Pray 4 Darling

      Бадди долго гипнотизирует стакан: какой-то странный мутный осадок на дне виднеется сквозь янтарную жидкость, которую тут выдают за превосходный виски ценою в десятку за бокал. За баром под неоновой вывеской − манящие дамские ножки в чулках, призывно раздвинутые в сторону как на кресле у гинеколога − разливала, что странно, киса из местных: грудь фантастических размеров, обтянутая блестящим бюстгальтером, смотрит строго на север, татуировка-бабочка, как бы обвивающая до неприятного взгляду вывернутый пупок, и желтовато-белые патлы финальным аккордом. В Мексике блондиночки, пусть и перогидрольные, как пробивные звезды сетевого порно, шли в ход как горячие пирожки. Бадди полгода назад испарился из Нью-Йорка, жене и детям оставив лишь прощальную записку и увесистую пачку зеленых, но ему это «разнообразие» шоколадных цыпочек, косящих под белых, поперек горла, и уж в стрип-клубе он честно надеялся подцепить жемчужину местной фауны на приват за сотку.       Виски в горло не лез, такая дрянь, что Бадди лишь кривит рот, метнув взгляд к дальнему углу помещения будто невзначай: камера раз, камера два. То, что в Мехико принято звать «Гадюшником», то бишь стриптиз-клубом под началом бритоголового amigo, с которым лучше не играть в игры, Бадди и еще двое отчаянных латиносов берут завтра.       Пока банды покрупнее и поопытнее идут с гранатами на банк и пробивают стены грузовыми автомобилями, Бадди, причисливший себя к начинающим да зеленым, положил глаз на воистину среднячковый клуб. С Мексикой надо было завязывать: три ограбления за шесть месяцев, четвертое, финальное и не самое масштабное, чтобы не привлекать внимание, в столице, а потом adios и здравствуйте, берега Канарских островов, йо-хо-хо и бутылка рома.       − Эй, − его с весьма ощутимым гонором окрикивает одна из девочек, развлекавшая гостей в проходах между столами. Бадди, отлепившийся от стакана, смотрит на повелительницу трусов и боа стеклянным взглядом и медленно зачесывает назад упавшие на лицо волосы. Секунд десять, глядя как раз на само очарование, стрелявшее черными, как смоль, очами, густо подведенными темными тенями, и Бадди запоздало соображает.       Больно глубоко ушел в себя, прикидывая в голове план действий на завтра, и не смекнул: это у девочки, похоже, изобретательной очень даже, такая тактика ведения боя за клиентов. Привлекает внимание, наезжая, показывает товар, нависнув над жертвой, и идет в лобовую. Так, девчонка без чрезмерного стеснения хватает его за руку и устраивает ладонь на своем теплом бедре, украшенном графичной татуировкой свернувшейся кольцом гадюки. Рисунок примагничивает все его внимание: голова, выведенная ровными уверенными штрихами мастера, ныряет за резинку трусов и прячется под гротескным черным корсетом.       − Ваша попа, мэм, кажется, упала на мою ладонь, − он намеренно до тупого вежлив в месте, где на женщин пялятся, женщин лапают и иногда зажимают, потому что лишней шумихи ему не надо, как и не надо, чтобы кто-то запомнил его как дебошира, пристающего к девке. От девки непонятно, чего ожидать, но интересно: инициативная шалава, да еще и брюнетка, спасибо, Господи, что не блондинка – это даже любопытно.       − Мне так стыдно, − она, мурлычущая, складывает розовые губы, обведенные далеко за контур, бантиком, но что-то в ее взгляде шальной королевы ночи заставляет его напрячься и убрать руку рывком. – Я была плохой, очень плохой девочкой… Позволите извиниться?       Дарлинг съезжает вниз, склоняется к его уху и почти касается мочки, обжигая огненным дыханием. Дарлинг, взявшая себе глупое имя в мире, где женщин называют Бриллиантами и Жемчужинами, отчаянной была и в роли Моники. Только Моника – это ствол за пазухой и удар в челюсть. Она переступает с ноги на ногу, простукивая умопомрачительными каблуками высотою в девятнадцать сантиметров с платформой. У него кружится голова от ее близости. Всегда с красивыми девками так, жена бесилась, но почем зря.       − Не сопротивляйся, − Дарлинг опускается к нему на колени, притираясь задницей, обвивает, как ядовитый плющ, и душит сладким запахом духов. Бадди придерживает ее под поясницей, сдавшись, почему нет, у него, в конце концов, впереди вечер, отоспится и в следующую ночь нагрянет сюда громом. Однако на секунду девчонку приходится одернуть, тряхнув за костлявое смуглое запястье с вопросом:       − Завтра твоя смена?       − Какая разница? – и усмехается над ним весело, красным языком облизнув пересохшие розовые губы. – Будешь теперь приходить сюда каждый день, а потом позовешь меня замуж?       Дура, хочет выпалить Бадди, это чтоб твое милое личико несостоявшейся мисс Америки не смяли подобно консервной банке. Дарлинг качает головой, и кольца темных волос рассыпаются по спине.       − Так завтра твоя смена?       Ей, поймавшей в капкан жирного кабана с наличкой – только на туфли его взгляните, настоящий Буратино – позарез требуется клиентская база.       − Быть может, красавчик. Приходи и узнаешь.       Гадюка, набитая на ее бедре черным, оказывается на уровне его взгляда, пьяного слегка, и не от виски вовсе. Эта мамба, чьи руки мягче любых других, которые он трогал и помнил, кружит, мешает мысли, гладит ладони. Щелк, и Дарлинг, порхающая на каблуках с невиданным изяществом эфемерной звезды подпольной сцены, проводит Бадди через задымленный коридор, подсвеченный голубоватым неоном. У Дарлинг гладкая загорелая кожа везде: на округлых плечах, плоском животе и бедрах. Бадди сглатывает как голодный пес.       Его жена с припиской «бывшая» – блондинка.

***

      Когда они берут этот притон, подлатанный минимум раз за последние полгода, то Бадди даже не утруждается, чтобы поломать голову над тактикой ведения боя в блестящем шлюшкином доме. Он почти лениво машет заряженной пушкой, разок поправляет то и дело норовивший спасть с взмокшего лица платок, выводивший оскал нарисованного черепа вместо угрюмо поджатого рта, да прикрикивает негромко.       Чувствует себя, если откровенно, пастухом, у которого цель без претензии на великую – согнать цыпочек с глаз прочь, пока никто из ночных мотыльков, сверкающих как дискоболы, не пострадал к чертовой матери. Одну из них – редкий экземпляр – азиатку с маленькой грудью Бадди заботливо берет на прицел, больно бестолковая, упертая, того и гляди встанет в позу, сжимая в маленьких крепких руках выставленный вперед раскладной ножичек.       В своей прошлой жизни образцового клерка, терпевшего пощечины от сучной судьбы и не менее сучной женушки заодно, Бадди даже не подозревал, что стриптизерш учат базовым навыкам самообороны. Эта вот бьет его наотмашь, но он быстрее: скручивает у стены и впечатывает лицом без джентльменской учтивости.       − Вали, − он цедит, едва успев подхватить платок за секунду до того, как тот сползает с носа. – Твои приемы джиу-джитсу хер сработают, если я продырявлю тебе башку с затылка, Джеки Чан.       Только по голове прилетает уже ему, через секунду выясняется – сложно не потерять сознание, когда перед глазами темнеет от силы приклада, − что оприходовали длиннющим каблуком. Это самый оригинальный выбор оружия, однако действенная дрянь: от такого точечного удара, сконцентрированного точно в ямке на затылке, зрение мгновенно теряет четкость, волна тупой боли как бы кольцом охватывает всю бестолковую башку. Еще биты по-прежнему играющей клубной музыки добивают сверху, и Бадди откидывается назад, молясь об одном – только бы не блевануть от неожиданности. Черные пятна, эдакие слепые зоны, прыгают перед глазами хаотично, как спятившие мухи, бросившиеся вразнобой, и держится он только потому, что при таком раскладе добить его можно всего одним ударом.       − Вали отсюда, сраный урод.       Босая ступня – подоспевшая на помощь девчонка успела оперативно разуться – мелькает перед взглядом, а следом – точный, выверенный удар острой загорелой коленкой, и обрез Бадди улетает на пол. Он бы ответил сразу, если бы голова не пошла трещинами, как фарфоровая чашка. Отталкивается от стены с трудом и бросается тараном, не зная, что в первую очередь надо хватать – ствол или сумку, забитую кэшем.       Бадди тратит ровно две секунды, чтобы сделать выбор и вырваться вперед. Перезаряжает быстро и эффектно, вскинув обрез вверх, как крутой гангстер из давно позабытых фильмов о золотых временах.       − Толкни мне сумку, − он приказывает, рассматривая эту хренову Храбрую Сердцем через временное помутнение. Тату, змея, еще тату на запястье, сама Мисс Конгениальность. – Давай. Это не «Ангелы Чарли», малышка. Мне пора.       Она его узнает, и Бадди ее тоже, и это паршиво, хреново, отвратительно и неправильно, потому что из-за этого ей не страшно, потому что еще вчера вечером он, молчаливый угрюмый призрак в доме радости, понравился Дарлинг, очень понравился. Не мистер Дарси, конечно, и не Пабло, но лучше всех мужиков, которые приходили к ней. Все еще хуже только для нее: в самых потаенных мечтах разочаровавшейся в жизни стриптизерши она грезила о ком-то, кто вытянет ее из этого болота, наполненного дерьмом, и предложит альтернативу, как то случилось в идиотской «Красотке». Хороший парень, способный спасти заскучавшую блудницу.       И тут их сводит вместе. В изломе ее кривой ухмылки, превратившей Дарлинг в одну из безумных золотоискательниц, жадных до голодных папиков, скрывается последующая манипуляция. Она качает головой и откуда-то нашаривает смешной дамский пистолет, маленький, как игрушечный.       − Я запомнила твое лицо еще вчера, козел, − ему даже обидно на секунду делается от того, как резко Дарлинг поменяла свое мнение о нем, ведь Бадди так старался быть обходительным и щедрым напоследок. – Слышишь? Моя смена, смена Дарлинг.       От ее напора он млеет и теряет бдительность, за собой зная, что не нажмет на спусковой крючок, потому что не стреляет в женщин и потому что эта, долбанутая на всю голову, тронутая не в меру, раз в ответ размахивает пушкой, ему немного понравилась. В ней может и говорит такое же, как в нем, иррациональное стремление к адреналину, этому индикатору реальности происходящего: чем сильнее зашкаливает в крови, тем ярче чувства, сильнее приход. Разумеется, иногда Бадди закидывался в обе ноздри или втирал в десны, но то сплошная иллюзия, морок, а пульс и бешеное биение сердца от потаенного осознания, что сам на крючке и вот-вот сорвется, − это единственное бесценное и подлинное. Бадди способен прочитать в ее прямом немигающем взгляде-вызове: давай, мудак, обрадуй меня или катись к черту.       Даже у вонючих брокеров принципы те же: решись и сделай или сдохни.       − Черный «Вольво» через тот выход. Скажи лысому, что от Бадди, и прокатишься отсюда с ветерком.       Бадди кивает в сторону, не надеясь, что она согласится и не отправит его баиньки. Это же бабы, что с них взять, ящик Пандоры с сиськами, против них ни лома, ни аргументов, чтоб их всех.

***

      Бадди сам себе честно признается в Коста-Рике, загребая влажными от воды пальцами раскаленный песок частного пляжа, что сделал это по крайней степени обдолбанности. Ради первой своей жены на колено опуститься пришлось через восемь месяцев после знакомства под завуалированным агрессивно-доброжелательным напором со стороны семьи, как же так, Джейсон, твоя женщина ждет от тебя первенца, а ты не хочешь сразу стать добропорядочным и честным, сколько сразу говна в уши, ни один не выдержит, в особенности, если у тебя на руках диплом «молодого специалиста» и чужой папаша, однозначно намекнувший на помощь в трудоустройстве. Джейсон хотел на Уолл-стрит, хотел попивать кофе каждое утро и прогуливаться мимо «Атакующего быка», носить шмотье от Марка Джейкобса и других звездных пидоров, выбрасывать носки сразу после носки, заселяться в «Хилтон» без предварительной брони и никогда больше не коллекционировать скидочные купоны из бесплатных журналов с кучей рекламы и бесполезных объявлений. Эта жизнь, мать вашу, не для него, точка.       Но кто не ошибается и не рискует, тот не пьет «Кристалл» и не делает предложения по такой обдолбанности, что скорее Моника Левински станет первой леди, чем вспомнишь потом, что было-то. Моника. Им понадобилось семнадцать дней дорожного путешествия, с пять незапланированных остановок на оперативный перепихон под выверенной порцией белой пыли, девять тысяч, спущенных в казино за один вечер, и два билета в Коста-Рику. Вуаля.       Бадди вновь окольцевали, но он не особо и сопротивлялся, а из воспоминаний о скомканном бракосочетании только хлопок пробки – это опять шампанское, почему-то врезалось – и потеющий священник.       − У тебя есть немцы в роду? Или из Нидерландов кто-нибудь?       Она как раз красила ногти на ногах, оттопырив пальцы с помощью странной розовой штуки, воняло дико, и в без того раскрасневшихся глазах слезилось адски, Бадди не сразу успел сообразить, к чему вопрос. Дарлинг была смышленой малышкой, поэтому он редко включал уточнения, ограничиваясь переспросом в формате «м?». Ты вообще о чем, а?       − Ну, Ван Хорн. Джейсон Ван Хорн. Или уже забыл?       Вот оно что. Дарлинг даже в состоянии смертельно накидавшейся записывает все, что может записать, говорит, профессиональная привычка, собственная мера, которой у Бадди вот не было с самого начала. Наверное, Дарлинг на то ему и дана, чтобы облагораживать и тормозить, кто бы мог сразу подумать, каким полезным в сухом остатке может оказаться брак со стриптизершей.       − Мать из Утрехта, − Бадди жмет плечами, оторвавшись от своего полупустого бокала с разбавленной водкой, Дарлинг очаровательно вскидывает голову и совсем по-детски надувает губы. – Не хочешь в Амстердам на Рождество?       До Рождества еще месяцев десять. Дарлинг не спрашивает, можно ли познакомиться с мамой, и за это уже можно ее обожать. Дарлинг считает и находит вывод удовлетворительным: десять месяцев – это срок для любого брака. Встречный вопрос Джейсона так и вертится на языке, зудит на кончике не до конца закрепившимся воспоминанием, Моника-Моника, да как там сказали, пока долбились с паспортами, где затребовали бумажки-документы….       Он своей первой-то жены девичью запомнил на третьем месяце знакомства.       Кастелло. Моника Кастелло.