Смерть Союза

Memento mori

СССР Маленькая тёмная комнатка с кроватью около стены с ковром, крохотное окошко, заверенное какими-то тряпками, назвать которые занавесками язык не поворачивается. Воздух здесь стоит затхлый и спёртый, он замер и остаётся неподвижным... Практически как я. Комната настолько маленькая, что чувствуешь давление стен. Я никогда не верил в существование ада, но теперь уверен, что он бы выглядел именно так. Подобные мысли заставляют мой лоб покрыться испариной. Потому что, в случае, если религия окажется права, то в Рай мне не попасть. А вечность быть прикованным к этой постели просто выше моих сил. Нет, пожалуйста, пусть лучше будет пламя и кипящие котлы! А ещё больше мне хочется, что бы эти церковники ошиблись. Хочется, что бы после смерти шло забвение. Пускай, души нет, пускай после меня ничего не останется, только бы не эта постель! Вообще последнее время я слишком часто думаю о подобных глупостях. Но ты попробуй не думать, когда чувствуешь, что смерть стоит у изголовья твоей кровати. Простыня неприятно липнет к взмокшему телу, я ничего не могу с этим поделать. Последнее время, я вообще ничего не могу сделать. Это для меня странно, ибо раньше я считал, что все зависит только от меня и мои действий. Я был не из тех, кто верил в стальную руку судьбы. Я считал, что при желании и упорном труде можно добиться всего. До недавнего времени всё так и было. Мне удавалось достичь небывалых вершин: победа в революции, победа в мировой войне, покорение космоса… От осознания этого мне становиться только хуже. Ибо теперь я уже ничего не могу поделать. В этом случае моя система не работает. Раньше я мог влиять на судьбу всего мира, а сейчас не способен контролировать даже свою. Осознавать это больно, но это единственное, что мне осталось. Теперь я вижу, как наивны и беспечны были мои поступки. Заигравшись в политические игры я забыл одну маленькую, но очень важную вещь. То, что я могу умереть. Я мнил себя непобедимым, хотя по сути ничем не отличался от остальных живых существ, имел более широкие возможности и способности, но в остальном — ничем. Я забыл, насколько хрупко и уязвимости моё тело. В своей жизни (почему-то постоянно хочется сказать «прошлой жизни». Но отчасти это так и есть, ибо та, прежняя жизнь для меня прошла, окончательно, безвозвратно и бесповоротно) я уделял достаточно внимания физическим нагрузкам. Физически я был сильнее, чем большинство среднестатистических пони. Золотой нагрудник с серпом и молотом — почему-то прицепилось выражение, что он золотой, и мне даже пару раз ставили это в вину, несмотря на то, что сделан он был из бронзы. Но тем не менее весил он порядочно. Но вот настал день, когда и он стал для меня неподьёмной тяжестью. Мне, порой кажется, что лежу я здесь уже несколько столетий, и о моём существовании все уже просто забыли. Поначалу сюда часто приходили руководители, рассказывали мне о произошедших событиях, раскрывали текущую политическую ситуацию, спрашивали, как им следует поступить, просили моего совета. Но вот, они стали приходить всё реже и реже. Как только перестали делать доклады, я разозлился и потребовал продолжать. Сперва меня послушали и в следующий раз описали мне ситуацию, точно и в подробностях. Но в следующий раз снова ничего не было. Я снова приказал, но на этот раз это не возимело эффекта. А потом они вообще перестали приходить. Когда моя стальная хватка ослабла, они почувствовали свободу. И власть. Уверен, сейчас они вовсю заправляют свои порядки. Мне страшно даже подумать, что они могут сделать со страной. Той страной, ради блага которой я работал всё жизнь. Политика всегда давалась мне с большим трудом. У меня постоянно складывалось ощущение, будто она отторгает меня, как что-то инородное, сопротивляться всем моим попыткам проникнуть в её глубины. Пыталась вытолкнуть меня, как нечто чуждое. И чем ближе я подходил к её «ядру», тем труднее становилось движение, тем больше усиливалось её сопротивление. Всегда казалось, что я чужой в этой стихие. Не хватало каких-то знаний, умений, да и сильно отражался мой характер. Политика требует гибкости, хитрости, умения войти в доверие, а я так никогда и не смог нарушить некоторые свои принципы. Но, конечно, так рассуждать антинаучно, эти красивые фразы свойственны поэтам, а не руководителю страны. Я в достаточно раннем возрасте ввязался в это дело и мне не хватало какого-то ценого жизненного опыта. Но это было не главной проблемой, это я нагнал быстро. Той самой силой, что не хотела подпускать меня были мои политические оппоненты. Так же политика требует дипломатичности и умения найти компромисс. Это бы давалось мне достаточно легко… Однако, все мои попытки быть вежливым и сдержанным натыкались на тысячи крупных и мелких провокаций. Мне приходилось сжать зубы и молча терпеть это, ведь от моих слов зависела судьба моего государства. Конечно, это было не лучшим решением, но натянуть на своё лицо улыбку я просто не мог. И как это только удаёться США и европейским странам? Признаться, держать себя в копытах мне удавалось не всегда, порой, грубые слова сами-собой срывались с языка. Но мне необходимо было быть жестким и твёрдо стоять на своём. Ибо противоположная сторона никогда не искала со мной компромисса. Ей хотелось победы. Окончательной и безповоротной. Им хотелось моего падения. Что ж отчасти им это удалось. Хоть проиграл я отнюдь не на политической арене, но думаю, такой поворот событий их не сильно огорчил. Я всё ещё продолжаю бороться. Я знаю, что шансы мои даже не то что бы ничтожно малы, их просто нет. Я знаю это, но всё равно продолжаю эту бессмысленную борьбу. Это трудно. И, наверное, глупо. Но сдаваться я не привык. Никогда. Отступать нельзя ни за что! Но мои силы всё продолжает «отступление». Моё состояние становиться всё хуже и хуже. По правде говоря, как только болезнь дала о себе знать, я не придал этому особого значения. Как же я теперь жалею об этом! Возможно, будь я хоть чуточку боязливие, болезнь была бы присечена на корню и сейчас всё было бы в порядке. Но самому мне в такой вариант слабо верится… Для моего лечения съехались врачи со всех концов страны. Профессора, доктора наук… Но никто из них так и не смог поставить мне однозначный диагноз. Ничего подобного моей болезни за всю историю медицины раньше не встречалось. Обследование самыми современными приборами тоже не помогло. У меня брали кровь на анализ, но никаких новых вирусов там обнаружено не было. Я знаю, это Америка, это её козни. Наверняка я был чем-то облучён. Может, на мне было испытано какое-то новое биологическое оружее. А Америка упорная, она уж постарается добиться того, что бы я отправился на тот свет и не имел шансов избежать этой участи. Уверен, сейчас все мои соперники просто ликуют. Забавно, я не верю, что смог бы уничтожить болезнь на ранней стадии, но, сейчас во мне не перестаёт гореть искорка надежды. Почему-то кажеться, что это не конец. Кажеться, что мне удастся победить, ну не может всё так вот закончиться! Глупо? Невероятно глупо, я знаю. И эту искорка всеми силами пытаюсь загасить. Но голос разума, ранее такой громкий, теперь не имеет никакого эффекта (может, это тоже из-за болезни?) Чем больше я пытаюсь убедить себя в том, что надеяться глупо, тем больше эта надежда растёт. Нет, наверное, я правда ещё тронулся умом от этой болезни, это было бы вполне логично. Ведь убийственная сила болезни оказывает своё влияние на все органы, так почему она не могла наконец добраться до мозга? Лучше бы она это сделала изначально, что бы лишить меня этих мучений. У меня так мало сил, что я не даже могу подняться с кровати. Болезнь приковала меня к ней цепями, навсегда, но ненадолго. Временами бывает, что я вообще не могу пошевелиться. Хочу поднять копыто, а не могу. Лежу всё в том же положении не в силах двинуться или даже позвать на помощь. Весь мой организм тоже начал давать сбои. Появились проблемы с желудком, хотя до этого я никогда не мог на это пожаловаться. Конечно же, ударила болезнь по сердцу и лёгким. Иногда грудь будто сжимают стальные тески, не могу ни вздохнуть ни выдохнуть. Так страшно становиться. Прямо чувствуешь — вот она, смерть! Тебя прошибает холодный пот. Но приступ проходит и всё продолжает идти по прежнему. Так же меня преследуют приступы кашля. Начинающиеся внезапно, сухие и мошьные, они сотрясают всё моё тело, причиняя невероятную боль. Кажеться, что во время этих приступов лёгкие пытаются вырваться наружу. Мне и самому хочется их вырвать из груди, что бы это наконец, закончилось, прекратилось, оставило меня в покое. Порой мне кажеться, что причина этого кашля — не болезнь, а тучи пыли, что есть повсюду в этой комнатёнке — в старых занавесках, на люстре, в ковре. И бороться с ней бесполезно, ибо эта комната — царство пыли. Она сама может победить многих, но её саму победить не удалось ещё никому. Я видел попытки — не вышло. Бывает, я часами наблюдаю, как она кружиться в скудных лучах солнца, что пробиваются через не до конца сомкнутые занавески. Просто больше мне ничего не остаётся делать. Разум, привыкший быть постоянно в работе, получил отставку. Но, всё-таки, скорее всего в этой войне пыль объеденилась с болезнью и они, как союзные войска ведут атаку на меня. И весьма удачно, надо признать. Когда приступ заканчивается, я испытываю даже что-то вроде удовольствия. Это единственное, что меня радует. Кто-то сказал, что к боли нельзя привыкнуть, но можно научиться её терпеть. Я с ним полностью согласен. Но я уже просто устал терпеть. С каждым Что-то стало с почками. Они постепенно отказывают мне, как и всё моё тело. Всё чаще я просыпаюсь от боли. Боль стала моим компаньоном на всё время заточения здесь. Судьба явно любит шутить, но её шутки бывают неимоверно жестокие. А может, она так поступает только по отношению ко мне? Раньше народ меня обожал. Каждый раз толпа, что кишила на парадах, ликовала, при виде меня. Это давало мне силы. Силы бороться. Бороться за них, за счастье моих граждан. Моя мать всегда говорила, что народ не благодарен, что не стоит утруждаться, ради того, что бы сделать их жизнь лучше, всё равно они этого не оценят. Людей она считала материалом, используемым для укрепления страны.Я не верил ей и меня всегда это крайне возмущало. Людей с страну я никогда не разделял. На мой взгляд, чем лучше будет жизнь в своей стране, тем лучше будет и людям. Я всегда отождествлял народ с государством, а так как государство я отождествлял с собой, то считал граждан страны некоторой частью себя. Как же я ошибался! Как же сильно я ошибался! Сейчас я просто не могу себе этого простить. Народ будет с тобой, только когда ты на вершине славы. Но стоит тебе потерпеть крах — и все от тебя отвернутся. Никто не дежурит у окна моей комнаты, никто каждый час не ждёт с замиранием сердца объявления о моём самочувствии. Им просто наплевать. Думаю, многие наоборот, ждут моей смерти. Может даже чисто из любопытства, что бы узнать — что же произойдет, когда меня не станет. Только сейчас я осознаю, насколько всю жизнь боялся одиночества. Ненависть моих политических конкурентов сильно меня задевала, и в отместку на это я пытался окружить себя толпой единомышленников и союзников. У меня было много детей. Трое родных дочерей, и ещё тринадцать приёмных детей, которых я усыновил. Зачем я это сделал? Не знаю. Тогда мне казалось, что из жалости к детям, потерявшим родителей, но теперь я склоняюсь к мысли, что это я делал ради того, что б не остаться в одиночестве. И если это действительно так, то это можно считать самым глупым поступком в моей жизни. Я пытался быть хорошим отцом, любить и уделять внимания всем одинаково. Наверное, я был слишком строгим отцом. На этом сказывалась и моя работа, и характер, и убеждения. Я хотел, что бы мои дети выросли достойными, по этому запертов и ограничений было достаточно много. Но мне кажется, что основная проблема была не в этом. Им не хватало женского копыта. Мария — моя жена, умерла молодой, тоже не своей смертью. Останься она в живых, может, всё пошло бы по другому. Мария была идеальной женой для такого как я. Всегда спокойная, мудрая, понимающая. Я всегда безмерно уважал её как личность и это было взаимно. Она могла помочь хорошим советом, и в своих делах я часто прислушивался к её мнению. Когда она умерла, на душе у меня было тяжело, будто туда кинули камень (уже который?), но плакать я не мог. Теперь меня постепенно покинули практически все. Первыми от меня отказались Прибалты. Это произошло в самом начале моей болезни. Они заявили, что я им не отец и просто ушли. Больше никто таких радикальных заявлений не делал, просто оставили меня одного здесь, сами же наслаждаться жизнью где-то снаружи, за пределами этой маленькой тюрьмы. Даже мои родные дети, и те не сильно переживают за мою судьбу. У старшей дочери — России, сейчас переходной возраст. Ещё тогда, когда я был здоров, её начало тянуть в клубы, к развлечениям и роскоши, которую дать я ей не мог. Я пытался ограничить её в этом, а она обижалась. Думаю, теперь, почуяв свободу, дома она появляется лишь изредка, не говоря уже о том, что бы ночевать в нём. Средняя моя дочь — Украина, была самой талантливой. На неё я возлагал большие надежды. Мне казалось, что её ждёт великое будущие. Она была со мной не согласна. Делала она всё спустя рукава, не особо заботясь о своём будущем и не желая хватать звёзд с неба. Она всегда обижалась на меня за то, что я много от неё требую. Что результат, бывший удовлетворительным для России, для неё считался низким. Все мои слова о том, что ей от природы дано больше, следовательно, от неё требуется и больший результат, для которого необходимо приложить труды и старания, натыкались на глухую стену непонимания. Украина была уверена, что я просто больше люблю её старушую сестру. Думаю, что сейчас она не навещает меня, предоставить это право «любимице»… Почему-то мне стало жаль себя. Никогда ранее до этого я не занимался подобными вещами. Моя требовательность всегда была в первую очередь направленная на меня самого. Как я могу требовать от других высот, до которых не могу дотянуться сам? Когда мне что-то не удавалось, на пути встречались какие-то трудности, я никогда не жалел себя. Я предпочитал собрать всё волю в кулак и бороться, пробиваться вперёд. А сейчас вот лежу и так себя жалко, что по щекам текут слезы. Мне самому стыдно, и я хочу стереть их, но сейчас как раз тот момент, когда тело моё абсолютно меня не слушается. Копыто просто отказываться двигаться с места. Так слёзы и текут по лицу, оставляя на щеках кривые дорожки. Как давно я не плакал… Да, последний раз был очень давно, но картинка тех событий в моём сознании до сих пор яркая, я отчётливо помню всё в мельчайших подробностях. Это было в тот день, когда я убил РИ. Я тогда не просто плакал. Признаться, у меня была истерика. После этого я несколько месяцев не мог прийти в себя. Да что там несколько месяцев, я уверен, что большинство ошибок первых лет моего правления были последствиями того события. После этого события я всегда держал свои эмоции в узде, не позволяя им вырваться наружу. Сейчас я нахожу между собой и матерью слишком много сходства и от этого мне становиться только хуже. Оба мы хотели блага для государства, просто видели его по разному. Оба мы в конечном итоге потеряли вся, от обоих отвернулись дети. Вот только в своё время у меня была идея, а мои дети просто хотят избавиться от всяких обязанностей и жить припеваючи. Вот только они не знают, что это невозможно. Что бы что-то получить необходимо тяжело работать, а с неба счастье не свалится. Я всю жизнь пытался донести до них эту простую истину и не знаю, что пошло не так. С чего они взяли, что хорошая жизнь может наступить неожиданно и вдруг. Кто дал им эти мысли? О, я догадываясь об этом! Но я же приложил все усилия, дабы этого не произошло. Неужели, я снова допустил ошибку? Зубы скрипят от бессильной злобы, но я ничего не могу поделать. Тоненькая полоска солнечного света, что пробиваться через неплотно задвинутые уже достигла моего лица и теперь попадает мне в глаз. Из-за этого постепенно начинают появляться тёмные пятна. Свет режет глаза, и я хочу отвернуться, но не могу — приступ ещё не кончился. Остаётся только закрыть глаза и терпеть. Терпеть… как всегда. Может, выйдет заснуть. Только сон иногда приносит мне облегчение. Во сне я могу покинуть пределы этой комнаты. Мне иногда снится моя прошлая жизнь. От этого становиться так хорошо, что в это даже трудно поверить. И тогда я понимаю, что это всего-лишь сон, а на самом деле я всё ещё лежу в маленькой комнатке, прикованным к постели. Это сильно выбивает из колеи и я по полдня пытаюсь успокоиться. Но что в моём положении значит полдня? Спешить то мне некогда. Но чаще менять сняться другие сны. В них война, боль, смерти. И в каждом из них со мной что-то случается. То меня берут в плен и пытают, то я раненый ползу по выгоревшему и пропаханному взрывами снарядов полю битвы, то умирал от яда, подсыпанного в еду. И каждый раз это сопровождается сильной болью, и каждый раз я думаю: «выживу я, или нет?» И, конечно, по пробуждению боль не прекращается. В отличии от снов, она — реальна. Это не она навеяна снами, а сны её. Но вот только наяву я точно знаю ответ на вопрос из снов. Не знаю, как долго я так лежал, возможно, я заснул, а может и нет. Но я тут раздался звук открываемой двери. Я отрыл глаза и увидел, как, слегка приоткрыв дверцу, в комнату вошла тоненькая фигурка. Это была моя младшая дочь — Беларусь. Она была Той единственной нитью, что ещё связывала меня с остальным миром. Мне порой кажется, что если бы не она, то о моём существовании бы просто забыли и я бы умер от голода и жажды. Она подходит к моей кровати и, откидывая с моего лица прилипшие волосы, целует в лоб — такое своеобразное приветствие — а затем опускает глаза и стремиться скорее занять себя какой-нибудь работой. Я знал, как ей было трудно видеть меня в таком состоянии. Она всем сердцем хотела помочь, и, если бы в её силах было что-то для меня сделать, она бы сделала. Но увы, она не может. Никто не может. И каждый раз, входя в эту комнату она чувствует себя неловко и немного виновато. Она всеми силами пытается хоть-как-то улучшить моё положение. Беларусь аккуратно приподнимает мою голову и, достаёт подушку, взбивает её и кладёт обратно. После чего стаскивает одеяло, встряхивать его и снова укрывает меня. Моих сил хватает, что бы растянуть губы в неком подобии улыбки. Сейчас это единственный способ выразить ей благодарность за то, что она делает для меня. А она смотрит своими огромными зелёными глазами и чуть не плачет. После чего спешит поскорее уйти из комнаты. В скором времени она возвращается. Повязав голову белой косынкой, она приносит ведро с водой и принимается мыть пол. Тряпка, видимо, старая, так как оставляет после себя неприятный запах преющей ткани. Я хочу попросит Беларусь этого не делать и не тратить силы зря, но язык отказывается мне повиноваться. Приступ ещё не кончился. Что-то он слишком долго на этот раз. Наконец, Беларусь закончила мыть пол. Она раздвигает шторы и распахивает окно — в комнату вырваться холодные порывы ветра. Они разбивают тяжёлый застоявшийся воздух, становиться легче дышать. Но через минуту Беларусь снова закрывает окно. Она боится, что холодный ветер может мне навредить. После чего она берёт табуретку и садиться напротив моей кровати, рассказывает о том, что происходит в мире. Думаю, что она пытается описать помягче, что бы не расстраивать меня. Но я всю жизнь проработал в политике, меня просто так не провести. Но о своих догадках я Беларуси не говорю. Она старается сделать как лучше, зачем её расстраивать? Вроде, приступ пошёл на убыль. Наверное, помог в этом глоток свежего воздуха. Конечности всё ещё отказываются работать, но язык уже шевелиться. Я прошу Беларусь рассказать, как там дела у моих союзников. При этом сам не могу узнать свой голос — бывший раньее глубоким и громким сейчас он звучит тихо и приглушённо, так, что слова можно разобрать с трудом. Спрашиваю, что слышно о ГДР. Он уехал в Германию, когда моя болезнь уже начала давать о себе знать, но ещё до того, как меня закрыли в этой комнатушке. Связанно это было с некоторыми проблемами, которые он твёрдо вознамерился решить. Помню, он тогда прямо светился от счастья, буквально пылал энтузиазмом, от того, что едет на родину… Но вот, уже второй год от него ни писим, ни других вестей. Беларусь в ответ на это мнётся, говорит какие-то общие фразы и пытается перевести разговор на другую тему. Но я то понимаю, в чём тут дело. Боюсь, что мой надёжный союзник, ученик и товарищ ГДР погиб. Раньше б только одна мысль об этом выбила бы меня из колеи, но теперь это меня даже не удивляет. Того, кто уже двумя копытами в могиле трудно чем-то задеть. Беларусь говорит, что Югославия — моя страница и самый близкий друг, прислала письмо, и показывает мне его. Я прошу её его прочитать, ибо зрение моё по ходу болезни так же упало, и теперь, вместо строчек, выведенных чётким и аккуратным почерком Югославии я видел только размытые синие полоски. Югославия писала, что очень сожалеет о моём состоянии и рада была бы приехать меня навестить, но из-за трудной политической ситуации в стране. Вслед за партийным проблемами проявились недовольства и раскол. На данный момент с ней остались только Сербия и Черногория. Письмо оканчивалось пожеланием скорейшего выздоровления. От этого одновременно становилось и смешно и грустно. Либо Югославия была столь наивна, что могла верить в то, что у меня ещё есть шансы на выздоровление, либо просто истинное положение дел не раскрывают никому. И я даже знаю, кто принял это решение. Безусловно, мои «товарищи-однопартийцы». Ведь в случае, если меня признают не работоспособным, то власть должна перейьи к моим детям. А так, сейчас они могут делать что захотят, прикрываясь моим именем. Беларусь приносит тарелку с супом. Мне становиться как-то трудно дышать и есть совсем не хочется, о чём я ей и говорю. Она начинает настаивать. Странно, мои конечности до сих пор отказываться хоть как-то шевелиться. Беларусь, видимо, отчаялась заставить меня поесть и она принялась за уговоры. Касается своим маленьким копытцем моего и вздрагивает от неожиданности. А я… А я не чувствую её прикосновения. Наверное, что это теперь уже точно конец мне подсказало не моё аналитическое мышление, а интуиция. Ибо до этого мысль, что жизнь закончила приходила мне в голову уже не раз, но всё обходилось. А теперь, вроде ничего особенного, но я точно уверен — сегодня всё закончиться. Но я должен, я обязан успеть сказать ей! Должен донести до неё это во что бы то не стало! — Наклонись ближе… — говорю я Беларуси. — И слушай меня внимательно…

***

Беларусь Он продолжает говорить, я по моему лицу текут слезы. Я пытаюсь сдержаться, но ничего не могу с собой поделать. Надо сконцентрироваться на его словах, он говорил, что это очень важно… — Ты всё поняла? — каждая фраза, сказанная им — как ножом по сердцу. Ранее он командовал парадами и его голос разносился над всей Красной площадью, а теперь он едва слышен. — Угу… — я судорожно киваю. Больше сказать ничего не могу, так как к горлу подступает тяжёлый комок, а картинка перед глазами размыта от слёз. Не хватало только разреветься ещё больше. — Хорошо… — голос его становиться мягче и спокойнее. Исчезает какое-то сосредоточенно напряжение, бывшее всего секунду назад, и на его лице мелькает тень улыбки. — Делай так, как я сказал и всё будет хорошо… Доченька моя… Спасибо тебе за всё! Я всхлипываю. Не хочу, что бы всё так закончилось, не хочу! Я просто не верю, что всё может так закончиться. Вот сейчас сижу, смотрю на него — за последнее время он сильно похудел и осунулся, лицо бледное, под глазами лежат тёмные тени, губы потрескались, но я всё же не верю. Ну не может всё так закончиться, это не правильно! Он поднимает на меня глаза и говорит: — Ты что, плачешь? Не плачь. Не надо плакать! Слёзы — это последнее дело. Что бы не случилось, как бы трудно не было, я верю — ты со всем справишься! Не убивайся по мне. Я прожил хорошую жизнь. Хоть и много было ошибок, но больше всего я жалею об одном — что не смог довести своё дело до конца, что не успел. Я беру его копыта в свои. Раньше оно было крепким и сильным, а теперь мёртвой тяжестью лежит мёртвой тяжестью совсем безжизненно и безвольно. Прижимаю его своей к щеке. Какое же оно холодное… А слёзы всё текут по моим щекам и капают на него. Он откидывается на подушку и закрывает глаза. Выдыхает. Его широкая грудь, накрытая белой простынёй, медленно опускается… И больше не двигается. — Папа! Папочка!!! — я прижимаюсь к его груди, но биения сердца не слышу. Обнимаю его за шею, а слёзы душат меня, льются из глаз ручьями…

***

Я иду ровным шагом, стараясь держать спину как можно прямее, а голову выше. Я уже не плачу, хоть глаза всё ещё блестят. Он просил меня быть сильной, и я буду! Я понимаю, что сейчас в моей жизни наступает новое время, так хорошо, как раньше уже не будет никогда. На меня теперь ляжет ответственность за судьбу целого народа и страны. Но почему-то мне кажется, что как бы ни было трудно в дальнейшем, самое худшее я пережила только что. Вот наконец, пройдя столетними коридорами, я добралась до своей цели. Передо мной тяжёлая дубовая дверь. Изо всех сил толкаю её от себя и вхожу. Услышав скрип двери, секретарь, сидящий за столом в приёмной оборачивается в мою сторону. В его взгляде читается лёгкое удивление, так как обычно здесь я практически не бываю. И причина приведшая меня сюда должна быть серьёзной. Но он не представляет, насколько серьёзной. Вдыхаю воздух, что бы хватило до конца фразы и произношу: — Только что я была у отца… — как бы я не старалась, что бы мой голос звучал максимально ровно и спокойно он всё равно звенит. — Он умер.

***

Россия В этот раз с тусовки я возвращалась где-то под утро. Не знаю, сколько уж там точно было времени, за ним я не следила. Но уже начинало светать. Холодный декабрьский ветер пробирает до костей, несмотря на куртку. Да, куртка была легковата для такой погоды, но что поделать? Куртка было импортной. Белая, с искусственным мехом, она была единственной вещью из всей моей верхней одежды, в которой не стыдно показаться друзьям. Меня немного покачивало, а ноги заплетались. И это было не из-за выпитого, а в большей мере из-за усталости. Всё, чего я хотела сейчас — это поскорее дойти до квартиры и завалиться спать. Улицы были достаточно пустынны. По пути мне попадались редкие прохожие, спегащие куда-то по своим делам. Машин тоже практически не было. Желание поскорее прийти домой было настолько сильным, что я решила идти не по главным улицам, а сократить через дворы. Всё таки верна народная мудрость — если решишь сократить путь, то обязательно нарвёшься на неприятности. Свернув в очередную подворотню, я заметила пони, идущего ко мне навстречу. Пони был самым заурядным. На нём было какое-то бежевое пальто, в воротник которого он кутался, пытаясь защититься от холода. Я не обратила на него внимания и продолжала свой путь. Проходя мимо меня, прохожий мельком окинул меня взглядом… И, неожиданно, схватил за копыто. Я резким движением повернулась к нему, собираясь врезать незадачливому грабителю. Движение вышло не очень ловким. — Вы — Россия? — спросил он, пристально глядя мне лицо. Я сильно удивилась. Кто он такой, что тут делает и зачем ему нужна я? — Да… — произношу я неуверенно, пристально вглядываясь ему в лицо. Где-то я уже его видела. — Мне поручили вас найти… Вот те раз! Оказывается, ему ещё и меня найти поручили. Ах да, я, кажется, вспомнила, где его видела — в кремле, он, вроде, был в составе администрации. Ну не могу я запомнить всех этих министров в лицо! — Зачем? — резко прерываю его я. Он теряется и начинает невнятно говорить какими-то обрывками фраз. — Мне поручили передать… Одно известие… Дело в том что… Ваш отец… — Что? — обрываю его бубнёж я, ставя прямой вопрос. Видимо, спокойно прийти и поспать мне сегодня таки не дадут, а этот субъект начал уже порядком раздражать. — Он умер. Внутри у меня всё обрывается. Я ожидала услышать что угодно, но только не это. — Как.? — только и могу выдавить я. Пристально смотрю ему в глаза и не могу оторвать взгляд. Так хочется, что бы это была ошибка. Они же там в правительстве всегда что-то путают, вот пусть и на этот раз ошибиться. — Вчера, около семи часов. Он долго боролся с болезнью, но она победила… — говорит он. После чего несколько секунд молчит, и добавляет: — Я сожалею.

***

Как я сюда добралась я не могла вспомнить. Ни тогда, ни когда-либо потом. Помню только, как стояла в маленькой тёмной комнатке. Воздух там был тяжёлый, как и вся атмосфера. Отец неподвижно лежал на кровати над ним возились два каких-то медика. Они что-то смотрели, измеряли, суетились, бегали из одного конца комнаты в другой и громко говорили между собой. Говорили они оживлённо, но не было в их голосе ни грусти, ни взволнованности. Было видно, что подобные случаи для них обыденным. Им было всё-равно, они просто делали свою работу. На меня они внимания не обращали. Я не понимала того, что они говорят, смысл их слов просто не доходил до моего сознания. Это был просто набор звуков, имеющий для них какое-то значение, а для меня остававшийся ★ безсмысленным. Зачем это всё? Какое это всё теперь уже имеет значение? Мне казалось, что в этой комнате слишком мало места для такого количеств, а пони. Хотелось, что бы врачи поскорее закончили свою работу и ушли, перестав мелькать перед глазами. И в скором времени они закончили. Один что-то сказал второму и они вышли из комнаты. Но через пол минуты вернулись вместе с носилками, погрузили на них тело отца и вышли, теперь уже насовсем. А я осталась стоять посреди опустевшей комнаты, как бы не до конца понимая, что произошло, но чувствуя, что порвалась нить, связывавшая меня с чем-то очень важным. Когда я последний раз навещала отца? Пытаюсь вспомнить и не могу, и от этого становится не по себе. Кажется, последний раз мы встречались ещё до того, как он слёг с болезнью. Мне очень хотелось покрасить волосы, а он не разрешал и по этому это было первым, что я тогда сделала. Потому то в первое время я и не приходила к нему. Боялась, что наругает. А потом всё как-то завертелось, что прийти проведать его не было времени. То друзья зовут на тусовку, а отказываться неудобно, то в ГУМ завезут новые дефицитные туфли, и надо по полдня стоять в очереди что бы получить заветную пару… Какими глупыми эти причины кажутся мне теперь! Будут ещё сотни тусовок, множество разных вещей будут завозить в ГУМ… А его больше нет. И теперь никогда не будет. И тех обычных, и раньше казавшихся неважными вещей больше не будет. Никогда теперь он не пожелает мне доброго утра, никогда не скажет одеваться теплее, когда выходишь на улицу… Сейчас я бы всё отдала за то, что бы он меня напугал. Пусть будут крики, пусть будут слёзы, да пусть он хоть машинкой сострижёт мне волосы, будь они прокляты, за то, что я их покрасила! Никогда больше я не поговорю с ним о том, что меня беспокоит, никогда он не поможет советом… А когда в последний раз я рассказывала ему о своих проблемах? Давно… Мне начало казаться, что ничего умного предложить он вряд-ли сможет, его убеждения казались мне странными и смешными, казалось, что в жизни он ничего не понимает и по этому я не сильно ему доверяла… Как же я об этом сожалею! Теперь я понимаю, что отец был прав, во всём был прав! И из всех пони на Земле, меня больше всех любил он. Любил странно, по своему, без лишней нежности, по своему, но честно и искренне. А я.? А я бросила его в тот момент, когда он больше всего во мне нуждался. За всё, что он сделал для меня я отплатила бессердечным равнодушием. А самое ужасное то, что теперь это никак не исправить. Это будет грызть меня на протяжении всей жизни, я буду сожалеть об этом, но ничего не смогу сделать. Папочка, если ты слышишь меня, я не прошу прощения, моим поступкам прощения нет! Я просто хочу сказать, что не думала о том, что всё может так закончиться…

***

Украина Москву я покинула давно. Она никогда мне не нравилась и я всегда хотелось уехать из этого города. Но отец всегда отговаривал меня от этого, просил сперва получить образование, а потом уже делать что захочу… Образование, пфф! Если ты глуп от природы, то никакое образование тебе не поможет, а если умён, то в образовании не нуждаешься. А я как раз принадлежу ко второму типу. Я это точно знаю, отец всегда говорил, что я безумна талантлива и меня ждёт великое будущие. Вот только он никогда не ставил это мне в заслугу, а только попрекал этим! С его стороны были только одни придирки и недовольства. Это я сделала не так, то не эдак, занимаюсь я не тем, думаю не о том… Как же я рада тому, что покинула Москву и переехала в Киев. Так хорошо мне ещё нигде не было. Эти улицы, дома, древнее соборы… Но самое лучшее не это. Я чувствую своё единство с этим городом, с этой землёй. Я чувствую, что эта земля — моя. Сейчас я находилась в здании Верховного Совета УССР — моего совета. Проходя этими коридорами, я рассматривала детали интерьера и про себя отмечала, что мне нравиться, а что следует изменить, когда я приеду к власти. Несомненно, эта люстра очень красива. И, что удивительно, весьма дорогая. Её мы оставим… Так, а вот портрет отца со стены я уберу. И этот флаг тоже. Не нравиться мне этот красный цвет, уж слишком он простой, неинтересный, банальный… — Товарищ Украина! — донеслось до меня. Я повернула голову в ту сторону — ко мне быстрым шагом приближался пони, работавший здесь. Было видно, что он чем-то сильно взволнован. Я смрщилась, как от зубной боли и сказала: — Называйте мене «панi»! «Панi Україно». То, как изменилось его выражение лица меня позабавило. Он на секунду растерялся, но, взяв себя в копыта, продолжил: — Пани Украина, ваш отец… — Нi, нi, нi, я не хочу нiчого про нього чути! — прервала его я. Его выражение лица стало ещё более глупым, и я с трудом удержалась, что бы не рассмеяться. — Но как же… — растерянно проговорил он. — Ось так! — Но ведь, это же важно… — Менi байдуже! До речi, на якiй мовi вы зараз говорите? Чи ви забыли, де знаходитесь?! Пони опустил голову и произнёс: — Вибачте… — Ось так то воно кращє! А теперь, чи є у вас iщє якiсь новини, не пов’язанi з СРСР? — Ну… — он задумался. — Теперь вы офицiйний керiвник цiеї країни. В моих глазах заплясали радостные искорки. Всё-таки, что бы не говорили, а мечты сбываются! А может, просто бог меня любит? Как бы то ни было, я постаралась ничем не выдать своего ликования. Как ни как, теперь это мой подчиненный и я должна иметь авторитет. По этому я просто сказала: — Добре… А накажи комусь зняти цей портрет, бо щось він менi не подобається!