Реабилитации не подлежит

Женя ставит серую неказистую сумку на заплёванный грязный пол, пытаясь отдышаться, и обводит взглядом родной подъезд. Ну вот и дома, считай, почти. Со стены издевательски таращится слово из трёх букв, выцарапанное ключом в штукатурке. Нажал на кнопку лифта — не работает, гадство какое. Пришлось пешим ходом тащиться аж на шестой этаж. Сил нет никаких, и неважно, что сумка полупустая. Дошёл. Дышит тяжело, через силу. Язык во рту, что сушеная вобла. И вкус медикаментов вытравить невозможно, словно кошки нагадили. Ключ практически бесшумно проворачивается в двери, а вот сама дверь открывается со скрипом — не было мужчины в доме, не смазывали давно. Женя вглядывается в тёмное нутро квартиры. Его отвлекает шум с лестничной площадки — в соседней двери щёлкает замок. Из квартиры выходит, шаркая, старушка с большой авоськой — на базар, видать, собралась. — Женечка! Ты? — всплёскивает руками. Глазищи какие огромные на иссохшем старушечьем лице. — Я, тёть Оль, я, — здоровается Женя почти тепло, позволяя ей скрипеть вокруг него обеспокоенно, ахать, гладить впалые щёки руками. — Какой худой стал, одни кости… — поражённо всхлипывает она и сначала недоверчиво качает головой, а потом обнимает, закрывая крылами, словно курица-наседка. Жене кажется, что она и правда может закрыть от беды, даром, что вдвое его меньше. — Где же ты всё пропадал, Женечка, горе наше луковое? Двадцатисемилетний Женечка переминается с ноги на ногу. — Я в реабилитационном центре был, курс прошёл, — говорит. Тётя Оля прицокивает языком, не поймёшь — осуждает или, наоборот, одобрительно цокает? И вдруг всхлипывает горько, головой машет, как китайский болванчик: — Не дождалась тебя Анечка… Женя вздрагивает, словно в ночи под окном стрельнул в глушитель движок машины, разбудив его ото сна. — Как так — не дождалась? Голос приглушённый, словно из-под воды. — Её полгода назад инсульт разбил… — шёпотом. Женя упирается пустым взглядом в носы старых, затёртых до дыр кроссовок. Мама, мамочка… А он ведь тысячу раз набирал её номер, тогда, в реабилитационном центре. Но трубку клал — стыдился. Думал, слишком много раз уже приходил, приползал в слезах, чтобы уткнуться в мамины золотые руки… И срывалось, срывалось всё каждый раз. Вот он и не стал звонить, душу её тревожить понапрасну. Хотел вернуться домой чистым, чтобы она гордилась. Как только курс закончился, сразу махнул на автостанцию, купил билет до родного городка. А мамы, оказывается, уже нет. Полгода как. — Мы с Колей пытались тебя разыскать. Но ты съехал с той однушки, что с другом снимал, а больше никаких твоих контактов у нас и не было. Думали, всё, помер Анин Женечка, — словно оправдывается перед ним. Только какие тут оправдания?.. Взъерошивает рукой изрядно отросшие волосы, всё недосуг было подстричься. И маме так больше нравилось, она его в детстве нежно так звала — мой растрёпа… И приглаживала ему гриву своими руками волшебными. Женя заходит в пахнущий сыростью и плесенью коридор. Мрак давящий, напряжённый. Тянет носом воздух, словно собака дворовая. У него не слишком хороший нюх — наркотики вообще мало что оставляют по себе. Не только под черепушку залазят, но и остальные настройки так скручивают, что мама не горюй. Не горюй, мама. Женя так отчётливо видел это — мамины лучащиеся глаза. Новую жизнь, в которой не нужно таскаться по улицам в поисках дозы, в поисках лоха с деньгами, которого можно легко нагреть. И шёл к этому видению — долгих двенадцать месяцев. Пришёл. А теперь-то куда?..

* * *

— Я приехал, мамочка, — Женя кладёт руку на фотографию, там мама молодая ещё совсем. Холодная мартовская земля студит тело, но он всё равно садится прямо наземь, раскладывает на сгорбившейся могиле цветы. Подснежники — мамины любимые. Тётя Оля показала, где похоронили. На дальнем кладбище, практически в самом проходе — сейчас с местами сложно. Но Жене понравилось. Наверное, из-за берёзы, нависающей над могилой. Весной ужасно неприятно будет расчищать груды опавших берёзовых серёжек, но мама их очень любила. Говорила, что берёза была её деревом. Под ним и положили. — Я навсегда приехал, мам, как ты и хотела. Анна Семёновна, 1965 — 2016, печально улыбается с фотографии. Берёзовые серёжки над головой шелестят, нежно-нежно, словно шепчут: я знаю, знаю, Женечка... Женя, когда только приехал в центр, так сразу у докторов в глазах и увидел — тяжелый случай, реабилитации не подлежит. Думал даже вколоть себе «золотой», облегчить жизнь всем одним махом: себе, матери, докторам этим несчастным. А потом решил — дай попробую в последний раз. И всё думал о маминых руках, о том, как подвёл её. Это неправда, что наркоманы не думают ни о ком, кроме себя. Думают, конечно. Но ломка всё равно сильней. А оно вон как оказалось. Женя, вопреки унылым прогнозам докторов, совершил невозможное. — Прости, что не помянул по-человечески. В кармане завалялась карамелька. Лучше так, чем ничего. Конфета в ярко-малиновой упаковке отправляется к подснежникам, а к Жениным глазам коварно подступает влага.

* * *

Работодатель внимательно изучает анкету, и под его взглядом Женя как-то скрючивается, скукоживается на стуле. Не слишком понятно, чего ожидать — в трёх местах ему уже отказали. Чего он хотел-то... Собакой жил — собакой и умрёт. — Евгений, — голос ровен и беспристрастен, — мы благодарны, что вы не стали скрывать вашу зависимость. Сейчас снова откажут, вот ведь. — У вас прекрасные рекомендации из реабилитационного центра. Не вижу причин, по которым вы не могли бы приступить к работе уже на следующей неделе. Поздравляю, вы приняты. В Жениных глазах какое-то диковатое выражение. Недоверие, что ли.

* * *

Дома он смазывает скрипучую дверь. Долго-долго смотрит мамины фотографии, поглаживая глянец бумаги заскорузлыми пальцами. В следующий понедельник Женя выходит на работу — не слишком высокооплачиваемую, но если хорошенько экономить, то на оплату счетов и продуктов должно хватать. А реабилитации не подлежит только смерть.