Рекалибровка

— Пойдём со мной, — сказала она, и он пошёл. Хан сам не понимал, почему подчиняется ей — молча, без споров и рассуждений. В ней таилась какая-то особая сила — быть может, чтобы компенсировать ослабевшее от возраста тело, хрупкое и сухощавое, с ломкими костями и одряхлевшими мышцами... Но нет, это впечатление было обманчивым, и его не делало более верным то, что Хан предпочитал на него вестись, чтобы хоть как-то оправдать свою покорность. Виктория Уинслоу действительно была немолода, но она не была ни хрупкой, ни слабой. Несмотря на возраст, она всё ещё оставалась крепкой, выносливой и несгибаемой. Такие дойдут до своей цели, во что бы то ни стало, думал Хан — и шёл за ней. Вскоре он понял, что это неизменная основа их отношений: она распоряжалась им, как чем-то самим собой разумеющимся, ни на миг не сомневаясь в его повиновении. Словно так повелось ещё с начала времён и Хану следовало просто принять такое положение дел как неизбежный итог эволюции. Это не мешало ему игнорировать порой её указания, потому что, в конце концов, он был сам себе хозяин и не во всём с ней соглашался, но Виктория всё равно продолжала им командовать. Она никогда не просила — она приказывала и брала своё. И когда Хан не желал подчиняться, она смотрела на него искоса, и в её глазах появлялся какой-то особый блеск, не то насмешливый, не то раздражённый. Хан не мог сказать наверняка. Она почти всегда оказывалась права, а когда нет — Хан смаковал её ошибки, столь редкие и оттого лишь более сладкие. Виктория ругалась как сапожник, если что-то начинало идти не по её плану, и зачастую просто открывала огонь. И глубоко в душе, там, где был ещё жив маленький мальчик, каким он был когда-то, Хану нравилось на это смотреть. — Мы должны тебе пятьдесят миллионов долларов, — сказала она, и Хан кивнул, довольно скалясь. — Фрэнсис об этом помнит, помню и я. Двадцать за контракт, тридцать за самолёт. — Она посмотрела на него искоса, как смотрела в моменты его своеволия — когда он был «не в духе», как называла это сама Виктория. — Или же мы можем покрыть свой долг, подарив тебе взамен что-то бесценное. Хан уставился на неё с подозрением, ещё не до конца доверяя этой женщине. Высокая, холодная, с идеально прямой спиной, в чёрном кашемировом пальто и красных сапогах на каблуке, она была полной противоположностью тому, как он представлял когда-то своих родителей в её возрасте — в его мечтах они жили бы с ним в его доме, и его жена заботилась бы о них. Но теперь для него и речи уже не шло о том, чтобы жениться, а его родители больше не желали с ним разговаривать. Да и сложно было допустить мысль о том, что Виктория нуждалась в домашней заботе. Она была слишком независима для этого. Слишком индивидуальна. Она была не создана для семьи. И в этом они были похожи. — Пойдём со мной, — сказала она, и он пошёл.

***

Сначала они отправились в Момбасу. Виктория привела его в опиумный притон, где обкуренные глупцы развеивали в дым свои жизни под чутким присмотром темнокожего мужчины с пронзительным взглядом и в мятом пиджаке. Притон был чище, чем многие другие, которые повидал Хан, и это, пожалуй, о чём-то говорило. Ему не было дела до того, зачем они здесь, — пока Виктория не прошептала своему контакту Юсуфу что-то про иглы, и дозы, и поставку на миллион. В этот момент Хан понял, что ему есть до этого дело. Он брезговал наркотиками. Его нельзя было назвать чистоплюем, но оставались вещи, до которых он не готов был опуститься. Быстрая, чистая смерть, вестником которой он служил, казалась ему честнее медленного гниения изнутри, и ничьё чужое мнение на этот счёт его не интересовало. Виктория посмотрела на него как на слабоумного ребёнка. — Юсуф — химик. Он знает рынок и торгует не только товаром, но ещё и знаниями и советами. Мы здесь для того, чтобы найти человека, купившего противоядие. Хан стиснул зубы, чувствуя, как медленно закипает его кровь. Унижаться и просить дополнительных пояснений он не собирался, Виктория и так выглядела слишком довольной. Юсуф ухмыльнулся и заметил, что им следует позвать его дорогую Ясмину и устроить двойное свидание. Виктория ничего не ответила. Когда они вышли на улицу, она вдохнула липкий зловонный воздух Момбасы, словно делая сладкий глоток свободы, и заявила, что ей необходимо выпить. В выбранном ими баре было темно и душно; тихое бренчание бисерной занавеси на двери вплеталось в шум голосов игроков в нарды. Хан ногой отодвинул для Виктории стул, на что та насмешливо приподняла брови и опрокинула в себя первую из бесконечной череды стопок араки — крепкой, чистой и невероятно хорошей. Хан решил, что может себе это позволить. Он всё ещё не был уверен, что может доверять своей спутнице, но, в конце концов, если бы Виктория Уинслоу решила его убить, ей бы не нужно было для этого ждать, пока он окажется пьян. Через какое-то время, когда Хана уже достаточно развезло, а ночь приобрела какое-то особое сияние, которого не было прежде, Хан заявил: — Я тебя ненавижу. В этих словах не было ни грамма правды, но Хан ненавидел столь многое в своей жизни, что это можно было счесть компромиссом. Порой ему вообще казалось, что чистая незамутнённая ненависть ко всему на свете была единственным источником его энергии, и тогда он задумывался, что же случится, если однажды она иссякнет. Впрочем, это было настолько маловероятно, что Хан не особенно переживал на этот счёт. Виктория взяла свою стопку и повертела её в руке. — «Ненависть» — слишком затасканное слово. Вот лично я ненавижу этот чёртов климат. Ненавижу вести переговоры с озабоченными идиотами, которых по какой-то причине нельзя просто пристрелить. Ненавижу делать то, что, по-хорошему, находится в сфере талантов Марвина, а вовсе не моих. — Тогда почему ты не взяла его вместо меня? — спросил Хан. Его губы онемели, и вопросы теперь слетали с языка, не спрашивая позволения. Виктория вздохнула: — Марвин отлично умеет собирать информацию, но он неспроста избегает лишних контактов с незнакомыми людьми. Учитывая то, чем мы здесь занимаемся, невозможно предсказать, какого результата добился бы на нашем месте Марвин и не взлетело ли бы здесь всё на воздух. Кроме того, он всё равно сейчас в Каракасе, с Фрэнсисом и Сарой. Я бы ни за что не стала им мешать, эта поездка слишком нужна всем троим. Виктория снова посмотрела на него, и её взгляд показался ему слишком пристальным — и куда более трезвым, чем можно было ожидать. Она улыбнулась, и Хан почувствовал вдруг, как участилось его сердцебиение. Жара в зале словно бы сгустилась, обжигая кожу. — К тому же, мне всегда нравились красавчики.

***

Он мог бы быть женат — на той милой скромной девочке, отец которой, важный чиновник, сам был выходцем из спецслужб и потому хорошо понимал специфику работы Хана: что тот редко будет бывать дома и не сможет толком рассказывать о том, чем занимается. Его дочь понимала это тоже (или же казалось, что она понимает), и Хану это нравилось. Он не хотел бы жениться на женщине, которая обижалась бы на его погружённость в работу, ошибочно принимая это за признак безразличия к ней. Хану нужны были отношения, которые строились бы на доверии и взаимной честности с самого первого дня (хотя бы в той мере, в которой он мог себе позволить). Он никогда не рассчитывал на брак по любви, да и не верил по-настоящему в столь тонкие материи, списывая всё отчасти на гормоны, отчасти на физические потребности. Всё, чего он действительно хотел, — это уважения и чувства приязни. А затем в его жизнь асфальтовым катком вторгся Фрэнк Мозес, и Хан вынужденно узнал, сколь малым уважением пользовался, сколь мало мог рассчитывать на чужую верность и — как много в действительности значат эти вещи. Пожалуй, Фрэнк преподал ему бесценный урок: с той поры Хан стал гораздо осторожнее выбирать напарников. Он точно знал, какое значение имел каждый из них, за какую сумму они готовы были бы продаться и что он смог бы предложить, чтобы перекупить их обратно. У него были люди, в чьей преданности он не сомневался, и друзья, на которых мог положиться, пусть даже их было немного. Когда ему пришлось бежать из Кореи — спасибо Фрэнку и мастерски сплетённой им лжи, — Хану нашлось кого попросить о помощи. Но среди них не оказалось ни девушки, на которой он собирался жениться, ни её отца. Наутро Хан проснулся с ощущением, будто ему сыпанули песком в глаза, но в остальном на удивление свежим. Он был полностью обнажён, хотя не мог вспомнить, как раздевался или хотя бы как возвращался в свой номер, и не мог однозначно сказать, какие эмоции испытывал по этому поводу. Его костюм аккуратно висел в шкафу, рубашка была сложена на стуле, а туфли — поставлены под ним. Окинув взглядом эту безупречную картину, Хан задумался над тем, что же хотела сказать ему всем этим Виктория. Хан не сомневался, что она зашифровала для него какое-то послание, но не был уверен, что ему знаком язык, на котором оно было составлено. Попытки разгадать загадку лишь вызвали головную боль. Принимая душ, он заодно бегло осмотрел себя, но не нашёл никаких новых синяков или ссадин. Мышцы не ныли от растяжения, на коже не было следов какой-нибудь засохшей субстанции. Он помнил неожиданную волну жара, которым его окатило в тот момент, когда их с Викторией глаза встретились, но кроме этого — ровным счётом ничего. Сейчас, изучая наощупь собственную плоть, он вновь испытал то ощущение, но не стоило забывать о горячей воде, падавшей ему на плечи упругими струями, и о мягкой мыльной пене под ладонями, так что не было ничего удивительного в том, что его кожу обожгло жаром, соски напряглись, а утренняя эрекция заставила член встать колом. Хан закрыл глаза, впуская в своё сознание шум льющейся воды и изгоняя из него все лишние мысли. Когда они встретились с Викторией в лобби отеля, та выглядела столь же собранной, как и всегда, и лишь насмешливое любопытство во взгляде напоминало о вчерашнем. Хан решил для себя, что это ничего не меняло. Они отлично провели время, разве нет? Он позволил себе расслабиться, и ничего страшного не случилось. С учётом всего бардака, творившегося в его жизни, это уже был чертовски хороший результат.

***

Затем они отправились в Прагу. Воды Влтавы поблескивали под Карловым мостом, тёмные, словно разлившаяся нефть, и весь мир казался серым, выцветшим и неподвижным. Виктория накинула чёрно-белую шубку, но осталась верна своим красным сапогам, ярко алевшим на фоне светлого камня под их ногами. Они с Ханом шли в направлении старого города под ручку. Виктория вновь его удивила. Вместо того, чтобы, как обычно, устремиться вперёд, она чуть притормозила, пропуская Хана вперёд, и взяла его под руку. Её ладонь была невесомой, как пёрышко, но Хану казалось, что он ощущает сталь под нежной кожей. Он невольно задумался: что бы Виктория сделала, если бы он вырвал руку или ушёл в сторону? Скорее всего — просто проводила бы взглядом. В самом деле, ведь в этом случае он никогда не получил бы ни двадцать миллионов, ни новый самолёт. Это было... приятно — ощущать давление её руки, пусть даже она почти не опиралась на него. Хан перехватил затянутую в замшевую перчатку ладонь, прижимая её крепче, и заставил себя запихнуть все машинальные расчёты — угол распределения баланса, болевые точки, необходимая сила воздействия на них, различные способы, которыми Викторию можно было сбить с ног — в дальний угол сознания. Они находились в зоне комфорта друг друга. Если бы дело дошло сейчас до драки, им обоим не удалось бы легко отделаться. Вместо этого Виктория привела его в пивную, и Хан, спускаясь по ступенькам в тёмный, затянутый дымом полуподвальчик, чувствовал себя так, словно нисходит в ад. Он сморщил нос от царившего внутри запаха, зная, что тот впитается в натуральную ткань его костюма. Виктория снисходительно похлопала его по локтю, словно зная, о чём он думает, и наконец отпустила его руку. Хан нашёл это почти обидным: неужели он настолько предсказуем? — Виктория, дорогая, — поприветствовал её жизнерадостный американец средних лет, с которым, очевидно, они и должны были здесь встретиться, и поцеловал в обе щеки. — Реймонд. — Тепла в голосе Виктории было ещё меньше, чем в арктической тундре, и Хан с удивлением подумал, что именно этот тон слышали от неё обычно люди, которые ей не нравились. Хан оскалился короткой недоброй улыбкой. В этот момент его слишком занимало осознание того факта, что сам он Виктории однозначно нравился. — До чего занимательная у тебя компания, — заметил Реймонд, салютуя Хану пивной кружкой. — С каких это пор вы оба начали работать с кем-то в команде? Вы вдвоём, или наёмные убийцы ходят в наши времена по трое, как автобусы, и нам следует ждать ещё гостей? Этот тип слишком явно наслаждался звуками собственного голоса. Впрочем, Хан понимал, что это было также и отвлекающим манёвром. Он разгладил морщинку на пиджаке, как бы невзначай придвигая пистолет ближе к руке. — Довольно воды, Реймонд, — оборвала Виктория, и её акцент неожиданно зазвучал резче обычного. — Ты ведь уже знаешь, зачем мы здесь. Не можешь не знать. — И то верно. — Реймонд откинулся на спинку стула и театрально сложил пальцы домиком перед собой. Хан осторожно, не двигая головой, окинул помещение взглядом, пытаясь вычислить телохранителей их собеседника. — Но я не могу вам помочь, — продолжил тот. — Вернее — я не стану вам помогать. Вам просто не хватит денег, чтобы приобрести у меня информацию — ни о деле мистера Хана, ни о местоположении интересующего вас человека. — О, я в курсе. — Виктория улыбалась, но в этой улыбке было что-то такое, отчего Хан напрягся. — Но, к счастью для тебя, я здесь не за этим. Отступив на шаг назад, она распахнула полы шубы, извлекая на свет полуавтоматический пистолет, и выпустила всю обойму в потолок одной длинной очередью. Зал наполнился криками и визгами, которые, впрочем, вскоре затихли, когда все посетители пивной выбежали наружу. Хан выхватил свой «Глок», беря на прицел обнаруживших себя наконец телохранителей Реймонда. Почему-то ему отчаянно хотелось рассмеяться. — К счастью и для вас тоже, — уточнил Реймонд. Он перестал улыбаться, но светская любезность из голоса никуда не делась. — Рад видеть, что ты не изменяешь присущей тебе деликатности, Виктория. — Просто хотела напомнить, с кем ты имеешь дело. — Она расслабленно опустила руку с оружием. — Никто даже не пострадал, где твоё чувство юмора, дорогой? — Пожалуй, я не нахожу здесь ничего смешного. — В любом случае, информация, которая мне нужна, вряд ли уже чего-то стоит. Она одинаково вписывается и в сферу твоих интересов, и в доступный мне бюджет. — Смахнув с ближайшего стула кирпичную крошку и штукатурку, Виктория опустилась на него, небрежно укладывая MP7 себе на колени. — Я хочу купить адреса всех известных схронов Лягушатника. Не великая ценность, полагаю? Она улыбнулась, и Хана неожиданно накрыло острым желанием зарыться пальцами в её волосы, запрокинуть ей голову так, чтобы на тонкой шее проступили голубые венки. Узнать, как ощущается вкус победы на её губах. — Ведь Лягушатник мёртв, я слышала? — добавила Виктория невинно (если только можно назвать невинностью восторженную кровожадность). Хан хотел её, и это значило, что он в полном дерьме.

***

Затем они отправились в Лондон. Хану уже доводилось там бывать, по работе — один раз ещё до того, как стал наёмником, и один раз уже после. Но оба этих раза были не в счёт, потому что Хан не особо смотрел тогда по сторонам. Все города были для него на одно лицо. Но сейчас всё было по-другому, сейчас он старался смотреть и подмечать детали — свет натриевых фонарей, разливающийся по влажным от дождя мостовым, и суровую величавость зданий, многим из которых было уже больше столетия. Лондон словно застыл в эпохе имперской роскоши, лишь с редкими вкраплениями модерна, вроде дымчатого стекла «Огурца», прорезавшего небо своим причудливым силуэтом. Хан старался всё замечать в этот раз, потому что этот город был домом Виктории — ну или, по крайней мере, тем местом, где она жила и работала дольше, чем Хан вообще жил на этом свете. Значило ли это, что она должна любить Лондон так же, как он любил Сеул, только без привкуса горечи изгнания? Ему нравилась мысль о том, что у них с Викторией было что-то общее, пусть даже столь эфемерное, поскольку в их профессии нет места сентиментальности. Но Хан позволял себе эту маленькую слабость — привязанность к родному городу, не стоившую ему ровным счётом ничего, в отличие от других вещей, о которых он мечтал порой, но которые явно были ему не по карману. Чтобы перестать об этом думать, он спросил Викторию, как поживает Иван, — словно напоминание о присутствии в её жизни другого мужчины должно было помочь унять его собственную жажду. Однако мысль о том, что есть кто-то, кто знал её ещё в молодости и кого с ней связывает богатая и сложная история отношений, лишь заставляла Хана стискивать зубы и напряжённо сжимать пальцы в кулак. Ему страстно хотелось что-нибудь ударить, поэтому он просто отправился в первый попавшийся бар в самом вшивом квартале, который сумел отыскать, и с наслаждением ввязался там в драку. После, сплёвывая на землю кровью, он чувствовал себя необычайно спокойным и очищенным, и это того стоило. Виктория поцокала языком, словно он был непослушным ребёнком, но ничего не сказала. Хан ждал её ремарки, её требования больше не устраивать подобных выходок, и то, что она промолчала, неожиданно выбило почву у него из-под ног. Хан с удивлением понял, что, похоже, слишком привык получать от неё приказы. Привык к тому, что она постоянно вынуждала его делать то, что ему не по душе. Значило ли это, что он теряет хватку? Или же он на самом деле всегда ждал именно этого? А может быть, он просто сходил с ума, находясь рядом с ней. На его вопрос о Симонове Виктория лишь отмахнулась, заявив, что Хана это не касается, — и он не смог ничего возразить. Но затем она посмотрела на него — внимательнее и серьёзнее обычного — и сказала, что каждая встреча имеет значение, но лишь пока она длится. И то, чем она занимается, когда его нет рядом, Ивана тоже не касается. Пожалуй, с их образом жизни, это имело смысл. Хан попытался представить, где будет через месяц, через год, через десять лет, и не смог. Виктория жила такой жизнью уже более сорока лет. Хан посмотрел в её льдистые глаза, казавшиеся на её идеально выточенном лице двумя голубыми бриллиантами, и задушил на корню едва прорезавшееся сочувствие к этой женщине. Потому что знал, что Виктория точно за это не поблагодарит. Нет, она сделает что-то намного хуже.

***

— Да, слухи о моей безвременной кончине были изрядно преувеличены, — произнёс Лягушатник, и выглядел он при этом куда менее расстроенным, чем можно было ожидать. Виктория нашла его в маленьком кирпичном домике с террасой, предельно скромном и не привлекающем внимания. Это место определённо не отличалось той роскошью, которой прежде окружал себя Лягушатник. Тот даже не попытался их убить, что удивило Хана ещё сильнее. Вместо этого Лягушатник пошёл ставить чайник на огонь. Виктория сидела, легкомысленно раскачивая ногами в ярко-красных сапогах. — Да, я предполагала что-то в этом роде. Лягушатник уважительно качнул чашкой в её сторону, словно они сидели в фешенебельном винном баре, а не в обшарпанной кухне. Жест признания, от равного равному. — Американцы бывают порой слишком... прямолинейны, не находите? — продолжила Виктория, и Лягушатник совсем неэлегантно фыркнул, разрушая образ. — Я подумала, что ты бы вряд ли стал принимать яд, уж точно не смертельный. Для подобного шага ты всегда слишком ценил собственную жизнь. Лягушатник с жаром кивал на каждом её слове, подаваясь вперёд и едва не роняя соскользнувшие с носа очки. — Да, да! Ты уловила самую суть! Всё именно так. Но Хортон повёлся и его подельники из ЦРУ повелись, и это главное. — Воспоминания заставили его болезненно поморщиться. — Мне пришлось позволить им ударить меня несколько раз, прежде чем раскусить капсулу с парализующим веществом: всё должно было выглядеть убедительно. Мне было так больно! Признаться, я был слегка опечален, услышав о трагической кончине нашего американского друга. Но это же не вы его убили?.. — Нет, к сожалению, не мы, — с искренним сокрушением ответила Виктория. — Фрэнсис сказал, что это был Бейли. — Ах, какая жалость. У меня было припасено несколько интересных идей для мистера Хортона, но, полагаю, такой результат всё равно меня устраивает. — Лягушатник задумался и рассеянно отпил из чашки. Хан испытывал странное чувство сюрреалистичности происходящего. Может, в Англии всегда принято так себя вести. С другой стороны, у Виктории в принципе хватало странных друзей. — Что ж, — снова заговорил Лягушатник, пристально глядя на них своими блестящими маленькими глазками. — Полагаю, вы не просто так проделали столь долгий путь. Вы что-то хотите от меня? Хан смотрел на затылок Виктории, на идеально уложенные светлые локоны. Его чашка с чаем остывала нетронутая на комоде: Хан не собирался принимать ни капли какой-либо жидкости из рук Лягушатника. Виктория сделала глоток, не отрывая взгляда от гостеприимного хозяина; Хан затаил на миг дыхание, но ничего не произошло. На губах Виктории не начала пузыриться пена, её тело не забилось в конвульсиях. — Я хочу купить у тебя жизнь одного человека, — сказала она. — Я знаю, что у тебя она есть. Он будет считать, что находится в безопасности — теперь, когда тебя так публично... устранили. И, полагаю, тебя не будут мучить угрызения совести, если я воспользуюсь его заблуждением. Это ни в коем случае не выдаст тебя, потому что мы были — пусть и косвенно — вовлечены в твою смерть. Кто может знать наверняка, какую информацию мы получили от тебя, прежде чем ты погиб? Глаза Лягушатника блеснули. — Люди будут презирать меня, считая, что я сломался слишком легко. — Им не будет до тебя никакого дела. Разве не в этом вся суть? — легко ответила Виктория. Лягушатник отвёл взгляд. Только теперь, не отвлекаясь на его блестящие глаза-бусинки, Хан осознал неожиданно, что Лягушатник был меньше, чем тот его представлял. На его шерстяном жилете зияла дырка, на галстуке осталось пятно от яичного желтка. — Да, пожалуй... — согласился Лягушатник не без некоторого, впрочем, разочарования. Хану никогда не приходило в голову, что можно испытывать сочувствие к собственной жертве шантажа, но сейчас он ощутил именно это. А затем ему пришло в голову, что убежище, в котором они нашли в итоге Лягушатника, было самым первым и потому наименее вероятным в списке. Но Виктория каким образом безошибочно его угадала. Хан надеялся, что в его жизни никогда не наступит таких дней, когда он будет настолько отчаян, чтобы искать укрытие в старом домике из своего детства, и настолько одинок, чтобы приглашать на чай своих злейших врагов. Хотел бы в это верить — но последние дни научили его, что ни от чего нельзя зарекаться.

***

Они вернулись к взятой напрокат машине, припаркованной у дома Лягушатника, и Виктория без возражений заняла пассажирское мест, уступая Хану водительское. Хан машинально сел за руль, ошеломлённый и сбитый с толку. — Ну как, — спросила Виктория, — стоит ли это двадцати миллионов? Или тридцати? Или ты предпочёл бы новый самолёт? В её голосе послышался оттенок самодовольства, и Хан бросил быстрый взгляд в её сторону, ловя лукавую усмешку в уголках её глаз. Он думал о том, что она ещё никогда ни о чём его не спрашивала, — и о том, что даже сейчас в её словах не было на самом деле вопроса. Думал о том, что дала ему эта женщина — о возможностях, которые невозможно было даже выразить в денежном коэффициенте. Думал об аромате свежих блинчиков и цветущей вишни на весенних праздниках, о жасминовом чае в его любимом кафе на Дахакно. Об улыбке матери и гордости во взгляде отца. Виктория Уинслоу знала, что имеет значение, что по-настоящему важно. Он никогда по-настоящему не верил в столь тонкие материи, как любовь, списывая всё отчасти на гормоны, отчасти на физические потребности. Всё, чего он действительно хотел, — это уважения, чувства приязни и понимания к его работе. Чтобы просто был кто-то, кто понимал бы его самого. Хан наклонился к ней через салон автомобиля, совершенно недвусмысленно, но достаточно медленно, чтобы у неё была возможность его остановить, но Виктория лишь смотрела на него. Он наклонился к ней, перегнувшись над папкой с личным делом Чхве Се Хонга, главы Национального агентства разведки Южной Кореи, со всеми его грязными секретами, чёрным по белому, означавшими, что опороченная честь Хана восстановлена и он может вернуться домой, к семье и родной стране. Он наклонился к ней и впервые коснулся её лица, поразившись про себя нежности её кожи. Его пальцы мягко скользнули по её щеке, затем дальше, зарываясь в волосы и путаясь в мягких прядях. Хан ожидал, что она оттолкнёт его, потому что они оба с самого начала делали именно это: притягивали и отталкивали друг друга, не уступая и не поддаваясь. Но вместо этого Виктория подалась ему навстречу, её ладонь легла ему на бедро, обжигая раскалённым клеймом, и их губы соприкоснулись. Этот поцелуй длился долгие мгновения, одновременно невинный и жадный, грубый и нежный, робкий и требовательный. Быть может, этот момент должен был оказаться неловким в своей неожиданности и новизне, или пронизанным ослепляющей страстью, но каким-то образом он сочетал в себе всё, поскольку Виктория слишком хорошо знала, чего хочет и как этого добиться, а Хан вовсе не был удивлён. Когда они отстранились наконец друг от друга, он смог увидеть, что её глаза потемнели до оттенка дымчатой стали, а на губах появилась лёгкая улыбка. Виктория откинулась обратно на спинку кресла, повела плечами, устраиваясь поудобнее. Хан молча наблюдал за ней, готовый принять от неё всё. Она посмотрела вперёд, через лобовое стекло, затем повернулась обратно к Хану и чуть склонила голову в нетерпеливом ожидании. — Ну и чего мы ждём? Поехали.