останавливая её голосом и заставляя повернуться обратно ко мне. – Теперешняя ночь не кажется мне подходящей для подобного разговора. Нам обоим нужен отдых. Ступайте в свою комнату, Анна, а завтра всё обсудим. - В мою комнату? – растеряно переспросила она. - Ты забыла, где она? – устало уточнил я. – Тебя проводить? Аннушку я отпустил на выходные, так что не обессудь. - Нет, я помню, - повела она плечом. – Благодарю. Она привычным жестом, машинально, взяла свечу и вышла. Я долго смотрел на закрывшуюся за ней дверь и пытался понять, что происходит. *** Моя комната, кажется, совсем не изменилась за месяцы моего отсутствия; но здесь было душно. Я приоткрыла окно – холодный влажный воздух приятно освежал. Комната была и привычной, и чужой. Я медленно прошла по ней, вспоминая забытые вещи. В шкафу висели мои платья и пахло пылью. Кровать была убрана одним покрывалом, но простыни нашлись в комоде, отыскались и одеяла с подушками. На секретере лежали какие-то бумаги и письменные принадлежности, покрытые толстым слоем пыли – я не решилась их трогать. Полуоплавленные свечи тоже были пыльны, я смахнула с них серые клочья рукавом, прежде чем зажечь. Двоякое чувство: комната и моя, и не моя. Не могу понять, хотела бы я здесь жить. Но ничего лучшего на ум не приходило – мысль о возвращении в поместье вызывала дрожь страха. Я не хочу туда, в прежнюю жизнь. Я не хочу, не могу больше мучиться. Разобрала причёску, - нашлась любимая щётка для волос! – убрала в шкатулку украшения. С трудом сняла весь этот инквизиторский наряд – хорошо хоть мой простенький турнюр позволял разоблачиться самостоятельно! - откопала ночное платье и устроилась спать. Мягкая кровать приятно нагрелась под телом, и я поняла, что больше всего на свете хочу отдыха. …утром я проснулась от того, что очень хочется есть. Взглянула привычно на часы – но они, видимо, давным-давно встали, было невозможно понять, пришло ли время завтрака. Приведя себя в порядок и найдя простое домашнее платье, я рискнула спуститься. В доме стояла тишина, за окнами было совсем светло. Зачем-то я кралась по коридору, стараясь ступать бесшумно. Словно пыталась притвориться, что меня в этом доме нет. Именно поэтому мне удалось увидеть Алексея Александровича до того, как он увидел меня. Он сидел в столовой, читая газету и попивая свой классический кофий. Совершенно мирная и привычная картина. Я некоторое время наблюдала за ним, пытаясь понять, что я чувствую. Разобраться в себе мне не удалось, и я всё-таки решилась войти. - Доброго утра, - непринуждённо поздоровался он, как будто мы виделись каждый день, после чего велел принести мне завтракать – оказывается, было уже за полдень, и они с Серёжей давно поели. – Я написал Стиве, - уведомил меня он, - чтобы он не волновался об тебе. Я благодарно кивнула и, наконец, утолила голод. Он всё это время читал свою газету, совершенно не смущая меня взглядами или разговором, что было крайне любезно с его стороны. После завтрака он задал лишь один вопрос: - Сперва Серёжа или разговор? - Серёжа! – поспешно встала я, а он вернулся к своей газете, прежде сообщив, где мне искать сына. Счастье накрыло меня плотной волной, стоило мне заключить в объятья моё солнышко. Я плакала и плакала, совсем не смущаясь, а он гладил мои волосы и звал: «Мама, мамочка!» Наверно, мы провели в обнимку около часа, он рассказывал мне сотни важных мелочей о своей жизни, а я не имела сил отпустить его. Я могла бы слушать его часами, слушать и обнимать, и никогда, никуда не отпускать! Спеша узнать все подробности его житья-бытья, я ничего вокруг не замечала, поэтому крайне удивилась и сконфузилась, когда, подняв взгляд от сына, увидела в дверях Алексея Александровича. Как давно он вошёл, почему ничего не сказал? Я почувствовала, как краснею. Серёжа, уловив изменения во мне, обернулся и тоже увидел отца. - Папа! – радостно воскликнул он, выпутался из моих объятий и побежал, схватил отца за руки, запрокинул голову: - Мама ведь больше не уедет? Ты ведь не прогонишь её? Я отвернулась, желая сквозь землю провалиться. Что мог знать Серёжа о моём положении? Он видел только то, что его отец гневается на меня, и явно считал, что я ни в чём не виновата, и что только строгость Алексея Александровича привела к нашей разлуке. От этого искреннего, непосредственного заступничества со стороны сына мне стало нестерпимо стыдно. Если бы он был взрослее и мог понять – не отвернулся бы он от меня с презрением? - Мама не уедет, - услышала я краем уха голос Алексея Александровича. – И уж конечно, я не прогоню её. Ты можешь быть спокоен. Сын издал ликующий возглас и снова бросился ко мне. Я спряталась в его объятьях, стараясь скрыть своё смущение. Однако ж, очевидно, Алексей Александрович пришёл напомнить, что нас ещё ждёт разговор – нужно было заставить себя оторваться от Серёженьки. - Серёжа, я позже приду опять, - прошептала ему я и встала. *** Она выглядела лучше и свежее, чем вчера, а встреча с сыном и вообще зажгла в ней прежний огонь. Хотя сейчас она снова поскучнела и посмурнела, отсвет этого огня ещё светился в её лице. В этот момент я понял, почему она решилась написать мне то письмо, с просьбой оставить ей Серёжу. Мы снова находились в моём кабинете, а я не знал, как начать разговор, и уж тем более – как этот разговор построить. Она тоже не спешила прервать молчание, отстранённо разглядывая собственные руки. - Наверное, начать стоит мне, - наконец заговорила она. - Извольте, - сделал я приглашающий жест рукой. Она взглянула на меня спокойно и по-прежнему отстранённо, потом сказала: - Вчера со мной произошло что-то странное, чего я до сих пор не могу понять. Я... – тут она замялась и отвела глаза. – Я, кажется, чуть не бросилась под поезд. Ошеломлённый её признанием, я в ужасе застыл. Да, она была очевидно не в себе вчера в опере – но до такой степени?! С ужасом я понял, что было ошибкою отпускать её тогда, соглашаться с её отказом принять мою помощь. Я переделикатничал. И это чуть не привело к катастрофе. Пришлось сесть, чтобы как-то переварить эту новость. Услышать такое было по-настоящему страшно. Я не желал ей смерти, и уж тем паче я не желал ей такой страшной смерти – сопряжённой с одиночеством, оставленностью и смертным грехом, отрывающим от Бога беспощадно. В свете этого признания ужасна была моя прошлая ненависть к ней, моё желание отмщения, реванша. Было невыносимо понимать, что я ненавидел её. - Я сказала это не для того, чтобы разжалобить вас, - вдруг добавила она. – Я сама напугана собой. Я никогда… - её голос задрожал. – Я, на самом деле, не хотела. Мне удалось всё-таки взять себя в руки и взглянуть на ситуацию трезво. - Полагаю, вам лучше сейчас не оставаться в одиночестве, - вывел я первый пункт составляющегося по ходу мысли плана. – Сменить обстановку. Успокоиться. Исповедоваться. Причаститься. Проанализировать, что вас привело к такому положению. Она вдруг улыбнулась: - Я и забыла, как вы быстро составляете чёткие планы, - призналась она. – Но это к лучшему. Когда я вчера… - она замялась. – Я поняла, что мне нельзя оставаться одной, но… - Но не знали, куда, к кому вам пойти, - закончил я за неё, наконец поняв, почему она снова оказалась в нашем доме. – И решились пойти домой. - Да, так и есть, - смущённо согласилась она. – Вы сказали вчера в опере... Ей однозначно не удавалось заканчивать сегодня свои фразы. - Один вопрос, Анна, - нужно было расставить точки. – Почему сюда, а не к графу? Она слегка склонила голову набок и ощутимо задумалась. Было странно видеть её такой: словно немного заторможенная, не совсем понимающая, где она и зачем. - Наверное, - тонко и распевно ответила, наконец, она, - потому что здесь Серёжа. Не знаю, право. Не могу объяснить. Я, кажется, не очень хорошо понимаю, что делаю. Возможно, это вопрос чувства безопасности? Я в задумчивости потёр лоб. Попытался восстановить картину событий. - О чём вы думали, когда ушли из оперы? – уточнил я. Всё таким же отрешённо-напевным голосом она ответила: - Я была под впечатлением от арии. И вспоминала слова Алексея о том, что всему есть предел. Я искала предел. Нужно было как-то всё это прекратить, потому что я не могла больше выносить этой боли. - Боли? Она оказалась необычно откровенной и спокойно разъяснила: - Я думаю, я потеряла любовь Алексея. А у меня ничего ведь не оставалось больше: я всем пожертвовала для этой любви. Я верила, что эта любовь – самое важное, самое нужное, самое святое. – Вдруг она испуганно прервала сама себя: - Это ничего, что я так откровенна? Наверно, это неуместно и оскорбляет вас… - Всё в порядке, - успокоил я её. – Мы вместе пытаемся понять, что с вами произошло и как вам помочь, и лучше, чтобы я владел информацией и мог помочь вашим размышлениям. Она смотрела на меня пристально, в упор, со странным выражением. Потом отвела взгляд и сказала: - Вы крайне добры. Воцарилась тишина, и я пытался логически связать звенья этой цепи. Она не мешала мне думать, и, наконец, я составил более или мене стройную картину и попробовал выразить всё последовательно: - Могу предположить, что дело было так. Поправьте, если я где-то ошибся. Вы поставили выше всего в вашей жизни ваши чувства к графу Вронскому, и отказались от всего остального в пользу этих чувств, - сложно было сохранять бесстрастность и описывать ситуацию так, будто она не имела ко мне касательства, но я старательно оставался бесстрастным ради того, чтобы помочь ей. – Со временем оказалось, что чувства не так уж крепки и вечны, в особенности со стороны графа. В какой-то момент вы осознали, что любовь, на которую вы поставили всё, оказалось совсем не тем, чем вам она представлялась. Вы поняли, что отдали всё ради пустышки, и это вылилось в болевой шок, который привёл вас на порог самоубийства. Испугавшись своих порывов, вы инстинктивно устремились к тому месту, которое вам показалось наиболее безопасным. Она смотрела на меня очень, очень внимательно, не перебивая. Ненадолго прикрыла глаза, обдумывая мысль. Произнесла: - Похоже, что так. Крайне забавно. - Забавно? – я не находил ничего забавного в том, что описал. Она вдруг рассмеялась безумным и коротким смехом, затем пояснила: - Вы не находите забавным? После всего, что было, самым безопасным для себя местом я посчитала ваш дом! Разве это не забавно?! Её смех начал переходить в истерику. Я отошёл к столу, налил из графина воды и поднёс ей. Она чуть успокоилась и перестала смеяться, только в уголках глаз стояли слёзы. - Не вижу в этом ничего забавного, - чётко проартикулировал я. – Где же ещё вам быть в безопасности, как не здесь? Здесь ваш дом; здесь ваша семья. - Семья, которую я предала, - неожиданно резко и жёстко прервала меня она. – Не надо этих игр, вы сами писали мне об этом и были вполне справедливы. Я отдаю себе отчёт в том, что не имею прав на ваше великодушие и сочувствие. И всё же – вы правы. Больше мне идти некуда. Если вы можете принять меня теперь – примите, я согласна на любые условия. Больше мне идти некуда, - повторила она. Меня раздражило, что она усомнилась в моём великодушии – хотя у неё были все основания к этому – и я ответил несколько более резко, чем следовало: - И каких ещё условий вы ждёте? Я, кажется, уже обозначил свою позицию по этому вопросу. Ваши чувства – вопрос вашей совести; всё, чего я требую от вас – соблюдения приличий! Она долго смотрела на меня и молчала, потом заметила: - Странно, я была уверена, что вы первым делом потребуете, чтобы я разорвала отношения с Алексеем. - Не в моей власти запретить вам любить вашего любовника, - в раздражении я сложил руки на груди. – И я могу только находить прискорбным тот факт, что вы считаете возможным для себя и пользоваться попечением со стороны своего мужа, и иметь при этом любовную связь. Однако, как я уже отметил: это вопрос вашей совести. Видимо, я слишком выделил голосом слово «вашей», потому что последовал вопрос с её стороны: - А ваша совесть, соответственно?... - А моя совесть, сударыня, - коротко поклонился я, - требует от меня оказать любую посильную помощь женщине, которую я перед Богом и людьми поклялся оберегать. Она закрыла глаза и пробормотала: - Стыдно-то как… Умеете вы, Алексей Александрович, выставить ситуацию таким образом, что и выбора не остаётся, кроме как согласиться с вами. И тут стыдно стало мне. Действительно, я на минуту забыл её положение и позволил себе крайне резко провести черту между нами, указав на мою «правильную» позицию на фоне её преступления. - Но вы неправы насчёт моей совести, - грустно сказала она. – Дело не в том, что я считала позволительным или нет. Дело в том, что чувства мои захватили меня, и я не имела сил им сопротивляться. - Вы полагаете, у меня чувств нет? – сухо парировал я. - Я полагаю, что вы сильнее, умнее и лучше меня, - просто ответила она, обезоружив меня полностью. - Скорее, это зрелость и жизненный опыт, - нашёл я ответ. Она ещё помолчала, потом сказала: - Право, вы крайне обязали меня своим великодушием. Не думайте, что у меня нет сердца и совести; я всё понимаю, всё чувствую, - серьёзно посмотрела она на меня. – Я принимаю ваши условия соблюдать приличия, и готова принять и иные условия, если они у вас появятся. Я крайне благодарна вам, и не знаю, как выразить свою благодарность. Вы делаете для меня очень много в этот момент; что я могу сделать для вас? Её простая искренность подкупала. Не задумываясь, я ответил: - Сделайте Серёжу счастливым; это лучшее, что вы можете сделать для меня. Она легко рассмеялась: - Разве ж это служба! Конечно, я сделаю всё для Серёжи, - заверила она. И вышла, оставив меня разбирать те противоречивые и сложные чувства, которые породил во мне наш разговор. *** Наступил вечер. Я стояла у окна и пыталась понять себя. Это было крайне непросто. До сих пор я чувствовала себя словно онемевшей: бушевавшие во мне эмоции и страсти заметно угасли, замёрзли, им на смену пришли усталость и безразличие. Сегодняшний день крайне отличался от моего уже привычного образа жизни. Во-первых, здесь было счастье встречи с Серёженькой – это вносило смысл, давала опору, желание жить. Во-вторых, я не ждала Алексея. Я специально не стала писать ему и сообщать, что со мной. Мне не хотелось его видеть. Мне хотелось забыть, забыться. Я не знала, как жить дальше, и мне требовался отдых. В главную очередь – мне требовался отдых от боли. В последнее время её накопилось слишком много, но я нанесла по ней серьёзный удар своим решением. Больнее всего мне было от двух причин: невнимание Алексея и разлука с Серёжей. Сейчас Серёженька рядом, а отсутствие Алексея стало моим свободным выбором, и потому не ранило. Я вдруг поняла и осознала, какая неизмеримая в этом разница. И сейчас, и тогда Алексей не оказывает мне внимания – но как больно было тогда, когда я искала и ждала этого внимания, и как спокойно сейчас, когда я сама оградила себя от него. Что же, это всегда было вопросом моего выбора? Жаль, что я не знала раньше. Нужно было начать жить как-то по-другому. Но я не знала, как. Я знала о себе только то, что не могла больше терпеть боль. Всё-таки это крайне, крайне забавно. Когда-то я сбежала из этого дома, как из тюрьмы, а теперь вернулась сюда же, чтобы спрятаться от боли. Стены, которые казались мне стенами темницы, на деле оказались тем, что защищает меня. Мне было сложно понять, почему я уверена, что боль не настигнет меня здесь, почему я спряталась именно сюда. Я инстинктивно чувствовала, что здесь я в безопасности. Раньше привычные вещи вокруг угнетали меня, вызывали мысль, что я порабощена ими, что я тону в странном болоте и не могу сделать вдох. За последний год я отвыкла от этого дома и недоумевала, почему он раньше производил на меня столь гнетущее впечатление. Покопавшись в себе, я пришла к мысли, что меня угнетало моё положение, а не дом. Меня угнетала ложь, в которой я жила, я ненавидела это лицемерие, обман. Я сбежала не из дома, а из лжи. Сейчас у меня не было нужды обманывать и лгать, и дом перестал быть темницей. Наоборот, я находила странное успокоение в знакомом скрипе половиц, шелесте занавесок, запахе влажного дерева. Я подумала, что мне надо начать новую, лучшую, другую жизнь. Жизнь, в которой не будет боли, обид и лжи. Я хотела спокойствия. Хотела отдыха. И, кажется, я выбрала правильное место. …На следующее утро к нам приехал Стива. Он пытался незаметно наблюдать за нами во время этого семейного чаепития, но непривычная серьёзность выдавала его напряжение с головой. Поймала себя на том, что переглянулась с Алексеем Александровичем, чтобы решиться выйти за рамки светской беседы и объяснить всё брату. Муж едва заметно кивнул и сделал лёгкое приглашающее движение рукой: мол, твой брат - ты и объясняй. - Стива, - прервала я попытку рассказать весёлую историю о приключениях одного графа - право, веселье ему сегодня не удавалось, история получалась глупой и скучной! - Стива, позволь объясниться откровенно! - Конечно, Анна, - тут же легко согласился он, бросая тревожный взгляд на Алексея Александровича. Объяснить ситуацию оказалось гораздо сложнее, чем я предполагала, и я невольно также устремила взгляд к Алексею Александровичу. Тот посмотрел на меня, потом на Стиву, потом опять на меня и понял, что объяснять придётся ему. Пожав плечами, он изящно вышел из положения: - Ты сам был вчера в театре и всё видел, - сказал он Стиве. - После этого случая мы с твоей сестрой приняли совместное решение о воссоединении нашей семьи. - Вот радостная новость! - сразу просиял Стива, вскочил из-за стола, сперва бросился обнимать меня, потом - пожимать руку Каренину. - Весьма, весьма рад! - Да, я также доволен разрешением ситуации, - сдержанно согласился с ним Алексей Александрович. Оба посмотрели на меня, отчего я неудержимо покраснела. Брат, к которому моментально вернулось его лёгкое, весёлое расположение духа, тут же обратил моё смущение в шутку и вернув разговор в светское русло. Лишь собираясь уже уезжать, он помрачнел и признался: - Граф спрашивал о тебе; не знаю, что ему и сказать? Я мгновенно раздражилась напоминанием о Вронском - не хочу, не хочу, не хочу о нём думать! - Скажи ему, что я бросилась под поезд! - резко и зло почти выкрикнула я, вскакивая. - Анна! - всплеснул руками Стива, но его удивление моей резкостью было прервано Алексеем Александровичем. Выходя, я ещё услышала последнюю фразу: - Не напоминай ей больше об этой истории, - фамильярно сказал он обо мне в третьем лице. – Я разберусь. Наверно, стоило вернуться и высказать всё, что я думаю по поводу этого «я разберусь», но я чувствовала себя слишком усталой, чтобы ударяться в столь бурно эмоционирование. Бог с ним, пусть разбирается с чем хочет! А я не желаю больше в это ввязываться. Не знаю, что они там решили потом. Было воскресенье, и я весь день занималась Серёжей. Я столь многое забыла о нём! Сейчас я смотрела и узнавала его заново, и не могла надышаться. Я чувствовала себя очень счастливой, тьма последних месяцев отпустила моё сердце. Мне удалось не возвращаться мыслями к прошлому, я пыталась жить так, как будто не было ничего. Перед ужином случился конфуз: мы с Серёжей побежали наперегонки до столовой, но не рассчитали свой бег и ввалились туда весьма невоспитанным образом. Алексей Александрович выглядел крайне обескуражено: ещё бы, перед дверьми я успела обогнать Сережу, и уже в столовой он решил взять реванш, неспортивно ухватив меня за юбку и пытаясь вытолкнуть обратно в дверь. - Ой! – тонко воскликнул он, заметив, что отец уже за столом. - Ой! – в голос с ним воскликнула я. Мы переглянулись и рассмеялись. Он прятал лицо в моих юбках, а я закрылась руками, защищаясь от грядущей нотации. К полной нашей с Серёжей неожиданности, Алексей Александрович не осердился, а рассмеялся и сам, глядя на нас. Я украдкой выглянула из-за ладоней: точно, смотрит весело. Заметила, что сын тоже выглядывает у меня из юбок, чтобы проверить настроение отца. Поняв, что шалость удалась, и ругать его не будут, Серёжа радостно взглянул на меня и нарочно степенным шагом отправился к столу. Я же последовала на своё место, всё ещё улыбаясь и чувствуя живость от недавнего бега. - Очень, очень рад, - мирно ответил Алексей Александрович Серёже, когда тот похвалился своими сегодняшними успехами в счёте. – Ну, садись, не смейся! Мне тоже достался его весёлый взгляд, и я почему-то смутилась от этого, словно мне было неловко от его радости. Я вспомнила вечера своей прошлой, оставленной жизни. Чаще всего я крутилась в своих делах и ела наспех, без вкуса. Алексей где-то ездил, и мне было скучно и печально сидеть за столом одной. Я старалась побыстрее справиться с необходимостью в еде и умчаться дальше по делам, чтобы не думать, не замечать своего одиночества. В те же моменты, когда Алексей был дома, мне тоже было не до еды: я слишком любовалась им, слишком ждала момента, когда он заключит меня в свои объятия, не замечала, что подают на стол, и только упивалась его близостью. Была ли я счастлива? Наверно. Наверно, очень счастлива, но каким-то не тем, каким-то болезненным счастьем. Позже, когда Серёжу уже увели спать, а мы ещё допивали чай, Алексей Александрович вдруг сказал: - Вы правы были в том письме. Он вас любит, и это сразу видно. За всё это время ни дня он не был таким смешливым. Он сказал это своим ровным, скорее суховатым голосом, и я сама не могла бы указать, как я уловила в этих словах горечь. - Нет, я была неправа, - горячо заспорила я. – Он любит вас, просто робеет. - Робеет? – живо переспросил он. - Конечно, - подчеркнула я свою уверенность кивком. – Вы много заняты по работе, он видит вас реже меня, а вы ещё и устаёте, отчего становитесь строги и сухи. Он и робеет. Это мне он может броситься на шею с разбега, - рассмеялась я славному воспоминанию, - а вам? Представьте: приходите вы из министерства, мыслями в этих ваших цифрах, привыкший к общению чиновников, - а тут такое, живое, яркое! Вы отгораживаетесь инстинктивно, а он чувствует и робеет, вот и всё. Он даже чай отложил. Смотрел на меня в упор очень внимательно. Я сконфузилась под его взглядом и замолкла, ужасно краснея. - Вы полагаете, я сух и строг с ним? – спросил он медленным, тяжёлым голосом. - Возможно, да, - совсем смешалась я, не решаясь высказаться определённо. Он продолжал смотреть на меня очень странно и пристально, и я чувствовала себя всё более неуютно под этим взглядом. - Право, я что ж, чем-то оскорбила вас? – не выдержала я этого тягостного молчания. - Оскорбили? – с искренним недоумением переспросил он. – Нет, нет. Я просто, кажется, понял. - Что ж, рада, что так! – легко воскликнула я, вставая и собираясь к себе. – Просто будьте к нему ласковее, - посоветовала я напоследок. – Увидите, он осмелеет, и вы поймёте, как он вас любит! Он провожал меня всё таким же тяжёлым, задумчивым взглядом, который чувствовался даже спиной. Неужто я и впрямь открыла ему Америку? Никогда не подозревала в нём такой сентиментальности. *** В эту ночь мне было трудно заснуть: я всё думал над её словами, и всё отчётливее понимал, что она права. Она указала на то, чего я никогда за собой не замечал и не предполагал в себе. Для меня было самоочевидна глубина и сила моих чувств к сыну и жене; и я забыл, что они вовсе не обязаны чувствовать меня насквозь и догадываться о том, что происходит в моём сердце. И сама Анна, и Серёжа ориентируются на моё поведение и в нём читают моё отношение к ним. Я же с детства был приучен к сдержанности и строгости, и даже помыслить себе не мог, что в рамках семьи можно вести себя как-то иначе. Что ж! Что ж! Это многое объясняет. То, что ранее казалось мне фатальной неисправимой несправедливостью, теперь стало отчасти зависящим от меня самого. Я думал, что просто не вызываю в сыне тёплых чувств, и это никак невозможно исправить, - но Анна говорит, что он просто робеет меня, а значит, если я смогу что-то изменить в своей линии поведения, – возможно, и отношения наши изменятся? Это же касается и самой Анны – я сразу, как только она сказала свою мысль о моей сухости, понял, что она относится не только к Серёже. Ранее я сделал тот вывод из её измены, что она вовсе не способна любить меня, что ей не может быть интересен такой человек, как я, что брак наш с самого начала был обречён. Теперь же мне стало думаться, что, возможно, я сам мог как-то спровоцировать эту трагедию своим непродуманным поведением. Теперь мне было, что анализировать. Я увидел возможность изменить то, что в моей жизни ранило меня сильнее, чем я был готов показать, - и я желал воспользоваться этой возможностью и изменить свою жизнь. Коль скоро именно жена открыла мне глаза на ошибку в моей стратегии, к ней я и обратился за советом, когда пришёл назавтра домой из министерства. Ещё днём я составил отменную фразу, которую, не без стеснения, сумел выговорить. Суть её сводилась к просьбе посоветовать, как мне поздороваться сейчас с сыном, чтобы это не выглядело так сухо, как она это оценила ранее. Она была заметно удивлена моим вопросом, но ответила скоро и с теплом в голосе: - Первое – хоть вы и устали очень, всё же улыбнитесь, когда здороваетесь с ним, - простота её совета меня весьма удивила. – Задайте какой-нибудь дружелюбный вопрос о событиях дня, погладьте по голове или обнимите, - не то, чтобы я никогда не ласкал Серёжу, но всё же странно было бы вести себя столь нежно при простом приветствии. Я поблагодарил её и отправился к сыну. Перед дверью в его комнату постоял немного, вспоминая её советы, пытаясь придумать фразы и репетируя улыбку. Это оказалось сложнее, чем предполагалось из её слов. Главное – не забыть про улыбку! Я вошёл с привычной фразой: - Ну, здравствуй, молодой человек! – и старательно при этом улыбался, удивляясь тому, что тон голоса от этого неуловимо изменился. Сын привычно оторвался от книги, с которой занимался с учителем до моего прихода, встал и заученно ответил по-французски – до этого дня мне казалось весьма приличным именно такое положение дел, теперь же я подумал, что, возможно, в этом есть что-то отчуждённое. - Как твой поезд? – спросил я, крайне довольный, что придумал такой серьёзный вопрос: вчера у Серёжи сломался игрушечный поезд, и сегодня они с Анной собирались его чинить. Мой ещё секунду назад собранный и отстранённый сын тут же оживился и принялся радостно рассказывать про эпопею с починкой поезда: я даже представить себе не мог, что такое простое занятие может занять несколько часов и включить в себя странное шастанье по чердаку, распарывание какой-то оборки с Анниного платья и катастрофу в виде запачканного красками костюмчика. - Ну, неси, показывай, что вы намастерили, - старательно помня про улыбку, велел я. Он тут же достал откуда-то из-за стола злополучный поезд и подбежал ко мне, неся своё сокровище. Я подумал, что это хороший момент, чтобы реализовать ещё один совет жены, и, одной рукой взяв поезд, другой обнял сына. Он не ожидал, кажется, этого жеста от меня, но тут же прильнул ко мне, радостно продолжая рассказ про сломанную иголку, из которой не получилась спица колеса. Я разглядывал и хвалил поезд, и не заметил, в какой момент к нам присоединилась Анна. С совершенно такой же интонацией, как у Серёжи, и так же смешливо и взахлёб она продолжила историю с иголкой, рассказав о том, как они пытались какими-то щипцами разломить на две половинки её вязальную спицу. В этот момент они с Серёжей были похожи невозможно; а я неожиданно погрузился в атмосферу радостного семейного вечера, в котором усталость дня отступала и рассеивалась. Так и повелось. Я не раз и не два ещё спрашивал у жены совета, и не всякий раз всё получалось так гладко, но в целом я научился и улыбаться, и задавать правильные вопросы, и как-то сам не заметил, в какой момент у меня стало получаться это само собой, и я принялся импровизировать, а не следовать советам и рекомендациям Анны. К моему небывалому удивлению, новая линия поведения, которой я раньше так старательно избегал, оказалось легче и радостнее, и естественнее, и больше соответствовало тому, что я чувствую. Более же всего меня удивляло то, что ранее я списывал своё невнимание к жизни Серёжи на усталость от работы. Когда мне вести праздные разговоры? День мой слишком занят делами и заботами. Тем удивительнее было понять, что общение с сыном не отнимает у меня силы, как я думал раньше, а, наоборот, даёт отдых, посыл энергии. Серёжа был таким радостным и живым мальчиком, что рядом с ним и я перенимал часть его живости, и чувствовал себя и счастливее, и энергичнее. Более того – я не уловил тот момент, когда меня начали подбивать на авантюры – и когда я начал в них участвовать! Я даже не заметил было сперва, что вовлечён в их таинственную невыразимую жизнь, полную странных приключений, которые они с Анной находили на ровном месте. Я, конечно, знал, что у нас в доме есть такое помещение, как кухня. И, наверно, даже заходил сюда - как минимум, когда покупал дом. Но больше у меня надобности в этом не было, и я полагал, что мне там делать нечего. Не могу представить, чтобы кто-нибудь из моих коллег по министерству вздумал ошиваться на кухне! Немыслимо! Однако в это субботнее утро я, сам не знаю каким образом, оказался именно здесь, в компании жены и сына. Им, видите ли, взбрело на ум испечь яблоки в карамели! Не представляю, как может прийти в голову такая дикая идея: эти яблоки можно благополучно купить в уже готовом виде, ну, либо поручить кухарке, если уж так хочется. Зачем, зачем самолично идти на кухню и пытаться их приготовить? Каждый должен заниматься своим делом! Я министерский работник, а не повар! Не знаю, не могу понять, как им удалось меня уговорить на эту авантюру. К тому же, сходу меня усадили за важное дело - чистить яблоки от кожуры. Я был слегка шокирован и дезориентирован. Анна легкомысленно заявила, что это несложно, похоже на очинку перьев, посоветовала следить за ножом, чтобы не порезаться, и принялась тарахтеть какими-то кастрюлями, при активной поддержке Серёжи, который скорее больше громыхал крышками, чем помогал. Чистка яблок, однозначно, не входила в число моих талантов. Провозившись, я кое-как с трудом очистил одно яблоко - оно получилось страшное, кособокое, изуродованное ножом. Когда Серёжа с Анной обернулись на моё недовольное бурчание и увидели это безобразие, оба рассмеялись, что крайне меня задело. Я обиженно нахохлился и собирался было забросить это дело, выговорить им за баловство и вернуться в свой кабинет, к интересному чтению. Однако воплотить этот план в жизнь мне не дали - два заговорщика, увидев мою недовольную мину, тут же перестали смеяться, о чём-то перешептались, глядя на меня весело, и вдруг совершили непредсказуемое нападение, заключив меня с обеих сторон в объятья! Я хотел разворчаться, но, право, это было крайне приятно. За яблоки резво взялась Анна, нож в её руках так и летал - когда, где, как она успела этому научиться? - а нам досталось топить сахар. Не было ничего сложного - только мешай да не обожгись. Точнее, это мне казалось, что не было ничего сложного, пока не запахло палёным - я умудрился поджечь халат! Серёжа закричал, Анна подскочила, сориентировалась до того, как я понял, в чём беда, и резво вылила на меня холодную воду из кружки! Я вскрикнул от неожиданности, с удивлением разглядывая обгоревший халат. Кажется, я понял, почему приличные люди на кухню не заходят. ...спустя один час, две царапины, три ожога, четыре уроненных с громким шумом кастрюли и пять моих попыток уйти из этого бедлама я с удивлением обнаружил себя в столовой, с новым халатом - я не помню в упор, откуда он взялся на кухне и когда я успел переодеться! - с глупой улыбкой уплетающим невозможно вкусные яблоки. Мы перемазались карамелью все; у Серёжи даже лоб был в карамели, а Анна, смеясь, ужасно простецким неприличным жестом облизывала карамель со своих пальцев. Только возмутившись её жесту и собравшись выговорить ей - какой пример подаётся Серёже! - я вдруг поймал себя на том, что тоже только что облизал карамель с пальца. Какой кошмар! Во что они меня втравили! Слава Богу, что к нам никто не зашёл с визитом! Наша семья представляла сейчас зрелище абсолютно неприличное и в крайней степени вульгарное; даже не знаю, как бы я стал объяснять общий уровень запачканности карамелью. И самое странное, удивительное, нелогичное - я почему-то чувствовал себя совершенно, прямо-таки неприлично счастливым. Несмотря на ожоги, халат и полный провал по поварской части.