Падшие ангелы

      Музыкант стоял с опущенной головой. Волосы спадали на плечи, лоб и спину, до самых лопаток, потускневшими и спутанными прядями. И некоторые из них закрывали его бледное, исхудавшее и измождённое лицо.       — Зачем? — прошептал сквозь зубы музыкант, глотая слёзы, стекающие по щекам. — Зачем же я так поступил?       Не поднимая головы, он продолжал корить и изматывать себя, всё крепче и крепче сжимая в одной рукой скрипку, а в другой — смычок. Как в лихорадке колотилось в груди сердце. От каждого его удара музыкант замирал; казалось — вот-вот оно остановится и больше уже никогда не забьётся, а сам он замертво упадёт на землю.       Но сердце, к его удивлению, продолжало биться и разгонять по венам кровь. Оно как будто цеплялось за самые потаённые надежды, так рьяно и слепо надеясь продлить себе жизнь — даже ненадолго, — даже если он сам эту жизнь давно загубил.       И как его сердце доживало последние минуты, так и из музыканта вместе с жизнью уходило всё человеческое, что оставалось у него. Сердце продолжало изнывать. Оно не заживало и не затихало от нестерпимой боли — разрывающей, разъедающей и, подобно острым длинным когтям дикого зверя, пронзающей насквозь грудь; эту боль он нанёс себе сам, из-за неё теперь и страдал.       Он был изничтожен своими грехами. С годами они сделали из него бесчеловечную и бездушную скотину, безвозвратно разрушили и стёрли прежнюю сущность — примерного семьянина, любящего отца и мужа.       Музыкант сгорел в огне собственных несбывшихся иллюзий.       Вся тьма, что годами жила и питалась его отрицательными эмоциями и поступками, лишь ещё сильнее разрасталась у него внутри, как сорняк, вглубь и вширь, пока окончательно не въелась в сердце чёрным-пречёрным пятном. Он ощущал, как неспешно гаснет огонь жизни, как день ото дня сердце превращается в тлеющий уголь и как холодные объятия смерти становятся ближе и ближе.       Ветер изящными движениями поднимал уже сухие и пожелтевшие листья к мутному небу, где, подхваченные порывами, они причудливо кружились и разлетались по лесу, а затем устало опускались на холодную землю. Снова и снова шелестели под яростный трепет осени.       И только некоторые листья навсегда исчезали от полного отчаяния взгляда музыканта: они растворялись безумными, гротескными образами галлюцинаций среди густого тумана. Другие же опускались совсем близко. Они, подгоняемые буйными ветрами, от которых даже водная гладь вздрагивала и покрывалась мелкой рябью, безмятежно плавали по воде.       Опустившись на колени, он сполна ощутил весь холод земли, объятой непробудным сном прохладной ночи, а в спину бил пронизывающий насквозь ледяной ветер.       Неосознанно он отождествлял их со своей эгоистичной и малодушной натурой; со всеми совершёнными за десятилетие бесчеловечными и порочными деяниями, что развращали его и без того потерянную душонку, и без лишних слов раскрыли настоящее лицо музыканта.       Без лжи и притворства.       Больше на нём не было человеческой маски, навсегда теперь сорванной, а под ней скрывалась уродливая звериная морда. Настоящее чудовище с проклятой душой. Ещё не так давно бывшее человеком с общечеловеческими ценностями, моралью.       — Пойдём со мной — наступило и твоё время попрощаться с этим миром. Всё отпустить и уйти по ту сторону горизонта. — Чей-то ласковый шёпот вонзился в сердце музыканта, как острый кинжал.       — Прошу тебя, незнакомый мне дух, — умоляюще шептал он, — дай сыграть на прощание лишь один раз. Отпустить с помощью музыки тягостные страдания.       — Раз ты просишь, то отказать тебе я не могу. — Музыкант ощутил чью-то ладонь на плече, а затылком — прохладное дыхание, но обернувшись, он никого не увидел. — Запомни, я только предвестник, а за твоей душой придёт другой — тот, кого ты уже знаешь.       И голос исчез так же неожиданно, как и появился. Вместе со странным чувством чьего-то присутствия.       Вздохнув, музыкант поднял голову к мрачному серому небу, на котором уже ничего не было видно: ни луны, ни звёзд, — только ватные дымчатые облака, что оставляли на душе тоску и безысходность. Смотря на них, он ощутил себя потерянным мальчишкой, у которого будто сама природа забрала последние теплящиеся в груди остатки надежды.       Он аккуратно положил инструмент на плечо, сжал гриф скрипки и, поднеся к крепко натянутым струнам смычок, заиграл пронзительную мелодию. Она рождалась прямо из его сердца, что было темнее и чернее самой тёмной и холодной ночи, из души, которую разъедала адская нестерпимая боль от сожалений и ошибок прошлого.       Ею был пропитан каждый звук.       Мелодия звучала словно нестихающий голос злых духов, затмевающий разум, теснящий грудь, исходящий из глубин тьмы.       Музыкант последний раз провёл смычком по туго натянутым струнам и отложил скрипку на землю, устланную пожухлыми листьями. Он закрыл глаза, и тьма, как неукротимое пламя, обступила его сознание.       Вокруг него уже больше ничего не осталось, кроме пронзительных аккордов скрипки, звучащих из темноты, пробуждавших из тлеющего пепла почти забытое прошлое.       Для музыканта каждое воспоминание становилось подобно болезненному уколу, глубоко пронзающему сердце, на котором уже была уйма старых шрамов. Его окружали призраки прошлого. Ледяной страх медленно растекался по телу, проскальзывая вглубь подсознания и сильнее сдавливая робкое сердце.       Они ближе и ближе подкрадывались к нему. Призраки понемногу обретали черты людей, воспоминания о которых до сих пор сохранялись у него в глубине памяти. Они проходили сквозь оцепеневшее тело и преображались в картины прошлого.       От него нельзя было убежать и скрыться. Оно олицетворяло этих духов, бесплотных теней, которые бесшумно крались за ним по пятам, стоило ему только закрыть глаза.       Музыкант ещё помнил тот искушающий шёпот, что затуманивал разум и был точно внутренним голосом души. Голосом, который сильнее любых его благоразумных мыслей.       Голос этот был позабытой когда-то соблазнительной подростковой мечтой. Мечтой, рвущейся сквозь стену омрачённой жизни, подобно демону, напоминающему ему некогда забытые грёзы, чтобы снова пробудить в нём желание играть на скрипке.       Семья музыканта разрушалась на глазах, как карточный домик. Он больше не хотел быть её частью. Для него семья стала лишь непосильной ношей, серой будничной жизнью, которая выжигала из его мирского времени день за днём, гася огонь сокровенной мечты.       В тишине музыкант не мог жить долго. Ещё с детства грезя о музыке, — ему она казалась важнее любых сокровищ мира, — он оказался ею так страстно увлечён и одержим, что она сумела вытеснить из сердца последние искры любви к семье, затмив их собой.       Музыкант ещё помнил то разъедающее, давящее изнутри невыносимое раздражение. Оно будто бы морально убивало и изматывало его до изнеможения. Лишая сна и покоя. Он ощущал себя настоящим безумцем, которого окружают толстые стены психиатрической больницы, а мысли сводятся лишь к одному — к музыке.       Больше он не мог игнорировать этот негромкий и настойчивый голос у себя в голове. Музыкант шагнул навстречу шёпоту. В ту самую бездонную чёрную пропасть, где теперь были только он и голос из мрачных глубин его подсознания; тёмная сущность, жаждавшая богатства и признания.       Музыканту, увлечённому фантазиями, слышался только хриплый манящий голос проводника душ, Гермеса: «Мне нужно лишь несколько капель твоей крови, и тогда я смогу открыть для тебя любые двери. Даже подарю тебе шанс на исполнение мечты». Он уверенно науськивал совершить последний шаг к бездне, протягивая с играющей на губах самодовольной улыбкой контракт.       Он вздохнул полной грудью и полоснул себя ножом по руке, сжимая ладонь. Несколько капель стекли по коже и упали на пожелтевший лист бумаги, скрепляя сделку музыканта с Гермесом. Но вместе с каплями крови он лишился и души, а в сердце поселилось грешное семя, которое стало понемногу прорастать и укореняться, становясь крохотными ростками тьмы.       Музыкант, обольщённый пустыми надеждами и обещаниями, обрёл лишь десять лет жизни за свою душу — ничего больше.       Он покинул семью, не считаясь ни с чьими чувствами. Захлопнул дверь под рыдания женщины, чьё сердце теперь было разбито, и слёзные мольбы родного сына, оставив на его душе болезненный шрам предательства.       Он убегал прочь от надоевшей жизни, словно растворяясь в коктейле музыкального дыма, где его теперь окружали такие же ценители музыки, как и он сам. На душе больше не скребли кошки. Все мучившие когда-то чувства: скорбь, огорчение, сожаление и досада по несбыточной мечте и сделанному некогда выбору — быстро исчезли, а вместо них появилось облегчение.       Вкус настоящей свободы.       Музыканту его мечта казалась реальностью, а не ярким и красочным сном, перерастающим в странный сюрреалистический кошмар, где меланхоличная музыка скрипки становилась тишиной, а по глазам и лицам близких людей читалось ехидство, ирония и брезгливость.       Но был ли он теперь по-настоящему счастлив? Теперь, когда распрощался с семейным «счастьем» и оставил прошлое позади?       Об этом музыкант уже никогда не задумывался, одурманенный грядущими шквалами аплодисментов, букетами роз и признанием себя как лучшего скрипача, — всё это было лишь его фантазиями. Сказочными и далёкими мечтами. Но к ним ещё нужно было стремиться, идя по извилистым и непростым дорогам, а не ждать чуда, обещанного хитроумным Гермесом.       Лишь иногда музыканту ощущалось, будто что-то острое колет в сердце, а тоска затрагивает сокровенные струны души. И ему сразу вспоминалась семья, пробуждались глубоко зарытые сомнения и совесть: «Правильно ли я поступил, уйдя от жены и сына? Может, этот выбор и есть та самая огромная ошибка?» — которые он тут же старался отбросить и отогнать от себя.       Он избрал совершенно иной путь счастья, который слепо вёл его по дороге морального падения, теша ложными надеждами на то, что сумеет приблизиться к своей долгожданной мечте.       Без семьи он по своему желанию опустился на самое дно жизни, где пустоту души и сердца заполняли уже не любовь близких людей, а плотские утехи, наркотики и вино, — и его вполне устраивала такая жизнь.       Без тяжести прежнего бремени.       Музыка заменяла ему всевозможные слова, а искусная ложь притягивала и располагала к нему неопытных молоденьких девушек, как яркие огни фонаря заманивали к себе мотыльков, порхающих по ночам, — они падали к нему в объятия. Верили каждому слову, а музыкант бесстыдно этим пользовался и удовлетворял свои желания, не задумываясь ни о каких нормах морали.       Всё сильнее и прочнее он застревал на дне беспросветной, глубокой и чёрной ямы, куда сам себя загонял и затягивал собственными аморальными поступками. Музыкант так и оставался заложником грёз, которые по ночам становились кошмарными и пугающими образами адских гончих и чудовищ, что намертво вцеплялись зубами и когтями, утаскивая его в мрачную бездну Ада.       И чем дольше подобные видения преследовали музыканта, тем больше он убеждался, что тьма ещё сильнее и глубже осела в сердце, а душа стала порочнее и истерзаннее.       И никакой алкоголь не помогал заглушить страх, как и наркотики, погружающие в сказочную страну иллюзий. Он знал, что всё это спасение было только временным, а с ясной головой опять по телу пробегут ужас и паника, как бы он ни старался гнать эти мысли от себя. Внутри лишь продолжала расти пустота страха и отчаяния.       Музыкант открыл глаза. Всё это было только воспоминаниями, которые лишь сейчас заставили его пожалеть о принятых решениях и совершённых поступках. Обо всех ошибках прошлого. Всё это было только эмоциями, что полыхали ярким и обжигающим пламенем внутри, не отпуская и не давая ни секунды покоя.       Он поднялся с колен и подошёл к озеру.       — Не может быть… — прошептал опешивший музыкант, посмотрев на своё изуродованное отражение в воде, которое без излишних слов открыло ему эгоистичную сущность его осквернённой души, где томился долгие-долгие годы демон. — Это не я! Это ошибка…       Он больше не был похож на человека. На щеках красовались глубокие шрамы от острых звериных когтей, нос напоминал змеиные ноздри, а глаза горели ядовито-зелёным огнём. Музыкант видел перед собой своего вырвавшегося на свободу внутреннего демона.       Он обратил взгляд к туманному горизонту.       Вдруг из тьмы и тумана возникло над поверхностью озера размытое очертание ладьи, ушедшей в ночь, подобно таинственным птицам. Чем ближе она подплывала к берегу, тем яснее виделся гребущий веслом чёрный силуэт, напоминающий человека — но это был не человек.       За чёрными одеяниями скрывался Гермес, которого интересовали только души. Музыкант был тем, за чьей душонкой ему и пришлось прийти сюда. В этот грязный и порочный человеческий мир.       Со страхом вздохнув, он молча и осторожно шагнул вперёд навстречу ей, смерти. Когда их взгляды столкнулись, перед ним были только чёрные бездонные глазницы проводника, в которых больше ничего не было, кроме его страха и леденящего кровь ужаса тысячи мёртвых душ.       «Наконец-то мы встретились! — усмехнулся Гермес и холодно подметил: — Погляди на себя, боишься собственного отражения и не хочешь даже признаться самому себе, что тот демон, который сейчас перед тобой, — это и есть ты.       Эх… так долго ты пытался убежать и скрыться от самого себя, забыться и утонуть в туманных грёзах и опьяняющем тумане алкогольного дурмана. Лишь ради того, чтобы никогда не видеть своего настоящего лица и не слышать голоса разума и совести.       Мне даже жаль тебя. Но признай уже себя повинным во всех бедах, что встречались на твоём пути, а не обвиняй других…»       Музыкант ничего не ответил, зная правдивость услышанных слов, которые не было смысла отрицать и признавать, ведь Гермес видел насквозь его человеческую натуру, потаённые уголки души и даже мысли.       Он лишь напоследок обернулся и увидел себя, своё бесчувственно лежащее на берегу тело, а рядом — скрипку и смычок.       Музыкант больше не был частью этого мира. Он растворялся в густом тумане, как призрак, уходя по ту сторону горизонта… от досады сжимая кулаки и скрипя зубами, так и не готовый отпустить мирскую жизнь. Потому что по ту сторону его ожидали исступлённые вопли, лязг металла, огонь и зубовный скрежет, который музыкант даже не мог себе представить.       Там была геенна огненная… его терзания и чудовищные муки. Дни настоящего ада, когда он видел день ото дня личину порождённого им чудовища, звериного существа, острыми когтями безжалостно сдиравшего заживо кожу с его лица и обнажённого тела. Монстра, что с блаженной улыбкой вслушивался в душераздирающие вопли, смотрел на истерзанное и истекающее кровью смертное тело и наносил ещё больше ран.       Ад — это тварь, что окончательно сломила музыканта: и физически, и морально. Ад — это забыть, кем он был, и стать тенью самого себя, день ото дня лишаясь последних крупиц человечности, обнажая без маски своё настоящее лицо, а с ним и скрывающегося внутреннего демона, которого музыкант показал уже давным-давно человеческому миру.