Давай останусь. Если бы

Привет, как дела, Ичи? Наверное, так бы она сказала, едва они встретились бы глазами. Он бы чуть кривовато усмехнулся, отстраненно взъерошив волосы и растягивая губы в добродушном оскале. Поправил бы черную рубашку, небрежно закинул бы сумку на плечо и едва видимым, почти не утруждающим себя кивком головы пригласил бы в дом, все так же привычно продолжая улыбаться – дружелюбно, но вместе с тем с горчинкой удивления. Которое он, разумеется, ни за что не покажет. Я ненадолго, правда. Он бы понимающе ухмыльнулся – работа шинигами не так проста, чтобы по своему желанию вот так беззаботно махнуть к другу в гости, смущенно улыбаясь и одновременно стараясь выглядеть стальной. Непобедимой. Привыкшей… Нетерпеливым жестом пригласил бы в кухню, обронив спокойное: «Знаю, не дурак». Развернулся бы, машинальным и отточенным движением кидая ключи от дома на небольшой комод, чуть раздраженно хватая ее за руку и буквально протаскивая за собой за стол, вполголоса ругаясь о тупоголовой зайчатнице и бормоча о том, что друзей надо, прежде всего, накормить. Наверное, она бы мельком задумалась о случайно оброненной фразе, лихорадочно соображая – а кто же он для нее?.. Прости. Он бы, устало плюхнувшись на стул и без зазрения совести допивая остатки сока прямо из горлышка, поперхнулся и с взглядом, каким одаривают лишь сумасшедших, посмотрел на нее. «Дура. За что?» Да только в этих грубоватых словах, она знает не хуже его самого, была бы горечь – нескрываемая, непреодолимая и невероятно тоскливая. Он действительно хотел бы, чтобы она осталась чуть дольше, чтобы она разбавила его серые будни, разбавила его боль – там, глубоко, в самом сердце. Она знаток душ – ей не составило бы труда это увидеть. Как и то, что все это высказать ему не дала его треклятая гордость. Не знаю. Неважно. Я сейчас ухожу. Она бы встала, по привычке поправив выбившуюся прядь и вызывающе ухмыльнулась бы, пытаясь хоть как-то справиться с щемящей тоской в груди. И не только со своей. Встала бы, спокойно и уверенно проходя мимо него к коридору, забывая об уже остывшем чае. Все мысли ее тогда бы занимала лишь работа, лишь Сообщество Душ и горьковато-безысходное сожаление о потере такого превосходного бойца, как Ичиго. Наверное, она бы не заметила, не почувствовала бы его напрягшиеся плечи и до боли судорожно сжатый несчастный пакет сока. Но ее запястье отлично бы отреагировало на цепкие пальцы и резкое движение. Ее губы до самых мельчайших трещинок ощутили бы его шероховатые губы и кольцо теплых рук, немного властные, чуть грубоватые движения языка и острый, пронзительный взгляд. Все сразу подняло бы в ней, казалось, уже навечно похороненные чувства, слезами заструившиеся на щеках. Она бы, все так же не разрывая объятий, осела бы на пол, тихо всхлипывая и сотрясаясь от внутренних мук. Не хочу. Она бы не вспомнила, когда последний раз плакала – десять, двадцать, тридцать лет назад? Больше? Но тогда эти слезы так гармонично вписались бы в разбросанные вещи, терпкий аромат зеленого чая и тонкие пальцы, неловко дотрагивающиеся до влажных дорожек. Она знала, что Ичи не привык к нежностям – но он старался бы, осторожно поднимая ее на руки и прижимая к себе, относя в свою комнату. Старался бы, все так же с недоверием опуская на постель столь хрупкое, подобно бабочке, создание. Грустно усмехнулся бы, сползая по стенке около изголовья кровати и протягивая руку, переплетая прохладные пальцы со своими. И сказал бы отрешенно в пустоту: «Невозможно. Тебе надо уходить». Я вернусь? Ухмылка и чуть прикрытые глаза: «Не думаю». Порой она оказывается действительно слабой – тогда сил не хватило бы даже взглянуть на рыжую, яркую шевелюру Ичиго, посмотреть на непроницаемый прищур ореховых глаз и произнести хоть что-нибудь в ответ. Тогда она бы просто кивнула, чувствуя подступающий ком в горле и тихий шелест ветра, дующего из окна. А Ичиго долго бы оставался в пустой комнате, слушая завывание машин и взглядом провожая черную бабочку, стремительно удаляющуюся в небо. Туда, где они, возможно, встретятся. Все это было бы, если бы уже не произошло. Рукия с горькой улыбкой проводит ладонью по сероватому безликому надгробию. Чуть разворачивается, с прищуром темных глаз наблюдая за всхлипывающей Иноуэ и стоящих поблизости словно окаменевших людей – его родных, друзей, близких. — Прости меня, Рукия-сан. Не успела… — Ты не виновата, дура, — Орихиме правда не виновата. Так вышло, так случилось. В жизни простых смертных все происходит стихийно, непреднамеренно. Если уж кого и винить, так это только ее, Рукию. Не уследила. Не поняла. Не спасла. Она поднимает глаза к небу. Там плывут серые облака, теряясь в ярком вызывающем цвете заката – апельсиновом, с красноватым оттенком. Все будет хорошо. Я найду тебя, Ичи. Теперь моя очередь спасать тебя.