Воплощенная метафора

Сначала пришли затворить дворец. Потом пришли за ней. — Ты понимаешь, в каком ты положении? Слова дышали неприкрытой злобой. Вылощенный деревянный пол леденил кожу. Краем глаза она улавливала золотой блеск. Ее придворный наряд, несмотря на пышность, был таким тонким, что твердость дерева ощущалась каждой клеточкой тела, но так было даже лучше. Любой ценой надо было сохранить ясность рассудка. Чтобы защититься от бури высочайшего гнева, нужна уверенность. Так плащ защищает в зимнюю вьюгу. Она ощущала, как трепещут от ужаса перед яростью государя придворные. Но ей гордость не позволяла дрожать. А изображать дрожь и трепет — тем более. — Ваше величество, мне нечего сказать, — ответила она. — Я ничего не знала, но подтвердить этого не могу. Братец Се не раз предупреждал ее: наложнице опасно иметь чувство собственного достоинства. Она улыбалась и, глядя на дворцовую роскошь, повторяла: "Я же просто создана для такой жизни, верно?" — Как ты могла не знать? — выкрикнул государь. — Ты дружила с супругой Чэнь. Ты была близка с семейством Линь. И даже не подозревала о заговоре и измене? — Вашему величеству известно — я никогда бы не стала рисковать жизнью сына. — Может, ты возмечтала о власти! Возмечтала о возвышении сына! Голос государя наливался бурей гнева. — Скажи, почему мне не казнить тебя прямо на месте! На миг она подняла взгляд. Главный евнух, стоявший за спиной императора, качнул головой. Она медленно склонилась в тщательно продуманном поклоне. И так же медленно выровняла дыхание. — Слуга вашего величества примет любое наказание, какое ваше величество сочтет заслуженным. — Х-м-м. Все-таки нет ничего забавнее власти. Чем у человека ее больше, тем виднее его слабости. Наложница низшего ранга, простираясь у ног владыки, использовала покорность как оружие. Из двух лиц было скрыто только одно. Император вздохнул. — Что ж, ты и вправду никогда не интересовалась политикой. А Цзинъянь всё это время был в Дунхае. Ее снова отвезли во дворец Чжило, снова закрыли покои. Слуги рыдали, но это были слёзы радости. Они уверяли: самое худшее позади. Они убеждали: как только ее доброе имя восстановят, жизнь пойдет прежним чередом. Она придала улыбке легкий оттенок храбрости. И при первой же возможности распорядилась доставить лесные орехи. Прошли дни — и ворота открылись вновь. Прошли месяцы — и в присланных ей вещах обнаружилась записка: «Принц Цзин вернулся в Цзиньлин. Он отказался принять моего посланца и ищет встречи с государем». Может, к этому все и шло: возомнившая о себе лекарка будет наказана за честолюбие. Она не плакала, когда сын в отчаянии обнимал ее колени. Беспомощность и скорбь покрывали его налетом иссохшей пыли. Она обхватила его лицо, вытащила заколку и позволила волосам рассыпаться по плечам. И стала медленно, прядь за прядью, их перебирать. Разобрав спутавшиеся пряди, она отвела волосы с его лица. Приподняла пальцами подбородок. Прошептала: — Бедный мой сынок, посмотри на себя... Что сказал бы Сяо Шу? Она догадывалась, что эти слова вызовут новый поток слёз, но по-другому не могла. В бою, когда видишь брешь, слабину или трещину во вражеских доспехах, надо наступать. В бою Цзинъянь стал бы наступать. Она коснулась мокрой от слёз щеки и прошептала. — Сяо Шу велел бы тебе не плакать. Он напомнил бы, в каком ты сейчас положении. Сяо Шу сказал бы, что сегодня на встрече с государем тебе повезло. — Сяо Шу… он… — рука Цзинъяня дрогнула. Он рваными движениями вытащил из рукава маленькую лакированную шкатулку. Лак казался неприятно влажным на ощупь. Пальцы принца были ледяными. — Он просил привезти жемчужину. Размером с голубиное яйцо. Матушка, я выполнил просьбу. — Посмотри на меня, мой мальчик, — она добавила в голос холода. — Сяо Шу хотел бы, чтобы ты уцелел. Цзинъянь замолчал. Она снова собрала его волосы под заколку. И объяснила, что имела в виду. Само собой, ему нельзя было задерживаться во дворце Чжило. Лишь когда сын уехал, она осознала, что все еще держит шкатулку в руке. Беспомощно поглядев на нее, она сунула деревянную коробочку за зеркало. Дальше все пошло именно так, как она предполагала. Сына Юэ-гуйфэй провозгласили наследным принцем. Цзинъянь попал в еще большую немилость. Евнух Гао тайком бросал на нее сочувственные взгляды, безмолвно прося прощения. В душе она была ему благодарна. Покорность — такое уже умение, как искусство подать себя с наилучшей стороны, которому учат всех девушек. Уязвимость — сама по себе защита: в тебе не видят угрозы. Бессилие точно так же защищало Цзинъяня. Чем дальше ее сын от трона, тем лучше. И все равно, что станется с Великой Лян: воцарение наследного принца только ускорит упадок и разложение, но Цзинъяню безопаснее на поле боя. Лучше так, чем быть обвиненным в измене — не одним из бьющихся за власть принцев, так другим. Она спасла его от дворцовых интриг, отослав как можно дальше от столицы. Но даже она не способна была бороться с демонами в его душе, с той пустотой, которая осталась от лучшего друга и самого любимого из братьев. По крайней мере, на войне нет места для напрасных раздумий. В Цзиньлине скорбь душила его, словно полуночный убийца. Каждый день, проведенный внутри городских стен, приближал его смерть. Как-то, когда она все-таки попыталась вызвать его на откровенность, Цзинъянь сказал: «Мне кажется, что теперь уже ничего не важно». Она подозревала, что услышала единственный честный ответ за долгие годы. Она смолчала. Ей хотелось сказать: я чувствую то же самое. Хотелось сказать — да, теперь ничего не будет, как прежде. И добавить: я тревожусь за тебя. Но она только подала ему еще чашку супа и тихо поставила на стол ту самую шкатулку. Отвела взгляд, когда он ахнул. Вообразила, как на лице Цзинъяня вспыхивает румянец, в глазах появляется свет, а в душе распахиваются давно запертые двери. Сказала она другое: — Надо жить дальше. Она знала, что, отказываясь признать боль сына, проявляет крайнюю жестокость. Но если их заподозрят… — Матушка, не тревожьтесь, — ответил Цзинъянь. И едва заметно улыбнулся: такой красивый и сильный, и такой уродливый и фальшивый. — Всё будет хорошо. Глупый ребенок… Все эти годы она она прожила в постоянной тревоге. Она знала, как оставаться незаметной — необходимый навык на дворцовой сцене, но упрямство Цзинъяня пылало огнем, погасить который ей было не под силу. Что толку в хорошем сыне, когда он мертв? Ей казалось, она довольна отведенной ей ролью. Казалось, ей будет достаточно видеть, что Цзинъянь в безопасности. Но она забыла, что есть вещи, худшие чем смерть, и как раз они больше всего угнетают достойных людей. Единственным ее утешением были встречи с сыном. Они были тем слаще, что доставались дорогой ценой. Она смотрела, как он ставит чашку на стол. — Недавно встретил одного человека… — Цзинъянь осекся. — Кого? — переспросила она. — Кого ты встретил? В конце концов Цзинъянь ответил: — Да так, неважно. Просто это было... странно. Позже она приказала одной из служанок разузнать об этой встрече. С некоторых пор сын стал бодрее, в нем снова затеплился прежний огонь. И он так давно не проявлял ни к кому интереса... Она как раз складывала в коробку только что сделанные конфеты, когда служанка пришла с новостями. Шум дождя за окном пробуждал горько-сладкие воспоминания о прежних днях. Запах мокрой земли смешивался с ароматом выпечки. — Это был гость семьи Се, госпожа. Он виделся с княжной Нихуан, его представили как Су Чжэ, но… Девушка склонилась ближе, прошептав на ухо: — Говорят, на самом деле это Мэй Чансу, глава союза Цзянцзо. — Мэй Чансу… — медленно повторила она. — Как это пишется? — «Мэй» как «цвет сливы», «чан» как «долголетие», «су» как «возрождение». — Вот как, значит. Тем временем дождь прекратился. Понемногу таяли облака в небе. Робко выглянуло солнце. Солнечные лучи отражались от влажной листвы, переливавшейся тысячами драгоценных камней. С дерева нань в дворцовом саду, словно зрелые фрукты, жидким стеклом падали тяжелые капли. Она положила в коробку последнее печенье с лесным орехом и захлопнула крышку.