Забавы ради

      — Напиши мне это, — приказывает Эшли. Пересохшие, рвущиеся на части слова осыпаются с губ хлопьями пепла с привкусом транквилизатора, и Эшли сама себя чувствует загнанным ничтожеством, но все-таки это именно приказ. — Пиши, пока я не передумала.       Сжимает обеими руками неестественно легкий пистолет — пальцы скользят по гладкому, как нержавейка, металлу, будто намазанные кремом. «Наверное, он не заряжен» — думает вдруг Эшли, глядя в экран. Уже не на заплаканную Прокси, даже не за ее спину, а сквозь нее, в глубину жгущих глаза пикселей, в рябь на поверхности омута, из которого вот ни вот вынырнет нечто смертоносное…       «Пиши, Прокси, пиши сейчас! — приказывает она уже мысленно. — У тебя пять секунд, или я просто захлопну крышку».       А потом буквы возникают одна за другой, и Эшли попросту лишается способности мыслить связно. Пялится на ползущих по экрану черных жучков, складывающихся в ту самую кошмарно-беззаботную фразу.       Я сделала это забавы ради.       «Раз» — Эшли шевелит губами. Рот ее приоткрыт — ей не хватает воздуха; а глаза, наоборот, нестерпимо хочется зажмурить, чтобы не дай бог не обернуться. Пистолет лежит на столе и отблескивает, а у Эшли не хватает сил даже на то, чтобы снова сжать на нем пальцы.       Потому что Смайли стоит позади. Его дыхание, почти бесшумное, с редким хрипом, отдающее сладковато-соленой гнилью, липко-сырое, оседает на коже мелкой-мелкой пылью свернувшейся крови. Свалявшиеся волосы прилипают к шее и почти нестерпимо колют.       Я сделала это забавы ради.       «Два» — Эшли почему-то не верит, что Прокси закончит начатое, хотя это уже наверняка не имеет значения.       Его рука ложится ей на плечо, не защищенное ничем, кроме тонкой бретели от майки, пальцы несильно сжимают горло. Холодная, наверняка заляпанная кровью черная кожа — и исходящий из-под перчатки неживой, кипящий, какой-то технический жар. Смайли сейчас, должно быть, ощущает, как пульсирует ее сонная артерия.       Я сделала это…       «Три» — Эшли с болезненным усилием сглатывает, когда окончание фразы тонет в видеопомехах. Сквозь белый шум проступает маска с кровавой улыбкой, бело-красное грязное пятно. Смайли одновременно здесь и там, и, может быть, в тысяче мест еще. Или в одном-единственном, если пережеванную жвачку извилин Эшли можно считать местом.       «А ведь Прокси не врет, — вдруг приходит ей в голову. — Она вправду сделала это забавы ради. Они все сделали». Картинка разом складывается, кусочек к кусочку: и опьянение от одного стакана выпивки, который всучила ей подруга, и связь между крутым хакером Зейном, «рандомом» в видеочатах и ее «галлюцинациями» на экране ноутбука, складывается так отчетливо, что ей хочется рассмеяться самой себе в лицо, а ноги подкашиваются от шока       «Они хотели убить меня. Довести до самоубийства. Или свести с ума, или и то, и другое сразу. Или поприкалываться, да? Просто так, потому что я попалась на этот крючок. Просто… забавы ради» — но ничто из этого уже не способно отменить настоящего Смайли, стоящего за ее спиной. Смайли, кончиками пальцев поглаживающего ее ключицу — этакая ласка, если не чувствовать, как кожа под ними вздувается пузырями, точно грязно-бурый поп-корн, лопается, обнажая глянцево-красную тлеющую мякоть.       Какая-то оболочка, мягкая кожура, удобренная успокоительными, перегнивает и разваливается. Пот, струйками сбегающий к подбородку, пахнет силосом и порчеными яблоками.       «Они же не знали, — Эшли смеется нутряным, похожим на кашель чахоточного больного, смехом, и вкус прелых яблок — яблок и кишащих в них червей — вязко наполняет ее рот. — Откуда им было знать, что он есть? Что он будет?..».       Перезрелая оболочка растекается склизко, как горячая овсяная каша, липким пачкает пол, когда Смайли — Смайли-червь, Смайли-плесень — пробирается в ее похрустывающую сердцевину.       Он вгрызается зубами в мелкие семечки, оставшиеся от ее сознания — Эшли чувствует их на своем языке, безвкусно-жесткие с отголоском йода, понимает, что ее разрушают до основания, до фундамента, и знает, что коррозия эта началась так давно, что жалеть себя уже поздно, как поздно жалеть кого бы то ни было еще, хоть мать, хоть отца, хоть того безымянного онаниста в чате, хоть еще сотню других, которые были или будут.       Эшли отказывается жалеть, Эшли отказывается чувствовать, Эшли отказывается видеть — грубые нитки, стягивающие искромсанные иголкой веки, куда милее.       Смайли вьет кокон между ее истлевших крошащихся ребер, пачкаясь белым, точно мел, окукливается и зреет — Смайли-эмбрион, Смайли-личинка, дитя ее. Глаза ее закатываются далеко внутрь черепа под зашитыми веками, лопаются, и бесцветная жидкость сочится между засохших неровных стежков.       Роняя ошметки гноя на ковер, Эшли делает несколько шагов, и в падающем из окна свете блестят фарфором ее чистые, вываренные кости в перевязи трещин.       Эшли отказывается бояться, Эшли отказывается искать спасения, Эшли отказывается поворачиваться спиной — Эшли еще не решила, что ей нравится больше: жар чужой расплесканной крови или холод лежащего в руке ножа.       Смайли выпрямляется в полный рост, теснится, выталкивая водопад крови на ее подбородок — Смайли-вирус, Смайли-паук, зачуявший движение в своей неосязаемой паутине, и Эшли слышит голос его инстинктов. «Жди, — шепчут они. — Дай им закончить начатое — а следующий раунд будет нашим».       Эшли еще не готова, Эшли еще не способна выпустить его наружу — как жесткая скорлупа не выпускает порой проросток из семени. Ей нужно расколоть то, что осталось от ее тела и разума, разбить с фарфоровым звоном, как копилку с горстью монет, разбросать блестящие осколки по сырости асфальта.       И Эшли разламывается, хрустнув, и расплескивает ярко-алые брызги, как перезрелый гранатовый плод. Смерть разрушает наконец всю бутафорию ее тела: позвоночник рассыпается ниткой дешевых бусин, изношенной тканью разлезаются легкие, и из-под вмявшегося спущенного воздушного шарика-черепа растекается красная краска. Остается только настоящее.       Эшли отказывается ненавидеть, Эшли отказывается мстить, Эшли отказывается обвинять — зная, как неизбежно было разрушение и как давно началось оно, невозможно порицать; невозможно давать имена и делить этот замкнутый цикл на жертв и агрессоров, невинных и виновных. Можно лишь наслаждаться процессом, улыбаясь разрезанным от уха до уха безгласным ртом, и снова и снова запускать, как колесо рулетки, этот порочный круг — без ставок, просто для развлечения. Забавы ради.