Мне снился сон

Городской музей напоминал гробницу. В столь ранний час посетителей не было вовсе, а персонал, зевая и потягиваясь, не спешил с включением ярких ламп и сияющих белизной стеклянных коробов. По углам лежали непроглядные тени, похожие на брошенные кем-то плащи из темного бархата. Блестел выложенный мрамором пол, отражая свет редких, с трудом пробившихся сквозь толщу витражей, лучей солнца. Ему было не под силу согреть полупустые коридоры и все те заброшенные и застывшие в безмолвии диковинки, разложенные тут и там под стеклом. Впрочем, сейчас солнце вообще мало что могло согреть. Оно готовилось к зимней спячке. Высокие сводчатые потолки уходили в темноту, что скрадывала их очертания и беззвучно крала голоса музейщиков. Крала с жадностью, чтобы повторить через несколько секунд. Как же ей было скучно! Могучие атланты молча держали на своих плечах переплетения нервюр, украшающих потолок. Их каменные лица застыли, их каменные глаза неотрывно смотрели вниз. Казалось, что эти слепые полукружья гранита с восхищением и благоговейным ужасом смотрят на клинки, лежащие в идеальном порядке под стеклянными крышками. Каменные взгляды гладили сияющие гордым блеском лезвия, каменные рты словно приоткрылись, замерев в восхищенном вздохе. А смотреть было на что: двадцать самых прекрасных мечей были неожиданными гостями в музее. Их привезли совсем ненадолго из самой Японии — двадцать идеально выкованных, простых внешне, правильных изогнутых линий. Полукружья убывающей Луны. Один из них был совсем не похож на другие. Обнаженное, лишенное гарды и рукоятки лезвие было длиннее остальных, а цвет его напоминал о странных, неземных закатах и крови, словно пропитавшей металл. Меч этот был очень гордым и старым, смертоносным, но верным. Он умирал тихо и медленно, хотя, чтобы замедлить процесс «умирания», его пришлось запереть под стеклом. Меч имел имя и помнил многое, хотя больше всего ему запомнились сильные и теплые руки хозяина. Они никогда не дрожали и не напрягались больше, чем требовалось. Уверенность и твердость этих рук осталась неизменна, даже когда одна из них вдруг стала холодной и жесткой. Его последний хозяин был другим. Обе его руки были мертвенно-ледяными и всегда очень нервно стискивали рукоять. Даже когда алый клинок мирно дремал в ножнах, одна из этих ледяных рук нет-нет да и сжималась на рукояти, или просто резко, нервно падала на гарду, барабанила когтистыми пальцами по ножнам. Этот хозяин был честным, но не нравился старому мечу. Именно его холодные, всегда напряженные и мелко-мелко подрагивающие руки поместили его под стекло. Но сейчас он был бы не против вновь почувствовать даже эти отрывистые касания. Как невыносима вечность, будь она неладна! Хоть бы еще хоть раз, последний, ворваться в сражение. Побыть верным и услужливым инструментом. Хоть бы еще один глоток крови, хоть самый маленький. Хоть самый последний. Большая деревянная дверь, украшенная сценами из Песни о Роланде, со скрипом, похожим на стон, отворилась. Выросший на пороге силуэт, одетый в светло-серый костюм и закутанный в шарф по глаза, медленно вошел в зал. Твердые, отрывистые шаги позвякивали металлом. — Извините, но музей закрыт, — пробурчал под нос усатый охранник, глядя на гостя исподлобья. — Прошу прощения, но, насколько я знаю, открытие ровно в девять. Приятный, мягкий голос, с едва слышным стальным «тинг-тинг» где-то на грани восприятия. Посетитель говорил негромко, стараясь скрыть свое вечное, хроническое напряжение. Его затянутые в плотные черные перчатки пальцы выбивали на двери замысловатую дробь, волосы, убранные в аккуратную прическу, были словно опалены, под светлыми глазами залегли глубокие тени, а от уголков глаз разбегались морщинки. — А сейчас всего лишь восемь часов пятьдесят минут! — огрызнулся охранник, сверившись с наручными часами. Посетитель засмеялся, смущенно поскреб затылок. — Ох, прошу прощения. Я ненадолго. Охранник молча встал на его пути, грозно шевеля усами и всем своим видом показывая свое стремление защищать экспонаты от вероломного злодея. Незнакомец молча ослабил широкий узел шарфа, нарочито небрежно демонстрируя ему глубокие шрамы, словно продолжающие линию тонких губ. — Я владелец одного из экспонатов. Неужели мне нельзя повидать старого друга? Усач снова заворчал, скорее уж ради приличия, и отступил в сторону, пропуская гостя. Тот быстрым шагом направился к одному из стеклянных коробов, тому, в котором покоился старый алый меч. Джек склонился над витриной и грустно улыбнулся. Вблизи Мурасама выглядел плачевно: стали заметны маленькие сколы на лезвии, напоминающие источившиеся зубы хищника. От них по всему клинку расползалась сеть трещинок, через которые местами проскальзывали струйки белого света со дна короба. Грубоватая рукоять с генератором и небольшая гарда покоились рядом. Он заметил, что с клинком что-то не так уже спустя два или три месяца после боя в Бэдлендах*. Лезвие, до этого рассекавшее воздух с мелодичным и звонким свистом, внезапно начало фальшивить. Сначала Джек думал, что сколы появились после боя с Армстронгом. Каждый день с величайшей осторожностью полируя режущий край, он смотрел на расползающиеся трещинки и думал. Думал о многих вещах: о Вульфе и его бесстрастном, таящим нечто голосе, о Джордже, привыкающем к новому телу и новому миру, о последних словах жуткого Сенатора, но больше всего — о похоронах Родригеза. Некому было проводить его, и в тот пасмурный, холодный день у одинокой могилы стояли только двое — Вульф, в полном молчании сидящий рядом и он, Джек. Джек хотел было вложить старый меч в руки прежнего хозяина, так спокойно перекрещенные на груди, восстановить ту связь между воином и его оружием, однако Вульф его остановил. — Для меча самурая нет участи хуже, чем забвение, — прогудел механический голос, — Оставь его себе. Возьми его на ту, свою войну. С тех пор прошло… Неужели с тех пор прошло десять лет? И девять из них Мурасама оставался в забвении. Сначала в доме Джека, затем — на многих и многих выставках и экспозициях. Когда трещины стали заметнее, Джек испугался за клинок. И одновременно ему стало очень больно видеть умирающее оружие. Неужели сам Мурасама, меч, несущий смерть, скорбел? Нет, конечно. Дело в вибрациях. Высокие частоты подточили несовершенный, хрупкий сплав. Сэм поставил на карту все, сделав такую вещь со старым оружием. Он словно знал, что на этом свете не задержится, и установил эту бомбу замедленного действия. Бомбу, превратившую Мурасаму в совершенное оружие, но запустившую медленный, но верный процесс эрозии. Но все чаще Джек задумывался: а была ли причина только в высоких частотах? — Знаешь, — произнес Джек совсем негромко, садясь прямо на мраморный пол, спиной к коробу из стекла, — я недавно услышал одну легенду. О мече Жизни и мече Смерти. На меч он старался не смотреть, и было неясно, к кому же он обращается — к клинку или к его бывшему хозяину. Музейщики поглядывали на него с удивлением, но не приставали с вопросами, и Джек был очень благодарен им за это. — Жили на свете два мастера-оружейника, Масамуне и Мурамаса, — продолжал он, — И не было им равных в создании клинков. Однажды Мурамаса решил доказать, что он лучше. Он бросил Масамуне вызов. Масамуне принял вызов, и мастера принялись за работу. Когда оба меча были готовы, их подвергли испытанию, вонзив в русло небольшого ручья. Меч Мурамасы не щадил никого и ничего. Рассекал он рыбу, листья и даже ветер — все, что вставало на его пути. Клинок работы Масамуне, кажется, не мог разрубить ничего: ветер мягко огибал его, а рыбы без страха плавали вокруг лезвия. Мурамаса начал насмехаться над ним, на что получил ответ: «Твой меч хорошо рубит. Но это злое оружие. Он жаждет крови, ему плевать, кого убивать». Джек негромко засмеялся и повернулся к стеклянному коробу. — Знать бы еще, кто передо мной. Орудие справедливости, или же кровожадный зверь. Хотя, кто бы говорил. Во всяком случае, осталось недолго. Он с почти незаметным усилием поднялся на ноги и повернулся к охраннику: — Мне нужен ключ. Я, как частное лицо, желаю забрать свою вещь, — отчеканил Джек. Пока усатый охранник, бурча под нос ругательства, ковырялся ключом в замке, Джек шептал, завороженный блеском старого союзника: — Стояли двое у ручья, у горного ручья. Гадали двое, чья возьмет? А может быть — ничья? * Через несколько минут он вновь склонился перед Мурасамой, но на этот раз между ними не было стекла. Джек медленно, словно завороженный, пробежался пальцами по лезвию. Показалось ли ему, что меч от этого засиял ярче, словно сбросив оцепенение? Он методично, без лишней спешки, разложил перед собой все детали. Осторожно надел гарду, окружил ее скобами, облачил сколотую подпись мастера в прочную каучуковую рукоять, подвел провод генератора. — Легенды — ложь, легенды врут, легенды для глупцов. А сталь сгибается, как прут, в блестящее кольцо. Пальцы напряжены и снова мелко дрожат. Мурасама, старый, ворчливый Мурасама, вновь покоится в своих ножнах. Плевать на сколы. Плевать на трещины. Он достоин большего, он достоин того, чтобы погибнуть в бою, как предыдущий хозяин меча. Времени на двоих у них совсем не много, но, по крайней мере, на один бой их хватит. А дальше… кого заботит какое-то там «дальше»? Есть меч и есть руки, сжимающие его. Есть ручей, есть жизнь, есть и смерть. — Мне снился сон. Спроси — о чем? Отвечу — ни о чем. Мне снился сон. Ну, а что же еще нужно, кроме этого? — Я был мечом. Я был тогда мечом.