Dechire

Он проснулся как от толчка. Словно кто-то грубо и резко вырвал его из нежных объятий Морфея и бросил на всеобщее обозрение. Снова. Джон лежал в темноте своего номера, на широкой кровати и пытался успокоить подсознание. Но тело била мелкая дрожь, а мысли и чувства были спутаны так же, как и кудрявая шевелюра после двух часов попыток найти себе комфортное место на подушке. Сделав несколько глубоких вдохов, приведя в нормальный ритм биение сердца, он потянулся и включил свет. Тусклая лампа на прикроватной тумбочке озарила темноту и картину бесполезно проигранного очередного боя Джона за возможность поспать. Смятые простыни, россыпь подушек, в которые парень зарылся в поисках уюта и комфорта. На одеяле валялся изрядно потрепанный томик Гюго с карандашным изображением танцующей цыганки на обложке. Не помогло - в забытье он упал ненадолго. Ему давно перестали сниться сны, но парень был только рад этому. Плотная пелена, которая периодически окутывала его измученное подсознание, давала больше отдыха, чем причудливые картины из глубин фантазии. Беда в том, что и это блаженное забытье наступало все реже. И часто было так, что он просто лежал по полночи и смотрел в потолок, стараясь дать своему телу хоть какой-нибудь отдых, а если все же и забывался сном, то ненадолго. И, как правило, прерывался вот таким вот резким и грубым пробуждением. Джон, уже смирившись с очередным пробуждением, сел на кровати, свесив ноги. Пару минут просто смотрел в одну точку, прислушиваясь к себе и возможным перспективам на сон. Но удостоверившись, что организм наотрез отказывается отдыхать, он откинул с лица спутанные локоны волос и потер лицо ладонями, прогоняя от себя остатки обманчивой дремы. Часы показывали, что в любом случае спать оставалось не так уж много. До генерального последнего прогона спектакля оставалось всего несколько часов. Джон накинул халат и переместился на диван. - Господи, да что со мной такое? Я так не волновался, даже перед судом Изабель во время эвалов на Стар Ак. – в очередной раз обращался он сам к себе, закуривая сигарету. Но в этот раз табачный дым не приносил обычного облегчения. Никотин, всасывался привычно в кровь, но напряжение не покидало уставшее тело и не успокаивало чувства. В голове по-прежнему роилось множество мыслей, и Джон их представлял себе как клубок опасных змей. Их яд отравлял его обычное жизнелюбие, высасывал все соки, всю энергию. И поделать с этими гадюками он ничего не мог. Чувствовал, что это подвешенность убивает его, сводит с ума, выматывает и изводит. И от этой муки не было спасения. Убежать от себя он не мог, отказаться от борьбы тоже. Оставалась надежда, которая со временем переросла в уверенность, что все это закончится с его премьерой в новой роли. До которой оставались считанные часы. Джон докурил сигарету, не получив желаемого облегчения и удовольствия. Взгляд упал на мобильник, и малодушная мысль мелькнула в голове. «Может позвонить Клио?» Но он тут же себя одернул. Что за детский сад? Сестра, конечно, как всегда выслушает «непутевого младшего братца», но Эйзен догадывался, в каких выражениях она озвучит свое мнение относительно его столь раннего звонка. Да и опять же, он знал, что она может ему сказать. Свою позицию Клио уже сформулировала, когда парень первые рассказал о «Notre-Dame» семье. Она так бурно поздравляла брата, что он даже испугался. Это случилось спустя неделю после поступления предложения об участии. Он поехал к родителям в Канны, туда прибыла и сестра повидаться. - Ну, слава тебе, Господи! – воскликнула она. – Наконец что-то стоящее! Не век же тебе по кабакам и ресторанам выступать. - Ну почему только по кабакам? – нахмурился брат. – У меня была Стар Ак, был опять же Меркуцио. Вроде как я с этой ролью справился. - И что? – сестра была непреклонна. – Теперь до пенсии будешь в амплуа психа из Вероны прыгать? Тебе самому не надоело? Надоело. Ох, как надоело. Клио как всегда била прямо в точку, говоря о сокровенных мыслях и чувствах Джона. Он устал от Меркуцио. Эта роль выпила из него все. Поначалу, это был просто прекрасный старт в большую карьеру. О нем узнали, о нем заговорили. Конечно популярности больше как в Стар Ак он не получил, но удовлетворение испытал гораздо большее. Большая сцена, овации, влюбленные фанатки. Все это тешило самолюбие и стимулировало работать дальше над собой. Над своим Меркуцио. А работал он как одержимый, доводя себя до сумасшествия и падая глубокой ночью в постель без сил. Этот огонь не покидал его, Джон был в своей стихии. Танцы, музыка, актерская игра. Он нашел себя. Казалось, что нашел. Но теперь ему хотелось чего-то другого. Следующего этапа, новых ролей. Хотелось верить, что способен на большее. Эйзен отложил мобильник подальше, отогнав мысль о звонке старшей сестре. Справится, уже не маленький. Хотя, конечно, ее острые словечки пришлись бы кстати сейчас. Он пошел в душ и включил воду. Струи горячей воды с силой били в лицо, которое он блаженно подставлял, прикрыв глаза. Густые волосы мгновенно намокли и прилипли к спине и шее, а поток воды стекал по хорошо тренированному подтянутому телу танцора. Он стоял, не шевелясь, наслаждаясь удивительно приятным ощущением очищения. Джон чувствовал, как вода смывает с него усталость и нервное напряжение, успокаивает тело и приводит в порядок чувства. Тугие мышцы расслаблялись и благодарно впитывали живительную влагу. А любимый шампунь со сладковатым запахом черники, которым парень обильно намылил шевелюру, невольно вызывал улыбку блаженства. Подуспокоившись, он, умиротворенный, раскрасневшийся от горячего пара, выключил воду и обернулся вокруг бедер махровым полотенцем. Приятная ткань уютно обтянула спортивное тело, а он сам подошел к большому зеркалу. В отражении парень увидел себя, и устало улыбнулся. - Да, дружок, вид у тебя не важный. – подмигнул он себе и достал фен. Из зеркала на него смотрел парень с мокрыми кольцами волос. От воды его природные завитки становились еще кудрявее, и расчесать их было сложновато. Щеки на вытянутом лице ввалились, от чего черты лица заострились. Под глазами едва обозначились синяки, а сами белки покрылись едва заметной сеткой красных сосудиков от недосыпа. Изменения на лице были едва уловимы и скорее только внимательному взгляду. Но самое главное, Джон видел, что изменился его взгляд. И это пугало его сильнее всего. Всегда искрящиеся весельем и уверенностью в себе, безумной энергией и жаждой деятельности, сейчас его глаза стали тускловатыми и потухшими. Нервное напряжение давало о себе знать. - Да что я в самом деле! – фыркнул Джон и отложил фен. Грива кудряшек, ставшая его своеобразной визитной карточкой, лежала привычно идеально. После премьер с Меркуцио, Эйзен понял цену этим всегда раньше мучащим его непослушным локонам, и привык старательно ухаживать за ними. И эта шевелюра на поклонниц действовала с поразительным эффектом разорвавшейся бомбы. Но то поклонницы Меркуцио, а как они отнесутся к его новому амплуа? Джон вернулся в комнату в банном халате и снова схватил свой потрепанный томик «Собора Парижской Богоматери». В век высоких технологий, электронных книг и айпадов такой вот бумажный вариант выглядел настоящей архаикой. Но Джон хотел именно этого. Мама подарила сыну из старой библиотеки бабушки этот экземпляр, когда он рассказал о предстоящих ролях. И это оказалось именно то, что надо. Книга дарила особое ощущение. Казалось, ему по-настоящему открывалась душа старинной истории. Было что-то непередаваемо интимное в этом единении. Он трогал пальцами тонкие странички, вдыхал еле уловимый запах старой бумаги, перед глазами ровными рядками шли строки из необычного шрифта. И всего несколько иллюстраций, которые и назвать-то иллюстрациями сложно - скорее намеков на них: еле намеченные художником карандашные линии, штриховка… Но это было только к лучшему – открывало больше простора для фантазии. Джон не любил стандарты и шаблоны, это было не в его духе. Он ценил чувства и эмоции, и каждую свою роль, каждую свою песню он «проживал». Старался подметить все неуловимые грани музыки, черты характера персонажей. Так было и с Шекспиром. Прежде чем на свет появился его Меркуцио, его собственный Меркуцио, пьеса была заново проштудирована от корки до корки. Стараясь понять образ, он сознательно не освежал у себя в памяти старую постановку мюзикла. Филипп играл, как видел своего персонажа сам. Он задал тон, все остальные постановки старательно копировали его тип, за некоторыми исключениями или вариациями. Но Джон не хотел этого. Не в его стиле было подражать или быть кем-то. И парень создал своего Меркуцио под воздействием самой пьесы. Может, утрировал и чуть-чуть переигрывал с безумием, но того требовал жанр мюзиклов. С бешеным ритмом сердца он в первый раз вышел на сцену с Королевой Маб, ожидая как примет публика. Но зрители были в восторге. И потом, уже в новых постановках Джон видел, как другие актеры стараются подражать ему, копировать черты. Некоторые даже переходили грань с безумием. Но первый безумец Меркуцио предстал в исполнении него – Джона Эйзена и парень был горд этим. И вот перед ним новая задача. Новый роман и новые роли. Старые страницы книги из бабушкиной библиотеки были испещрены карандашными пометками, закладками, которые сделал новый хозяин. Он заново со времен школы перечитал роман, уже по-другому, по-взрослому. И его поражали детали, которых он раньше не заметил. Этот тонкий язык, изящные описания, элегантные и красочные персонажи. Джон прочитал в первый раз томик за одну ночь и потом долго не мог уснуть под впечатлением от него. Его восхитила эта печальная и удивительная история людей и судеб. Все персонажи такие яркие, совсем не похожие друг на друга. Наивная Эсмеральда, мрачный, раздираемый на части от подавляемых страстей Фроло, высокомерная Флер де Лис, бездушный соблазнитель Феб, романтичный Гренгуар. Ну и конечно несчастный Квазимодо. Все они были достойны внимания, и могли родиться только в голове великого Гюго. Но вслед за восхищением перед автором романа пришло давно забытое чувство страха. С ужасом он вдруг понял на первой же репетиции, что видит этих персонажей по-другому, нежели признано канонически. Как в случае с РиДж в Нотре был свой Золотой Состав, была своя классическая постановка, которую никто никогда не менял. И она не совпадала с теми образами, какими видел их Джон. Снова все повторялось, но в этот раз все было сложнее. Он дублер, и будет играть только вместо основных актеров. Режиссер и слушать не хотел ничего, когда парень попытался проявить инициативу и исполнил знаменитые арии, слегка изменив актерскую игру. Это вызвало недовольство начальства и косые взгляды некоторых «бывалых» артистов. Но ведь он был прав! И книга Гюго подтверждает его мнение, возьмите сами и прочитайте! Джон еще раз пролистал любимые моменты, даже обведенные карандашом, погладил страницы пальцами, мило улыбаясь, как старым знакомым. Но время уплывало, рассвет уже проглядывал в его окно номера и значит – пора одеваться и идти завтракать. Парень старался не выходить из номера без нужды лишний раз, испытывая дискомфорт от всеобщих взглядов. Он уже был в этой гостинице, когда приезжали с Риджем. И даже портье его узнавал. Но с того момента много воды утекло, и ему не хотелось сталкиваться со старыми знакомыми здесь. Он теперь Гренгуар и Феб, а не Меркуцио. Житель Вероны слишком плотно укоренился в сознаниях людей, и его воспринимали как исключительно племянника Принца. А он был Джон! Джон Эйзен. И парень слишком хорошо знал, как часто бывает с некоторыми артистами. Исполнив удачно одну роль, она как бы «приклеивалась» к исполнителю, и ее приходилось играть всю жизнь. И на сцене и за кулисами, и просто в жизни. Но Джону это было противно. Он всегда четко воздвигал границу в сознании между образом и собой, стараясь не потерять собственную личность, растворившись в персонаже. Меркуцио был ярок, его любили зрители и парень давал публике то, что она хотела. Но когда турне завершилось в Шанхае, и все артисты разъехались кто куда, Джон с ужасом понял, что стал терять себя. Меркуцио слишком сильно завладел им, поглотил его целиком. Он стал мыслить как веронец, стал играть даже в обыденной жизни. И это его напугало. Надо было отдохнуть, прийти в себя. Он ушел с большой сцены. В его жизни появился «Blue Cargo», замечательные талантливые ребята. И Джон с наслаждением снова ощутил себя свободным. Он пел песни, которые сам выбирал, двигался так, как хотел. Никакого плотного графика, ни строго режиссера, ни толп восторженных фанаток, карауливших его повсюду. Только солнце, воздух, друзья и любимая музыка. Это ли не рай земной? Биарриц, Авориаз – даже сейчас, вернее особенно сейчас, он с улыбкой вспоминал это время. Его группа выступала, он пел. Парень был счастлив. И образ Меркуцио постепенно покидал его сознание, возвращая на место его собственную личность. После напряжений всеобщего внимания и строгих рамок правил – такая жизнь была для него отдушиной. Он не любил подчиняться, не любил быть в плену. Ему был нужен свежий воздух и свобода. Все, кто видел хоть раз неутомимого Эйзена на сцене и за кулисами невольно задавались вопросом: где он берет столько сил и энергии? Давать по два спектакля в день, отыграть на высшем уровне и не сойти с ума? А секрет был прост – вот в таких вот побегах от мира и большой сцены. И Blue monkey это с лихвой ему давала. До определенного момента. Внизу в гостинце было недурное кафе, и Джон предпочитал завтракать там. Сейчас из-за раннего утра посетителей практически не было, и парень с наслаждением расположился один за столиком. Дымящийся ароматный кофе, свежий багет со сливочным маслом и конфитюром, и конечно шоколадный круассан. Настоящий французский завтрак. Джон мило улыбнулся официантке. Девочка была, видимо его поклонницей, так как из кожи вон лезла, чтобы угодить постояльцу. Он уже давно перестал называть заказ, когда приходил сюда – эта миленькая кореянка сверхъестественным чутьем угадывала его пожелания. Стоило ему только усесться на место, и подозвать ее, как девочка смущенно улыбалась и очаровательно пунцовела, как это умеют делать азиатки. А через несколько минут уже несла любимому клиенту заказ. Как ей это удавалось для него оставалось загадкой, но каждый раз она просила в обмен фотографию с ним или автограф. Джону было приятно такое отношение, да и девочка ему тоже нравилась. Один раз, на волне куража от репетиции Гренгуара он в порыве чувств благодарности поцеловал ей руку. Нет, с чисто мужской точки зрения, девочка была не в его вкусе. Хотя он всегда старался не думать о таких вещах, когда находился в турне. Все его чувства и мысли, все силы и эмоции уходили на работу, и на женщин ничего не оставалось. Так было с Меркуцио, так было и сейчас. А эта кореяночка просто умиляла его и возвращала уверенность в себе, когда предательские страхи особенно сильно накрывали с головой. Он расположился с книгой, погружаясь снова в мир Виктора Гюго. Но мысли почему-то возвращались к этой официантке. Наверное, решил он, девочка была на его концерте. Когда он ползал по сцене в роли Меркуцио. О да, его «La folie» вызывало бешенную страсть со стороны поклонниц. Его любили, его хотели, его жаждали. Джон ловил эти чувства каждой клеточкой своего тела, ведь он так этого хотел. Вкладывая в образ Меркуцио всего себя, весь свой талант, он горел. Горел, сжигая себя дотла. И получал взамен непередаваемые чувства благодарности от довольной публики. Но как воспримут его новое амплуа? Примут ли? Или потребуют вернуть прежнего горячего безумца? Интересно, как бы эта смущающаяся азиатка отреагировала на его первые репетиции? После отдыха в Blue monkey он вдруг понял, исполняя партию «Le temps des cathedrals», что голос его ослаб. И парень с ужасом услышал, как на очередном переливе связки не выдержали. Он сначала взял не ту ноту, а потом и вовсе голос предательски сорвался. Это было фиаско. Полнейшее. Все-таки в РиДже больше требовалось его актерского таланта и навыков танцора, чем вокалиста. Арии же в Нотре были намного сложнее и тоньше. На одной игре и танцах здесь не выедешь. Об этом ему намекнул режиссер. Но Джон и сам понимал это. Он взял себя в руки и отрепетировал все песни, так что больше голос подвести не должен. А вот что делать с публикой? За неспешными мыслями Джон понял, что почитать не удастся – в кафе стали подтягиваться люди и у него уже даже попросили несколько раз автограф. Он никогда не отказывал, сохраняя всегда трепетное отношение к фанатам. В конце концов, именно ради их признания он и старается, и если они проявляют к нему свою любовь – значит старается не даром. Их поддержка в любом случае всегда много значила для Джона. В тяжелые для себя моменты он всегда заходил в соц сети, и читая восторженные сообщения поклонниц, невольно улыбался. Нелепые страхи и волнения уходили на второй план перед осознанием, что его несмотря ни на что любят и поддерживают. И парень как мог, всегда старался отблагодарить своих фанатов – отвечал всем, никогда не отказывал от селфи или автографа. Но сейчас, у него было не то настроение, чтобы лучезарно улыбаться и с удовольствием фотографироваться. Поэтому пока не стало поздно, он покинул кафе. В номер возвращаться было незачем, и он пошел на генеральный прогон в концертный зал. Пешком. Низко надвинув капюшон, чтобы свести до минимума возможность узнавания. Когда он пришел, в зале репетиция шла полным ходом. Иван стоял посередине сцены между Стефани Шлессер и Мириам, и с трагическим лицом, согласно канонам роли, готовился исполнять «Dechire». Джон тихонько прошел между кресел и сел на крайнее в ряду. Перед ним сидел Мэт и о чем-то тихо переговаривался с Ришаром. Когда парень понял, что прямо перед ним сидит Шаре, он огромным усилием воли подавил желание пересесть. Нет, Эйзен не испытывал негативных чувств к Ришару. Скорее Ришар недобро поглядывал на новобранца, от чего парню хотелось отойди подальше. Но рядом с Джоном оказалась Стефани Бедар. Эта всегда улыбающаяся девушка нравилась Джону. Обе Стефани были отличной поддержкой для новичка. Они и Мэт – прекрасно приняли Эйзена, помогая влиться в состоявшийся коллектив артистов. Полные жизни и позитива эти ребята легко нашли общий язык с не менее жизнерадостным Эйзеном. К сожалению не все так легко его восприняли. И непонятная отчужденность и высокомерность Ришара Джону вовсе не нравились. Но, несмотря на все усилия с его стороны сломать это недопонимание, холодность Шаре не менялась. - Иван, что такое? – недовольно спросил режиссер у артиста. Тот покачал головой и показал на горло. - Извините, маэстро, мне надо отдохнуть. Не могу собраться. Джон вздохнул с облегчением. Иван нравился ему, и он не хотел ничего плохого сказать о нем. Но слишком Педно был зажатым на сцене. Обладая хорошими вокальными данными, он в основном на сцене делал ставку на них, а актерская игра уходила на второй план. Особенно мешали парню скованные плечи, как опытный танцор Джон невольно это отмечал. И мечущийся от разрываемых чувств Феб у него получался из-за этого приземленным и куцеватым. Эйзен видел капитана Шатопера другим, но понимал, что Иван просто старается подражать Патриоку Фиори с его слегка отсутствующим взглядом во время партий и упрекать его в этом не хотел. Но в глубине души возмущался – слишком благородный получался Феб у исполнителей. Ведь капитан был другим: коварный соблазнитель, полный жизни и энергии молодой человек. Искуситель и гуляка, бездушный карьерист. И разрыв чувств Феба Джон сыграл бы не так. - Хорошо, иди посиди. – кивнул режиссер и окинул взглядом кресла. – Джон! Отлично, что ты пришел, наконец. Давай, живо на сцену. Начнем с Гренгуара. Эйзен, еле скрывая улыбку радости и предвкушения удовольствия, встал. Но уже на пути к сцене увидел, как Ришар внезапно поднялся со своего места и вышел. Режиссер проводил его взглядом, а Джон немного растеряно перевел взгляд на Мэта. Тот улыбаясь подмигнул парню и от сердца немного отлегло. Зазвучала музыка и Джон заулыбался против воли. - Стоп! Джон, это не веселая песенка! – режиссер крикнул из зала. Джона это резануло по живому, поэтому он в который раз возразил. - Но, Маэстро, Гренгуар был молод! Он вряд ли мог так предаваться меланхолии. - Джон, я понимаю, что от Меркуцио отойти тебе сложно, но мальчик мой, примени весь свой талант и постарайся. Это Париж, а не Верона. И ты – уличный поэт романтик, муж не для жен, а не король мира. – махнул рукой тот, а Джон сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Тут к режиссеру подошел Иван и что-то тихо зашептал на ухо, показывая на свое горло. Тот гневно посмотрел на парня, кивнул и снова вернулся к Эйзену, который уже уселся на тумбу и принял исходное положение для арии. – Джон, расклад меняется. Сегодня ты будешь Фебом, у Ивана небольшие проблемы с голосом. Давай, прогоним Dechire. Джон только этого и ждал. Роль Феба для него была более приятной, чем Гренгуар. И по поводу этой партии у него возникало гораздо меньше споров с режиссером . Феб у него получался гораздо более экспрессивный, нежели принято, и более эмоциональный. Парень его больше любил, может быть, потому что капитан по характеру ближе к Меркуцио. Или может быть потому что, исполняя его партии, Джон острее чувствовал биение жизни? Он столько раз исполнял «La folie». Это стало визитной карточкой его Меркуцио. Безумство, страсть так и исходили волнами от него. Длинные волосы, сумасшедший смех, сумасбродное поведение и улыбка абсолютно помешанного парня – таким запомнился Эйзен в роли Меркуцио. Но у самого Джона тоже была своя «La folie». И только самые близкие к нему люди знали, какие эмоции, и какие мысли на самом деле вкладывает в исполнение этой арии парень. Имя этой Страсти было «Музыка». Музыка и все ее атрибуты: игра на инструментах, вокал, танцы и, конечно, сцена. Он был болен музыкой, она была его пассией, единственной любовью. Только отдаваясь волшебным звукам, Джон был по-настоящему счастлив. Очень рано он понял, что обладает удивительной чувствительностью к искусству музыки. Джон ощущал почти на физическом уровне все эмоции и мысли автора, написавшего ту или иную композицию. Звуки музыки наполняли всегда его до краев, сводили с ума. Это было как наркотик – ему всегда было мало. Он хотел жить этим, и не мыслил своего существования без музыки и сцены. Ему было необходимо отдаваться своей страсти, переживать ее удивительные ощущения, испытывать снова и снова эти непередаваемые чувства. И каждый раз, выходя на сцену, он не просто исполнял, он жил песней. Актерский талант, энергия молодого хорошо тренированного тела помогали ему воплощать все то, что он чувствовал. А Меркуцио был великолепным плацдармом для воплощения и раскрытия его способностей. Вместе с ним актер сходил с ума во время Королевы Маб, умирал вместе с ним от удара кинжала Тибальта. Ему говорили, что нельзя так работать на износ, любой другой бы просто сошел с ума. Но Джон только улыбался – чертенок, сидящий в нем, всегда толкал его дальше. Если бы ему позволили, он играл бы и по три спектакля в день. Но все не может длиться вечно. Меркуцио умер для Джона, впереди его ждал Феб. И перед ним стояла задача, на первый взгляд не выполнимая. Как исполнить партию капитана Шатопера перед публикой, привыкшей и любящей его как Меркуцио? И чтобы не возникло параллелей между персонажами? Задача не из легких, но парень был полон решимости. Страх и одержимость сценой делали свое дело, разрывая его на части и лишая покоя. Он ощущал, что нужно двигаться дальше, развиваться. Вчерашний мальчик вырос из Меркуцио, как из детской одежды. После генерального прогона, актеры пошли перекусить, и после чего разбрелись по гримеркам. Джон сидел напротив зеркала, уже в образе и смотрел на свое отражение. К гриму у него не было претензий, но вот прическа… В шоке он оглядывал то, что сотворил местный мастер с его волосами. Конечно, Эйзен понимал, что два кудрявых длинноволосых персонажа на сцене явно перебор. И все-таки эта прическа больше принадлежит образу Гренгуара. Но почему с его собственными волосами мастер совершил именно такое? Неужели не нашлось никакого другого варианта для него? Тщательно прилизанные волосы и собранные позади в косичку, вызывали не только недоумение у хозяина, но и раздражение. Настолько радикально с его волосами еще не поступали со времен Стар Ак ни разу. Мастер долго тогда плел ему те косички по всей голове. Ему еще казалось в тот момент, что большего идиотизма сделать с ним нельзя. Но сейчас, когда длинные кудри стали его визитной карточкой на мюзикальной сцене, такая прическа выглядела еще более глупо и даже кощунственно. Рядом маячил Мэт, напевая залихватскую песенку на удачу. Спектакль уже начался и Ришар в парике, который как заметил Джон, снова был копированием образа Брюно, демонстративно прошел мимо Джона, словно тот был пустое место. Но Мэт похлопал по плечу Джона ободряюще и махнул рукой: - Не обращай внимания. Старик просто ревнует. Он понимает, что уже не так молод как раньше. А тут ты – креативный и талантливый. Который еще и мыслит нестандартно. - Я понимаю. – кивнул Джон и улыбнулся Стефани Шлессер, зашедшей пожелать удачи друзьям. Задорно подмигнул ей и покинул гримерку. По пути остановился перед большим зеркалом и огляделся. Конечно, в кольчуге, гриме он выглядел мужественно и брутально. Но в глазах все равно читалось прежние волнение и затаенный страх о том, как его примут в новом амплуа. Внезапно, он осознал, что именно сейчас ему остро потребовалась поддержка. Просто услышать слова удачи, почувствовать веру в себя. Но где это взять? И выход нашелся сам собой. Он достал телефон и сделал селфи в полном облачении. Еще минута и селфи поместилось в соц сетях. Джон улыбнулся самому себе. Воображение мигом подбросило картинку, что поклонницы по всему миру смотрят на его фотографию и на своих языках шепчут ему слова удачи. Это согрело его сердце и внушило уверенность в предстоящем деле. На сцене уже заканчивал свою партию Клопен перед зданием Собора. И это означало его первый выход. Перед шагом на сцену он глубоко вдохнул и мысленно пожелал себе удачи сам. Сейчас или уже никогда. Это его главный и единственный шанс выйти из привычного амплуа и доказать, что может что-то большее. В первую очередь самому себе. Право на ошибку у него не было. Он всегда работал на совесть, вкладывая в каждый свой шаг и в каждый вокализ душу, но сейчас вся степень ответственности и важности момента легла как камень на душу. Неприятно давила на голову, сводила с ума, путала мысли и сбивала дыхание. Но Джон сжал кулак, от чего ногти больно впились в ладонь и это помогло настроится на нужный лад. Но выхода переполнявших его чувств он не чувствовал. Слишком мало было возможности: Стефани уже исполнила свою «Bohémienne» и он на время ушел за кулисы, где его ждала другая Стефани в нежно розовом каноническом платье, соблазнительно подчеркивающим фигурку. Звучит «Ces diamants-là», и он старательно изображает влюбленного Феба. Тщательно выверенные шаги, отточенные жесты, полные обожания и романтики взгляды на Флер де Лис. Каноны, каноны, каноны. Мелькает бунтарская мысль «Феб не был влюблен ни в одну женщину!» и это снова сбивает его с волны, мешает до конца отдаться роли. Он чувствует, как публика напряжена вместе с ним. Параллели есть, его сравнивают! Это осознание озлобило его, придало кураж во время Похищения Эсмеральды, от чего его Феб получился дерзким и жестким. Джон видел, как Стефани слегка поморщилась, когда он схватил ее за запястье – видимо слишком больно. Злой на себя, злой на весь мир он ушел за кулисы по окончании своей партии. Привалился боком к стене и ударил в нее кулаком. - Проклятье! Соберись! Это твой последний шанс, приятель, состояться здесь! Или… неужели я и вправду больше не на что не способен? И Меркуцио – мой потолок? Меркуцио, Меркуцио, Меркуцио… как бы мил ты мне не был, сколько счастья бы я от тебя не получил, но с тобой надо попрощаться! - Джон сделал несколько глубоких вдохов и быстро сменил подготовленную костюмерами кольчугу на белую рубашку. Выйдя на сцену, дождался, когда девочки закончат исполнение «Beau comme le soleil» и вдруг ощутил то самое. То самое чувство довершенности, которое всегда сопровождало его на сцене. С первыми нотами изученной до мелочей мелодии он как никогда остро почувствовал, о чем будет петь. Ведь в этом жил последние месяцы, сходил с ума от напряжения чувств и эмоций. Он Разрывался! Между двух огней, не зная что предпочесть! Первые слова он почти не спел, а произнес в порыве нахлынувших чувств. А дальше… дальше его разорвало, это была настоящая феерия эмоций. Он метался на сцене, полностью отдаваясь музыке как страстной любовнице, взамен, ей предоставлял свой вокал. Белая рубашка приятно облегала молодое тело, расстегнутая несколько больше, чем он хотел бы. Но это оставалось в другом мире. А в этом было только три элемента – он, музыка и зал. Как всегда, парень чувствовал эмоции автора песни и пытался донести до зрителей как разрывается он сам- Джон Эйзен. Но не между двумя женщинами, а между двумя ролями – Меркуцио и Фебом, между Риджем и Нотром. Во время падения на колени, он почувствовал, как пуговица на рубашке оторвалась от его резкого движения, и грудь оголилась еще больше, но это было мелочи. Капитан Феб сходил с ума от сложного выбора, и только это имело значение. Рядом с ним отдавались экспрессии полуобнаженные танцоры, символизирующие метания мужской души. Но главное действо изображал он – Джон. Его голос лился над залом, с легким надтреснутым тембром, каждая тугая мускула была напряжена, и каждый грамм своей души он вкладывал в песню. Все переживания последних месяцев его жизни, бесконечных репетиций, ожидания, волнения вырвались наружу. Все накопившееся напряжение, все муки выплескивались в его голосе и движениях. Он действительно, по-настоящему разрывался, и отчаянно хотел донести это до публики. А когда прозвучал финальный аккорд, Джон резко развел в последнем жесте руки и опустил голову. И в этом его жесте он словно выразил: «А теперь судите меня!» Он был опустошен. Все, он сделал все, что мог. Это его потолок. Молчание зала длилось всего несколько секунд, а его сердце в это время пропустило несколько ударов от волнения. Но зал взорвался бешенными аплодисментами. Джон поднял глаза и увидел зрителей. Ряды кресел уходили в темноту, но в лицах людей он видел то, в чем так нуждался. Публика снова принимала своего Джона Эйзена ,и это означало, что он справился.