Avalanches

In the dying of our souls Our bodies were the only answer.

Мира откинул одеяло и увидел бледные, худеющие ноги. Сердце билось тяжело и медленно. Раздвинуть шторы, слушать шипение чайника, притронуться к порции каши, — привычное, приятное утро. Мира не думает о новом дне как об охапке возможностей. Он вообще не любит фанатов самореализации. Он вообще не любит думать. Раньше, каждый раз, когда рассвет только рождался и проникал в глаза, Мира плакал, потому что чувствовал красоту. Эта красота была внешняя, не принадлежавшая ни ему, ни тому, что он любил, а оттого чистая и свободная. Друзья считали его идиотом. Теперь никто не считает Миру идиотом. Он смотрит в глубь своего чая, и обычные вещи — больше не чудо. Боль подкатывает к горлу, однако Мире не страшно. Это можно называть как угодно: депрессия, взросление, «встал не с той ноги», — вот только Мира снова одевается, как и вчера, и выходит на улицу, потому что у него просто нет другого занятия. Мира думает, что он чертов мазохист, раз позволяет так унижать себя любому встречному, и он не вглядывается в лица прохожих, потому что, кажется, именно череда невзаимности так отравила ее душу где-то между семнадцатым и девятнадцатым годами жизни. Но это не важно, шепчет он себе, шепчет ампутированному девчачьему сердцу, бьющемуся под ребрами. Мира заходит во двор чужого дома и спускается в подвал. Ему кажется, что он никогда не выберется оттуда. Мира давно уверовал в то, что абсолютная свобода в итоге вгоняет тебя в футляр. В книгах говорится: возможно лишь то, о чем мечтаешь. Мира отвечает: посмотрите, какая я грязь; да, я мечтал об этом, но никогда не думал, что буду ощущать себя настолько ужасно. Если бы невинность души можно было сохранить, мы бы любили то, что хотим, таким, какое оно есть. Если бы внешние обстоятельства действительно отражали изменчивое видение мира — в этом и было бы счастье. А пока — Мира лежит на операционном столе, смотрит в потолок и вдруг вспоминает футбольное поле из бабушкиной деревни. Он помнит, как солнце подстегивало бег, как хорошо было упасть на траву и смотреть вверх, раскинув руки. У Миры и сейчас раскинуты руки. Вот только это ошибка, а не благодеяние. Правда, есть надежда, что в какой-то момент грань между прошлым и настоящим сотрется — и Мира сможет вернуться домой. Сквозь тонкую ткань перед своим лицом, он видит, как разрезают его живот, как много крови льется по ногам, как вынимают жизнь из его чрева. Мире все равно, но он плачет, потому что привык. Пусть дороги прорываются все дальше в тундру, пусть Луна и звезды с каждым часом становятся ближе для людей, пусть наконец мирятся веками враждовавшие народы, единственное, что остается, — это глубинная, всеразъедающая слабость.