Подпись

Ты ищешь причину зла. Она только в тебе. Жан-Жак Руссо — Рад подписать первым. Жак Шармолю с довольной ухмылкой на устах выводит витиеватую подпись под собственноручно состряпанным прошением о лишении собора Парижской Богоматери статуса убежища, дабы извлечь оттуда укрывшуюся от виселицы ведьму. Прокурор духовного суда не одинок в стремлении переступить древнее право, дарующее приют любому преступнику, даже самому отъявленному головорезу. Многие аристократы, приверженцы правосудия, готовы действовать против власти церкви и слуг её. Они вознеслись высоко, недопустимо высоко, туда, где наравне с победой ожидает неизбежная кара. Отступать уже некуда. Отнявший жизнь да будет казнён, тем паче, если это безродная цыганка, коварно вонзившая кинжал в спину дворянина. Женщину-колдунью, смущающую мужские умы непристойными танцами, следует изничтожить. Только тогда спадут чары, которые она наслала на меня, только тогда я освобожусь от боли, разрывающей мне сердце. Стены храма не спасут женщину, отвергнувшую меня. — Неслыханная наглость! Горбатый урод открыто попирает закон при полном одобрении короля. Присутствующие согласно кивают головами и их всклокоченные тени тоже кивают: недопустимо. Я молчу, отвернувшись в сторону, словно мне нет никакого дела до происходящего, но сам ловлю каждое слово. Горбатый звонарь уволок осуждённую туда, где лязгающим зубами от злобы палачам уж не достать её. Она и его околдовала — женщина, отвергнувшая меня. Я знаю, как легко поддаться искушению. Достаточно одного только взгляда, чтобы угодить в западню. Квазимодо, повинуясь зову врага рода человеческого, спас цыганку-колдунью, цыганку-убийцу. Не случись так, я обрёл бы прежний покой. Пока цыганка жива, огонь страсти пожирает меня, страх перед возмездием сковывает меня. Аристократы объяты справедливым желанием покарать преступницу. Они не знают, что настоящий убийца среди них. — Недопустимо подчиняться желаниям черни и нельзя, чтобы решения суда отменялись церковью. Я трус и бессовестный подлец. Молчу, зная, что цыганка невинна, как божия овечка. Разве достанет силёнок у хрупкой девушки, мухи в жизни не обидевшей, заколоть мужчину-воина? Я сам не знаю, как на то хватило сил у меня. Я не замышлял поднимать руку на капитана, я не принадлежал себе в тот миг, когда увидел его с той, что пренебрегла моей любовью. До сих пор вижу перед собой эту широкую спину, в которую, преодолев сопротивление, вонзается клинок. Цыганка кричит, а я бегу, не разбирая дороги, оставив её на расправу. Я видел потом, как палач калечил её тело, выбивая признание в том, чего она не совершала, и каждый её вопль заставлял меня дрожать от сострадания. Я тогда не защитил её. Образумить Шармолю, предоставив девушке остаться под защитой собора — та единственная малость, которую я сейчас могу для неё сделать, но я молчу, отвернувшись к стене. Что я отвечу, если меня спросят в лоб: кто же тогда убийца? — Когда король прочтёт это и увидит имена подписавших, он отменит неприкосновенность храма. Я делаю вид, будто рассматриваю лепнину на потолке, тогда как единомышленники Шармолю, сменяя один другого, подписывают смертный приговор женщине, отвергнувшей меня. Меня их действия словно не касаются, втайне я наивно уповаю на то, что обо мне забудут. Начертать своё имя на проклятой бумаге — значит окончательно пасть в собственных глазах. — Мэтр Фролло, ваша подпись! Я вздрагиваю, будто оклик Шармолю застал меня врасплох, и вопросительно смотрю на прокурора. Тот, по-прежнему склабясь, обмакивает перо в чернильницу и протягивает мне. — Ваше имя заставит короля решить в нашу пользу. Рука моя на мгновение замирает над бумагой. Шармолю нависает надо мной, заглядывает поверх плеча. Кажется, ещё одна секунда промедления, и прокурор, мой ненавистный палач, поймёт всё, вцепится стальными когтями, вытряхивая имя подлинного убийцы. Медленно, нехотя, я ставлю подпись под столбцом других имён, отдаю решающий голос против цыганки. Пусть король сделает то, что случалось крайне редко, а на моём веку — никогда. Осуждённую возьмут из убежища. Колдунья попадёт на виселицу, пеньковый канат удавит её, помощник палача, прыгнув на плечи, сломает ей шею. Если я не поставлю подпись, шею свернут мне. Перо противно скрипит. Словно не по бумаге, а прямо по сердцу пишу. — Девчонку нужно повесить. Этот документ предопределит её судьбу. Резким движением ставлю последний росчерк. Глаза мои прикованы к чёрным строкам, в которых — гибель её и моя. Шармолю посыпает документ песком, чтобы чернила скорее просохли, и ободряюще кладёт тяжёлую ладонь на моё плечо. Моя любовь, мои грёзы — всё пошло прахом. Дай Боже мне не видеть, как она забьётся в предсмертных судорогах. Я погиб. Сомнений быть не может.