Дыши

Бонд все слышал, Бонд все прекрасно слышал, и это подстегивало его злость, но он до конца не верил, что М на самом деле отдаст этот приказ. Вот так просто. Он был ее агентом, как она сама любила это повторять. Он был предан ей, он был плоть от плоти ее МИ-6, и она должна была верить ему, но она сказала: «Стреляй, черт возьми». Вот так просто. Он даже замер, услышав ее слова, и пропустил удар — скорее всего, это его и спасло. Когда пуля вошла в грудь, больно уже не было. Удар о воду привел его в чувство, и он, задыхаясь заполнявшей легкие водой, вдруг подумал: чувствовала ли Веспер то же самое там, в Венеции? Хотела ли она умереть? Он ведь мог ее спасти. Не тогда, не в том затопленном доме, а раньше, если бы догадался. Мог сказать, что все будет хорошо, заставить рассказать ему все, взять ее под свою защиту. Он бы обязательно придумал выход. Наверное. Но он был идиотом, запрограммированным на логику и убийство. Он не смог вовремя заметить, что что-то идет не так. И она умерла. Из-за него, как ему потом не забыли несколько раз напомнить. Инстинкты говорили ему собраться и сделать хоть что-нибудь, пересилить жгучую боль в груди, стать самим собой, но он больше не мог. «Дыши...» Веспер... Шум воды заполнял все вокруг, и, вновь теряя сознание, он улыбнулся: первый раз в жизни он просто плыл по течению. Падал, чтобы больше не подниматься. И это тоже вдруг стало так просто. Так же просто было Веспер? «Дыши...» Пахло речным песком. Собственное тело казалось ему вымерзшим изнутри, а кожа будто покрылась инеем. Он смотрел в небо, и небо падало на него. Он моргнул и больше не смог открыть глаза, не захотел. «Дыши, твою мать!» Кто-то тряс его за плечи и давил на грудь в жалкой попытке остановить кровь. Ему было все равно — он был не здесь, он снова был в Венеции, и совсем рядом была Веспер, он почти чувствовал ее прикосновения. В этот раз он не собирался бросать ее. Кто-то тащил его прочь от шума воды, прочь от Веспер, и Бонд даже слабо застонал от разочарования, погружаясь в темноту. Было душно. Бонд рвано вздохнул и облизнул пересохшие губы; в горле першило, словно там прошлась песчаная буря. На лоб опустилась прохладная ладонь. — Веспер.. — беззвучно прошептал он, не открывая глаз. Кто еще это мог быть? — Тише, тише, — прошелестело в темноте, и голос был похож на шуршание сухих листьев. Веспер мертва, вдруг четко осознал Бонд: у нее была холодная кожа и глаза, покрытые изморозью, и он похоронил ее там, в Венеции. А его самого похоронила М. Он попробовал пошевелиться, но грудь снова обожгло болью, и он невольно сжал зубы, тяжело задышав. Венеция, как и вода, не отпускали его, затягивая в темную бездонную глубину. — Все будет хорошо, — прошептал чужой голос рядом. Он не поверил и вновь позволил себе плыть по течению. Бонд закашлялся и почувствовал привкус железа на губах. Было действительно душно, и полумрак не давал разглядеть комнату, где он находился. — О, мистер Бонд, вы очнулись, — послышалось откуда-то сбоку, и он осторожно повернул голову на звук. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы сфокусировать взгляд и рассмотреть сидевшего в кресле мужчину. У него было странное неживое лицо, похожее на маску, и ему словно приходилось приказывать себе, чтобы показать какие-то эмоции. — Кто вы? — спросил Бонд и поморщился от того, каким хриплым казался собственный голос. — Крыса, конечно, — оскалился тот, показывая ровные белые зубы. Бонд нахмурился и сглотнул, собираясь ответить. — И вы тоже крыса, — продолжил незнакомец, не давая ему ничего сказать, и рассмеялся. — Только вы сумели сбежать с острова, так и не попробовав мясо. Вы счастливчик, мистер Бонд. Мужчина встал и, одним прыжком преодолев расстояние между ними, жарко прошептал на ухо: — Не возвращайся, ни за что не смей возвращаться. Возвращаться все равно было некуда. «Стреляй, черт возьми!» - эти слова захлопнули дверь и сожгли его дом. Бонд снова задыхался и хватал губами воздух, мечтая ощутить в легких воду, углекислый газ, нефть, наконец; желая ощутить хоть что-то внутри себя — но вдыхал лишь пустоту, а от жгучей, накатившей боли в голове, расползались щупальцами разноцветные пятна. «Дыши...» — Пей, — горло обжег черный ром, отвлекая его от красноватого в пламени свечи кончика иглы, — Пей. Он пил, не чувствуя крепости, не ощущая вкуса, и вздрогнуо, когда игла коснулась кожи. — Дыши, — ласково говорил ему мужчина с волосами цвета выгоревшей соломы, и сухие листья шуршали под его ногами. Веспер, «Стреляй!», «Дыши...» — все это слилось в шуршание мертвых листьев на ветру; Бонд выгибался от боли и глухо кричал, выпуская из себя, наконец, это предательское «черт возьми», эту отчаянную Венецию, это ощущение, будто ты — соломинка на краю бури. Ему больше не хочелось плыть по течению. — Хорошо, — сказал странный мужчина с неживым лицом много часов спустя. — Хорошо — и очень плохо, мистер Бонд. Он наклонился к Джеймсу, посмотрел ему в глаза и прошептал прямо в самое ухо: — Не возвращайся. Кара гладит его по плечам и касается чуть воспаленных шрамов. Она ласковая и тихая. Она никогда не спрашивает, куда он уходит. Она не упрекает, когда он возвращается и падает на постель, и от него пахнет виски. Она ничего не говорит, когда он глотает таблетки горстями. Она делает вид, что ничего не замечает, когда он корчится в ванной от боли. Она выгибается под его прикосновениями, плавится в его движениях, стонет под его поцелуями — будто все это по-настоящему. Кара совсем не похожа на Веспер. После он всегда уходит на берег и слушает волны. А потом идет в бар. На его счете достаточно денег для того, чтобы проснуться на этом пляже глубоким стариком. Он смотрит на море, на прибой, следит за тем, как вода исчезает в прибрежном песке, и понимает,что ему все равно не сбежать: волны нагонят его, накроют с головой, и он разобьется пеной о песок. Чтобы воскреснуть? «Дыши, мать твою!» Виски порой подходит к концу даже в баре, и ему кажется что это именно он опустошил все запасы алкоголя в этой деревушке. Возможно, это действительно так. Рассвет в этот день какой-то тусклый и серый и так напоминает Лондон, что Бонд, погружаясь в воспоминания, не сразу вслушивается в репортаж. Новости СиЭнЭн кажутся посланием из другого мира. «Стреляй, черт возьми». Он сжимает зубы и всматривается в экран слишком внимательно. Слишком профессионально. Так, будто это все еще касается его лично. «Дыши!» Глоток дешевого виски, к которому он бы раньше ни за что не позволил себе прикоснуться, обжигает горло. «Не возвращайся, только не возвращайся». Он криво усмехается и отставляет стакан. Что бы М там ни сделала, он все еще ее агент, и он ее не предавал. Бонд знает, что сейчас он выйдет из бара, пройдет по берегу почти милю и остановится только в небольшой бухте, где никогда не бывает людей. Он разденется и войдет в море. И будет плыть так долго, как только сможет, а потом будет лежать на воде, и в ушах ворохом сухих листьев будет отдаваться шум прибоя. Он вернется, он всегда возвращается. «Никогда больше не вламывайтесь в мой дом». Он не может отказать себе в этом удовольствии и ждет М в ее квартире, пьет ее виски, опирается на ее подоконник. Он хочет высказать ей все, что думает об ее этом «стреляй», и упрекнуть в том, что, даже пожертвовав им, она не добилась цели. В конце концов, чтобы самому сказать ей это «Черт возьми!». Но он не говорит ничего из этого. Он видит новые морщины, безжалостно прорезавшие ее лицо; он видит, что глаза ее теперь — словно остывшие угли, в них больше нет прежнего огня. И воскресший 007 проглатывает все, что собирался сказать этой женщине. Разговор превращается в пикировку. Его тело так и не нашли, но ей не нужны были доказательства: она знала, что ее приказы не нарушает никто, кроме него. Она отказалась от него, предала его, не оставив ни единого шанса — написала его некролог, продала квартиру. Бонд едет в отель, и капли дождя барабанят по стеклу машины. До конца не зажившая рана напоминает о себе тянущей болью, но это вызывает лишь злость и усталость, пеплом ложащуюся на плечи. Он ее агент, и пусть даже она бросает его вновь и вновь, это совершенно не повод предавать ее. Он едет в Гонконг, затем в Макао. Он поднимается на яхту «Химера» и позволяет привезти себя на остров. Он принимает правила этого нового враждебного мира, где даже в собственном доме приходится быть настороже. Ветер бьет в лицо, а волны бьются о борта яхты. Все в этом мире разбивается в конце концов: волны, ветер, он сам. Он не глуп и знает, что не прошел тесты. И даже если бы он не знал этого с самого начала, то прочитал в ее взгляде, обращенном на Мэллори. Бонд знает, что под угрозой не просто карьера М. Она поставила на него все, что у нее оставалось, и он принимает это так же, как принял свою собственную смерть. Он опять плывет по течению. — О, мистер Бонд, — раздается откуда-то издалека. И так правильно, что связаны руки. «Дыши». — Ах, Англия. Ах, МИ-6... Его называют Сильвой. У него неживое лицо, и волосы все того же цвета выгоревшей соломы. А голос все так же похож на осенние листья на ветру. Он имеет право гладить Бонда по груди, обводя сильными пальцами еще не до конца выцветшие шрамы. «Дыши» — Когда-то я обещал рассказать тебе про крыс, если ты вернешься, — смеется Сильва, но затем становится серьезным. — Зачем ты вернулся? Зачем ты вернулся к ней? Бонд молчит, потому что они оба слишком хорошо знают ответ. — Мамочка очень плохая, — задумчиво говорит Сильва и ведет его на улицу к разрушенным зданиям и поверженным статуям, к почти мертвым общим любовницам. Их обоих предали. «Не возвращайся». Он вернулся и теперь уже не может поступить иначе — вертолеты над его головой говорят, что он не один. А Сильва просто смеется. Сильва стоит, отбросив пистолет, так и не выстрелив в беззащитную спину. Он тоже не научился предавать. 007 чувствует себя огромным тонущим двухпалубным фрегатом. Он понимает, что могла бы чувствовать М, говоря «стреляй». Может быть, именно сейчас, направляя пистолет на смеющегося Сильву, он понимает. «Дыши». Ни один из них не сможет ответить на вопрос: «Когда все пошло не так?» Его звали Тьяго Родригез, и когда-то он не любил крыс. Его зовут Джеймс Бонд, и теперь он вздрагивает, когда кто-то упоминает этих тварей. Он вернулся, и течение, подхватившее его возле того чертова турецкого моста, влечет его за собой все дальше и дальше. Их обоих предала одна и та же женщина, и оба они чтили ее как мать. И вот теперь он стоит на коленях в католической часовне и сжимает в объятьях ее холодеющее тело. Он целует ее в лоб за них двоих и шепчет: «Дыши». Но не ей.