Все повторится

***

Их сына звали Тобиас. Нет, не из любви к отцу Северус дал ему это имя, а, скорее, в знак прощения. Вот, видишь, папа? Моего сына зовут Тоб, в честь тебя, я больше не сержусь на тебя, папа, честно. Ко времени его рождения они уже были давно женаты; с тех пор прошло еще двадцать лет, и они совсем состарились. Ее тусклые седые волосы, которые она не стригла с самого рождения своего сокровища, были кое-как собраны на затылке. Она носила черные платья, чтобы соответствовать стилю супруга. В отличие от других женщин ее возраста (например, Лаванды, лицо которой было рыже-розовым от румян, а мантия напоминала охапку полевых цветов), она подставляла голую белизну кожи придирчивому свету, потому вся была усыпана веснушками, не придавашими ей, как ни странно, ни шарма, ни красоты. Муж ее, в недавнем руководивший лабораторией и аптекой, теперь отошел от дел. Но жили они все еще неплохо, так как пенсия у обоих была приличная, да и проценты с акций капали на счет. — У Тоби завтра день рождения, — грустно прошептала она, случайный человек решил бы, что эта грусть рождена ностальгическими воспоминаниями, но Северус прекрасно знал, что вовсе не счастливые моменты прошлого понижают ее голос до шепота и заставляют дрожать тонкие руки. — Хорошо. Их мальчик прожил еще год. — Нужно что-то подарить ему. — Подарить? И что же? У Тоби не было желаний. Предметы, сделанные руками человека, не находили себе места в его абстрактном мире. Ах, да… Их мальчик был не в себе. — Может быть, книгу? — Зачем? Это опасно, ты знаешь. Только, если без картинок… Но тогда он и читать ее не будет, все знания мгновенно перетекут в его мозг, даже если он ее не откроет. — Может… Помнишь, Мио, он любил яблочное варенье? — Да, когда был еще совсем крошкой. Так они и остановились на изящном пустяке: резной баночке яблочного варенья, в которое Северус добавил успокоительное, собственноручно изготовленное им, и музыкальной шкатулке, из которой лилась протяжная, ласковая колыбельная. Разновидность его умственного расстройства магами так и не была определена, сами же они называли его болезнь «Манией Смерти». Северус, никогда не говоря этого вслух, винил во всем себя: его ребенок точно подобрал потерянную им мечту о смерти и взрастил до невероятных размеров. Сам Снейп в молодости побоялся покончить с собой — его мальчик не побоялся перерезать себе вены в двенадцать лет. Гермиона молча корила себя: после войны какая-то Пожирательница, глядя на тело своего истерзанного сына, прокляла ее. «Пусть ты увидишь смерть своего ребенка, как увидела ее я. Ты будешь страдать как все мы, героиня». Как ужасно, извращенно воплотились в жизнь ее слова. Гермиона видела смерть своего мальчика вот уже двенадцать раз. Тобиас воображал, что все происходящее вокруг него имеет скрытое отношение к его существованию. Он плакал от бессилия, думая, что облака на небе не спускают с него глаз, и медленно передают друг другу невероятно подробные сведения о нем. Камушки, пятна, солнечные блики обсуждают его сокровеннейшие мысли. Магия образует узоры, каким-то страшным образом убивающие его. Все на свете дышит смертью, а саму смерть занимает лишь одно существо — он сам. Истеричный до потери рассудка, Тоби каждому поступку приписывал совершенно несуразный смысл. Он постоянно должен быть начеку и защищать себя. Отчего его мозг с года начал воспринимать мир столько враждебно, никто не знал. Возможно, виной тому были какие-то нечеловеческие магические способности. В год Тобиас разговаривал с животными, чем могли похвастаться разве что магические существа, но никак не маги, в три сам призвал патронуса, не произнося заклинания. Да, их малыш был гениален, необъясним, волшебен. Тобиас был неизлечимо болен магией. Сам воздух, который он вдыхает, заносится в реестр волшебства и губит, губит его мозг. Он идет — трава впитывает силу, исходящую от истощенного тела, вбирает в себя чужую жизнь — силуэты его кровяных шариков увеличиваются в миллионы раз, в мозгу мелькают мысли о смерти. Его разум нельзя просчитать, ему не помочь. Вот, он сидит перед тобой и кивает головой, точно слушая тебя, а его мысли где-то далеко над просторными равнинами или огромными горами, где воздух невыносимой плотности, и стонущие ели заставляют задуматься о смысле бытия. * * *  — Мамочка, мамочка… Слышишь, там воет ветер? Он зовет меня за собой, он заберет меня, мамочка! — Тобби, все хорошо… Нет никакого ветра, тут тишина. — Нет! Там кричит ветер, он плачет. Песок царапает его кожу. Ветер хочет пить, хочет выбраться из пустыни! Мама, отпусти меня к ветру! — Тобби, ты, видимо, прочитал какую-то страшную сказку? * * * Ах, да… Сегодня день его рождения. Шел сильный дождь, пока они поднимались по коричневой дорожке к больнице. Она подождала, пока муж откроет зонтик, и потом взяла его под руку. — Противная погода сегодня… Странно, обычно, на его день рождения светит солнце. — Кх-м. — Помнишь, когда он родился, гроза резко перестала, дождь закончился… Он был такой крошечный, розовый, с поджатыми ручками и ножками. И совсем не плакал… Часами мог лежать и не плакать. Наш Тобби… Северус все прочищал горло особенным гулким способом, как и всегда, когда бывал огорчен, а потом рыкнул со злобной болью: — Помню. Они добрались до входа, и зонтик был закрыт. В нескольких шагах от них, под качающимся, роняющим капли деревом, беспомощно подергивался в луже крохотный полумертвый птенец — из-за двери выбежал худющий, бритый наголо молодой человек с трупного цвета кожей. Тоб… — Я слышал твой крик. Я помогу тебе… Только не убивай меня, я знаю, что ты тоже жаждешь моей смерти… Я помогу тебе, — присев на корточки, он взял птенца в руки. Жалобно пищащий воробушек ожил, его перья высохли — сам он стал увеличиваться в размерах, а потом… Полетел. Сделал круг вокруг своего спасителя, зачирикал радостно, весело. — Тобби, мы пришли, — Гермиона осторожно подошла к сыну, а тот испуганно обнял ее, точно очнувшись ото сна. — Да, мама, я рад тебя видеть. И тебя, отец. Пойдемте быстрее в дом, эти деревья мучают меня, сверлят взглядами, нам нужно спрятаться. Северус не удостоил сына даже кивком головы, лишь его подрагивавшие на ручке зонтика руки сказали Тобу, что отец долго ждал и боялся этой встречи. Взгляд молодого человека задержался на корзинке с вареньем, он дернул бровью и как-то опрокинуто посмотрел на отца. Гермиона чувствовала нарастающий прилив слез. Она огляделась, пытаясь зацепиться за что-нибудь сознанием, но что ни попадалось ей на глаза, вызывало лишь смесь сострадания и изумления. — Мама, мама, зачем же вы опять пришли ко мне, если так боитесь меня? — он расчесывал грязными ногтями болезненную кожу запястья. Запястья… Лезвие… Тоби двенадцать. Когда он последний раз пытался это сделать, то прыгнул с крыши Хогвартса. Тоб умел летать, как и его отец в прошлом, когда мышцы еще не сводило судорогой от лишнего движения, а застарелые раны не напоминали о себе по ночам. Ах, да… Когда Тобиас последний раз пытался убить себя, выбраться из спертого воздуха жизни, то Северуса уволили из школы, да и Гермиону — тоже. Люди, чей сын хронический самоубийца, не имеют права преподавать. Так им сказал Артур Уизли. Гермиона молча передала сыну коробку с подарками, и Тобиас опять тяжело посмотрел на отца. — Я не ожидал… — он запнулся. — Что вы меня так любите. Такая ужасная погода, а вы пришли. — Мио, я подожду тебя в холле. — Да-да… — Мама, скажи, о чем ты жалеешь? — Тобби улыбнулся открыто, по-детски — ветер трепетно целовал его в лысую голову, только поцелуи эти резали кожу острыми бритвами. Жизнь, пульсируя, втекала в бесцветные вены природы, и дрожали тонкие руки сильнейшего волшебника. — Я не о чем не жалею! — скрипуче прошептала Гермиона и подхватила своего сына под локоть. — Как же… А те аборты… два убийства, мама… Ты не жалеешь о них? — У меня есть ты. А те дети… Случайность! Я ведь пила сильнейшие зелья. Те дети — случайность. — Они были столь же случайны, как и я, мама. — Нет! — Я ошибка природы. Случайность. А те дети были как раз очень нужны вам. Сейчас, спустя столько лет, ты хотела бы вернуться и все исправить? Тобиас, суетливо выкидывая руку, пытался поймать порхавшую над ним крохотную лиловую бабочку. Пальцы его сжимались, на лице было слегка напряженное, ожидающее выражение. Бабочка, колеблемая рывками воздуха, спускаясь, планировала крыльями, стремилась к открытому окну. Волшебнику все же удалось поймать ее, и он облегченно задышал. — Ты хочешь все исправить? Тоби не ждал ответа на свою реплику, но Гермиона, задумчиво и хмуро улыбаясь, стала рассказывать: — Те дети… Я была слишком молода! Работала, училась, любила. Беременность приходилась не ко времени. А потом ты… Мы так ждали тебя, все думали, каким сильным магом ты родишься. Мы мечтали… И вот ты родился. Такой, — голос звучит, как сухой одинокий щелчок выстрела. — Нет-нет, Тобби, мы любили тебя любым. И таким, таким особенно! Ты не подумай… Гермиона продолжала щебетать, а Тобиас, призрачно улыбаясь, глядя сквозь нее, протянул лиловую бабочку. — Она будет вашей. Красивая, сказочная. Правда? Благородная красавица. — Милый мой, я не понимаю тебя. Какая благородная красавица? — Пока, мамочка… Я устал… И ты тоже устала. «Опять приступ! Он опять не в себе», — думала Гермиона, с щемящей жалостью вглядываясь в мутные, страшные в своей беззащитности глаза. Северус, выйдя из из палаты, молча сел на ступени и молча же поднялся, когда минут через десять она пришла, тяжело ступая по лестнице, болезненно улыбаясь, качая головой и коря себя за всю жизнь. А потом они вошли в дом, и он тотчас же направился в гостиную. Пока жена накрывала на стол, он читал свою газету, где когда-то печатали статьи об их совместных научных открытиях. Продолжая просматривать газету, он съел бледный бульон. Гермиона понимала его настроение и тоже молчала. Когда Северус ушел спать, она осталась в гостиной; дождь плясал в темноте по помятым садовым плитам. Дверь в спальню была приоткрыта, и ведьма все всматривалась в мужской силуэт с закинутыми голыми локтями, лежавший навзничь на развороченной постели. И сердце опять резануло острой болью. Тобби… Сыночек. Гермиона открыла альбом, который впитал столько ее слез, и улыбнулась. В младенчестве у него было выражение лица более удивленное, чем бывает у большинства маленьких детей. В четыре года, вот он, в парке: пасмурный, застенчивый, с насупленным лбом, отворачивающийся от назойливой, хорошенькой Лили Поттер, как отворачивался от всего незнакомого. Джинни… «Тетя Жижи» теперь суетливая, худая, с уверенными глазами пожилая дама, держащая всю семью в ежовых руковицах. Любящая и любимая тетя Жижи. Шесть лет — это когда он по-взрослому страдал бессонницей и все играл на скрипке — тоже по-взрослому. Опять он, в этом альбоме только он, тут лет восьми, его уже трудно было понимать, он уже страшился неба и затыкал в ужасе уши, когда звучали птичьи трели. Хогвартс… Первый год. Гордость, испуг, стыд, жалость, унизительные трудности… Он — гениальный — их сын. Он варил сложнейшие зелья, заклятья произносил нехотя, ведь они ему были не нужны. Двенадцать лет… Всего его страхи как бы сгустились в плотный, перепутанный клубок иллюзий. А ведь Северус и Гермиона упорно считали, что все эти страхи — причуды необычайно талантливого малыша. Двенадцать… Тогда ветер в последний раз поцеловал его непослушные кудри. * * *  — Тобби, Тобби! Северус, он умирает! Господи! Я остановила кровь, но он не дышит, СЕВЕРУС! * * * Она помнит, как муж поседел за один вечер, как, после фразы врача: «Будет жить», заперся в комнате и, дрожа, плакал, царапая лицо. У их мальчика выпали волосы. И почему-то больше не росли. А потом он выпил яд. И Северус лихорадочно отпаивал его противоядиями и укачивал у себя на коленях. Было уже далеко за полночь, а Гермиона все думала о бесконечных волнах боли, которую она и ее муж почему-то должны были выносить; о незримых силах, которые терзают безумием ее мальчика. Как же они устали… В окно влетела лиловая бабочка и присела на плечо исстрадавшейся женщины. И Гермиона, поддавшись какому-то душевному порыву, прошептала, глядя на паутинистую тень дождя: «Хоть бы это все кончилось!» Дождь прекратился, луна накрыла землю серебристой пеленой. Из спальни, не глядя на нее, вышел… Северус. Ее профессор. Тот, сорокалетний, каким она его когда-то полюбила. — Северус… Горькая складка таилась между его бровей. Он на ходу зажег спичку, закурил, стиснув сигарету углом розовых твердых губ. Посмотрел на нее. Замер. Сигарета упала на ковер, отчего ворсинки подпалились. С губ Северуса, сведенных судорогой, соскакивали невнятные, перемешанные с руганью слова. Ведьма из прошлого, красивая, юная всезнайка сидела и глядела на него глазами чайного цвета. — Гермиона… Зазвонил телефон. Тобиас умер, подарив своим родителям вторую молодость и возможность начать все сначала. Он дал им второй шанс, который является мечтой для многих. И они хоронили сына, пряча лица от знакомых. А ветер, скуля, в последний раз припадал к губам Тоби и трепал его невидимые глазу кудри. Их дочку звали Генриетта. А глаза у нее были сказочные, редчайшего фиалкового цвета, что в ночи казался лиловым. И она была нормальной. Идеальной, именно о такой они и мечтали. Все было хорошо в этой второй жизни, только вот ночами Северус все звал Тобиаса. А когда просыпался, то стискивал ее руку, скрипел зубами, отворачивался к стене. Гермиона гладила его по голове, и он засыпал, не сказав ни слова, а во сне все продолжал что-то невнятно и жалобно бормотать, силился вскочить. Сказочно текла река этой второй жизни, заставляя забыть все печали. Но Северус помнил, не мог забыть, что в варенье было не успокоительное, а яд. Профессор знал, что сам помог уйти своему сыну. Сыну, которого качал на руках, которого целовал на ночь. Он столько раз вырывал его из рук смерти, а в итоге сам и передал его в объятия небытия. И каждую секунду помня об этом самом страшном убийстве, Северус все боялся, что их лиловая бабочка тоже упорхнет за грань жизни. « Я же помог ему… Просто помог. У магглов это называется… эвтаназия. Как там в словаре… Эвтаназия — практика прекращения жизни человека, страдающего неизлечимым заболеванием, испытывающего невыносимые страдания. А ведь, Тобиас был болен неизлечимо. Мерлин, ведь все так. Все правильно». *** — Северус, милый мой, мы с тобой так долго жили, мне так много лет, и эта болезнь приковала меня к кровати, не дает дышать. Это на вид я молода, а в душе совершенная старуха, вспомни, седая и сутулая. Северус, я прошу тебя… Ведь эвтаназия — это… — Нет, Мио, что угодно, я не смогу так… Опять. — Родной мой, я умоляю тебя. Так будет лучше. Я неизлечимо больна, а эвтаназия — это… — Практика прекращения жизни человека, страдающего неизлечимым заболеванием, испытывающего невыносимые страдания… Хороня свою мечту с глазами чайного цвета, Северус понял отчетливо и страшно, что он и есть тот самый человек, что испытывает невыносимые страдания. А шестнадцатилетняя Генриетта — их лиловая бабочка — горько плакала на могиле матери. Она еще ничего не смыслила в жизни, а насмешница судьба только раскрыла для нее свои туманные объятия.