Осенью говорят

      Пойдем, говорит, со мной.       Тебя, говорит, проводить? Ночи-то нынче тёмные.       Ночи и правда тёмные, особенно когда последняя пара заканчивается в восемь вечера, а до дома — дай бог полчаса, если ноги не подломятся по пути, если не шлёпнешься в кучу осенних листьев и не заснёшь прямо тут — зато утром до университета идти недалеко...       Она поправляет рюкзак, пожимает плечами. Всю жизнь говорили: не ходи, мол, с незнакомцами ни котят посмотреть, ни на машине покататься, конфет у них не бери, руку им не протягивай, беги в людное место, кричи о пожаре, хватайся за чужие куртки...       Всю жизнь говорили: не в сказке, мол, родилась, а если и в сказке — в той, которую переделали-перекроили, чтобы детей зазря не пугать, в той, где хорошего финала днём с огнём не сыщешь, в той, где никакие дровосеки и никакие охотники возле дома бабушки не проходили, и не рассекали воздух топоры, не стреляли ружья...       Всю жизнь говорили — а мало ли что говорили, мало ли какие сказки читали? Своя голова на плечах — своей головой и думай-решай.       Она подходит бесстрашно, снова пожимает плечами: проводите, ночи-то и правда тёмные.       Он улыбается — глаза ярче фонарей блестят, веточка рябины под чёрной пуговицей покачивает ягодами.       Иди, говорит, за мной.       Я, говорит, знаю короткую дорогу до чьего угодно дома.       Он ведёт неизвестной тропой, а она шагает послушно, даже не следом — рядом, рука об руку, только пальцы друг друга они не сжимают. Сжимали бы — походили бы на влюблённую парочку: звёзды кругом, сияющая луна в облаках утопает; а он ещё и сворачивает в какой-то совсем неизвестный, но довольно миленький парк.       Они идут под деревьями — деревья, как на подбор, золотистые и рыжие, будто выцепили откуда-то уголок южной осени и приволокли сюда, на север: поглядите, люди добрые, хоть раз в жизни на иную осень.       Она глядит — во все глаза глядит, к нему жмётся испуганно, бежать хочет, но не смеет и на шаг отойти. Нет в этом районе парков, никогда не было, она тут всё вдоль и поперёк исходила, а что не исходила, то на карте рассмотрела.       Всю жизнь говорили: не в сказке родилась. Пускай не родилась — но, может, попала?       Кленовые листья — сроду не было клёнов — осыпаются прямо в руки. Она собирает машинально, не столько желая собирать, сколько боясь уронить — можно подумать, всё чудо закончится, стоит листу коснуться земли.       Он косится-щурится, губы растягиваются в полуухмылке, пальцы невзначай поправляют веточку рябины.       Какой, говорит, красивый букет.       Кому, говорит, подаришь?       Она перебирает листья — а в памяти перебирает людей, которые бы не выкинули, а приняли с радостью, точно самый желанный и сокровенный подарок, привезённый с другого конца света.       Не находится таких людей; вообще людей в памяти не находится.       Она протягивает золотисто-рыжий букет: берите, это вам.       Он принимает; скалится на мгновение — хищно сверкают клыки в свете парковых фонарей — и зажимает кленовые листья в зубах.       Дальше идут молча: у неё во рту зубы стучат, у него — хрустят кленовые листья, которые он жуёт, будто не человек, а зверь какой, дня три не евший, а то и неделю-две; не просто жуёт, а ещё и глотает, существо травоядное или хищник некормленный.       Заканчивается неведомый парк, заканчиваются фонари, заканчивается золотисто-рыжая осень, уступая место серебристо-чёрной.       Заканчиваются незнакомые места — до дома рукой подать, хоть и выходят к дому с той стороны, для которой здоровенный крюк надо сделать — или сесть на ближайший и неудобный автобус, дремать с двадцать минут, приткнувшись лбом в холодное осеннее стекло, опомниться за две секунды до закрытия дверей и вылететь на будто-бы-своей остановке.       Они шагают рядом — совсем не похожие на влюблённых: уже и звёзды за тучей спрятались, и луна в облаках сокрылась, и за руки так и не взялись.       Серое пальто наглухо застёгнуто, шарф колючий под самый подбородок — а у неё красная ветровка и замёрзшие пальцы.       Давай, говорит, руку.       Хоть, говорит, погрею.       Даёт.       Он сжимает, бесцеремонно засовывает в свой карман, точно бездонный; и от холода смутиться и покраснеть даже не выходит.       Дом уже — вот, в соседнем дворе, пять минут осталось; а у неё щёки жаром наливаются, будто согрелась на осеннем холоде, всего одну руку в карман серого пальто засунув.       Сейчас и прощаться черёд придёт; а всю жизнь говорили...       Он замедляет шаг, оглядывается мимолётно.       Тебе, говорит, одиноко, девочка?       Она кивает, чувствуя его пальцы: ещё как.       Усмехается, с пальцами его свои сплетая: даже соглашаюсь на предложения незнакомцев меня проводить.       Во двор въезжает машина, обдаёт светом фар — почти густым и осязаемым в холодном осеннем воздухе. На сером пальто вспыхивают ключи, пришитые к нагрудному карману, будто затейливые украшения, — а его лицо, напротив, укрывает серая-серая тень; и она вырывает свою руку, отпрыгивая на полдесятка шагов.       Пойдём, говорит, со мной.       Веточка рябины, загнанная под крупную чёрную пуговицу, качает алыми ягодками.       Всю жизнь говорили: рябина сладка после первых морозов, — а проверить так и не довелось.       Серое пальто наглухо застёгнуто — и расстёгиваются одна за другой пуговицы, распахивают серые-серые объятия, манят-зовут — обнять и согреть.       Она встряхивает рюкзаком, переступает нерешительно.       Глядит на дом — вот же он, десять шагов до подъезда, окна горят, ждёт, наверное, кто-нибудь.       Глядит в глаза, что сверкают ярче фонарей; глядит на белые-белые зубы, в которых застряли кусочки кленовых листьев.       Он облизывается — не травоядно, хищно, некормленно.       Пойдём, говорит, со мной.       И ты, говорит, никогда больше не будешь одинока.       На горизонте — ни единой живой души, ни острых топоров, ни грохочущих ружей.       Ни-ко-го.       Всю жизнь говорили...       Она шагает, спотыкается, застывает, боясь шевельнуться, вцепляется в лямку рюкзака; колени дрожат: с ней никогда ничего подобного — и не должно было ничего...       Он распахивает серое пальто — будто широкую волчью пасть — и громко смеётся.

***

      Её находят утром — не саму её, а рюкзак, усыпанный кленовыми листьями — хотя клёна, конечно, сроду в этих местах не водилось.       Из кармашка рюкзака выглядывает веточка рябины, покачивается на ветру.       Ягоды рябины, говорят, слаще всего после первых морозов.