Аква-тофана

      Когда «Тартарос» вдруг схлестнулся с «Хвостом феи», когда Куб рухнул на Магнолию — Зереф наблюдал, не уверенный, что собирается делать. И собирается ли вообще.       Когда-то давно этериасы оказались очередной его неудачей — уже не первой из цепи провалов в попытках исправить худшую ошибку, своё бессмертие. Но они, в отличие от прочих экспериментов, были способны к развитию. Потому он оставил их в надежде, что они рано или поздно всё же сумеют достигнуть того, что он желал в них видеть. Проверял иногда — они действительно менялись, но были всё ещё далеки от цели, которую он в них вложил.       (Пускай они тоже оказались неспособны выжить рядом с ним, но, может, сумеют хотя бы прервать его существование?..)       Сейчас Зереф не стал разбираться, в чём состоит план «Тартароса» — потому случившееся оказалось для него неожиданностью.       Он сперва даже не понял, что именно. Просто потерял сознание, а потом очнулся. (Позже высчитал, что прошло два дня.) Он лежал среди обгорелых остовов домов — на пару мгновений показалось, что с неба сыплется пепел, — ощущал тянущую боль в мышцах и… пустоту. Нехватку чего-то, что должно быть столь же естественным, сколь дыхание.       Он не смог бы сказать, что почувствовал, когда понял, что магии нет. Что он не ощущает энергии, готовой в любое мгновение выплеснуться наружу, убивая всё вокруг. Вообще никакой энергии не ощущает, а только голод, жажду и усталость, которые поначалу не мог даже толком распознать, вспомнить, что это. С тех пор, как его эксперимент увенчался успехом, тело не требовало материальной подпитки.       Вот уже четыре сотни лет.       Зереф брёл по городу, который был отчасти сожжён, отчасти — разрушен и заброшен. Ненависть и отвращение к миру, в последний год ставшие его неотступными спутниками, отступили куда-то, и он вовсе не был уверен, что хочет их вернуть. И что может — тоже. Усталость, которую он ощущал, захватила не только тело.        Иногда ему казалось, что он слышит голоса, но не мог бы поручиться, что это не обман слуха: так никого и не встретил. Когда остановился у грязноватого прудика, чтобы напиться воды (наконец понял, чего именно требует от него тело, а о том, что вода зеленоватая и мутная, не задумался) — по неосторожности порезался о стебель осоки и обнаружил, что порез не затягивается в считанные мгновения, как было раньше.       всегда       Понадобилось время, чтобы до конца поверить в то, что это означает.       Теперь он может умереть.       Цель внезапно оказалась прямо перед ним, но…       Он ведь больше не представляет ни для кого опасности. Не без магии.       (Ухватился за это оправдание, будто не он сотни лет выискивал способ окончить своё существование.)       Странно было думать, что кто-то создал силу, способную перебороть его проклятие — его наибольшее достижение и худшую ошибку. Странно, что он сам не увидел подобного пути — а ведь считал, что испробовал уже всё. Считал, что никто не знает о магии, её изнанке и тёмных глубинах, больше него, ни один человек не может сделать того, с чем он не справился.       Возможно, за годы, проведённые им в добровольном заточении на острове Тенрю, волшебники достигли большего, чем он догадывался.       Мысли об острове подтолкнули его к тому, что должно было стать очевидно в первое же мгновение.       Теперь он мог разыскать Нацу. Он ведь начал это всё, пытался продлить себе жизнь любой ценой только ради того, чтобы встретиться с ним, потерянным во времени. Но на Тенрю он, в ужасе и смятении от мысли, что брат возненавидит его за то, чем обернулась «любая цена», упустил свой шанс. Теперь же мог исправить…       не всё. Но хоть что-нибудь.       Вот только не знал, где искать, а без магии — не имел никаких средств для поиска.       Глупо до ужаса.

***

      За четыреста лет он уже успел испробовать всё: тоску, апатию, ненависть со злостью на судьбу и мир, сомнения, болезненный азарт и глубокую депрессию, проблески надежды — и крушение любых надежд. Испытывал эмоции столь разные, что порой казался себе безумцем. Да он и был безумцем — иногда.       И он забыл, как это: быть обычным человеком, который не тащит на себе бремя проклятия. Которого не отвергает этот мир. А как не быть магом, никогда не знал: простейшим фокусам с энергией научился раньше, чем ходить. Магия была тем, что определяло его существование, его сутью — Зереф не мог представить, как может быть без неё.       Вместе с магией он, кажется, потерял себя. Если после четырёх сотен лет от него хоть что-то осталось.       Тело требовало пищи, воды и сна — он удовлетворял эти простейшие потребности, как бездумный голем, повторяющий вложенный в него алгоритм. Шёл по дороге прочь от сгоревшего города, не задумываясь, куда она ведёт; солнце вставало по левую руку — значит, на север, всплывали в голове обрывки давних знаний. Он не знал, зачем ему идти на север, но юг, восток и запад ровно так же не имели смысла. Только одно место он помнил — остров Тенрю, но столь же ясно понимал, что разыскать его не сможет никогда. Он не член гильдии, когда-то отверг предложение Мэвис, а теперь нет никого, кто мог бы провести его на священную землю «Хвоста феи».       (Тогда она сама сделала это, и это её погубило.)       Иногда он видел дома или людей, но не пытался приблизиться. Единственный раз, когда подошёл — обнаружил, что дом заброшен, его покинули в явной спешке, забрав только самые ценные вещи. Там он, не задумываясь, можно ли так поступить, взял продукты и переоделся — в узкие штаны чёрного цвета, темно-синюю рубашку с широкими, присобранными на запястьях рукавами, и потрёпанный дорожный плащ. Его одеяние четырёхсотлетней давности могло привлечь внимание, которого он не хотел: слишком отвык от людей, чтобы желать соприкасаться с ними. Как глуп он был, скованный проклятием, в моменты, когда думал, что возможность общаться с людьми могла бы сделать его счастливее!       Ничто, наверное, не могло.       Ещё он, поддавшись порыву, подобрал в том доме тетрадь с белыми листами и несколько карандашей. Зачем? Рабочие дневники вместе с исследованиями остались далеко в прошлом. Он не помнил, когда последний раз брал в руки карандаш или перо.       Через несколько дней он всё-таки попробовал начать дневник — не рабочий, личный, — пусть не знал, что туда записать. Ужаснулся своему почерку: боги, да он действительно не мог разобрать, что написал пару минут назад! Не то чтобы это имело значение, потому что трудно придумать большую глупость, чем тратить время и бумагу на свои мысли.       Лес и поля постепенно одевались зеленью, дни становились теплее — Зереф не знал, какой сейчас месяц, но, определённо, это была весна. Он не помнил, когда последний раз обращал внимание на природу и время года. Но хорошо запомнил хрупкий цветок ветреницы — первое, что зарисовал в блокноте. В этом тоже не было смысла, только смутное желание сохранить, унести с собой образ того, что привлекло его взгляд. И когда он рисовал — мог ни о чём не думать.       (Может быть, даже забыться ненадолго, на мгновение ощутить себя в невозможно далёком прошлом, когда он делал зарисовки вперемешку с записями магических формул, а маленький Нацу играл рядом.)       В озерце, на берегу которого Зереф устроился на этот раз, кувшинки ещё не распустились — только широкие листья матово поблёскивали на воде. Плакучие ивы, склоняющие ветви так низко, что касались своих отражений, и густые заросли кустарника окружали водяную гладь сплошной зелёной стеной: озерце можно было заметить, только выйдя к самому берегу. Он забрёл сюда случайно, наугад пробираясь через лес после того, как зачем-то решил свернуть с дороги.       — Что вы рисуете? — раздался вопрос у него за спиной.       Зереф вздрогнул — карандаш прочертил некрасивую кривую линию вниз от клонящейся к воде ивовой ветви. Повернул голову на голос, не зная, что собирается сказать (даже смутно не представлял, как может прозвучать его голос), и словно онемел.       …показалось, что он видит перед собой Мэвис.       Но наваждение продлилось лишь краткое мгновение. Девочка, появившаяся из-под низко нависших ветвей, была младше Мэвис Вермиллион — ей едва ли исполнилось даже десять лет, — и только облако белокурых волос длиной до пояса создавало некоторое сходство. У неё были другие черты лица, другой цвет глаз… наверное, потому что он уже сомневался, что помнит цвет глаз Мэвис.       Мэвис, смерть которой сломила его. Лишила его воли к действиям, и кто знает, что было бы, если бы на острове Тенрю он не столкнулся с братом, на встречу с которым уже перестал надеяться, хоть и вычислил когда-то, что того забросило в будущее примерно на четыре сотни лет?       — Извините, — сказала юная незнакомка, может быть, неправильно истолковав выражение его лица. — Я не хотела вас потревожить.       А может, и правильно. Он ведь действительно не хотел видеть людей. Никого, кроме...       — Тофи, ты чего стоишь на дороге?!       Из-за спины белокурой девочки вылетела ещё одна, со встрёпанной шевелюрой бирюзового цвета. И если первая выглядела юной леди, похожей на нарядную куклу в кружевном платье, то эта, в латаных штанах и футболке не по размеру, казалась скорее бродяжкой.       Потом она заметила Зерефа и возмущённо воскликнула:       — Эй, это наше место!       — Перестань, — укорила её подруга. — Он пришёл раньше. И посмотри, как он рисует!       В её голосе звучало столь искреннее восхищение, что Зереф опустил взгляд на разворот тетради, где лёгкие штрихи карандаша воссоздавали изгиб берега, листья кувшинок и тонкие ветви ив, что тянулись навстречу своему отражению в гладкой воде. Что в этом особенного?..       — Ладно, меня зовут Джудит, а это — Тофана, — решительно махнула рукой лохматая девчушка. — А вы?       Могли ли эти девочки знать его имя? Наверное. Им ведь, кажется, пугают детей.       Потому Зереф сказал:       — Драгнил.       Его фамилия уж точно затерялась в глубине веков. Вряд ли кто-то мог бы узнать.       — Какое необычное имя, — улыбнулась Тофана. — Приятно познакомиться.       — Это скорее… прозвище.       — Вы путешествуете инкогнито? — её глаза загорелись внезапным интересом. — А…       — Тофи, не приставай к человеку! — строго оборвала её Джудит. — Конечно, если он путешествует инкогнито, то ничего нам не может про себя рассказать! Иначе это будет уже не инкогнито!       Логично — не поспоришь. Зереф спорить и не собирался. Он очень странно ощущал себя от того, что с кем-то говорит — вот так вот, рядом, на расстоянии одного шага, и действительно может говорить, это не закончится катастрофой.       Хоть Тофану явно увлёк даже смутный намёк на тайну, но после того, как подруга её одёрнула, она держалась, не расспрашивала. Он только подтвердил, что путешествует, и в дороге уже давно. Зато про себя они обе рассказывали много, и он не переставал удивляться, как такие разные девочки могли подружиться.       Тофана оказалась дочерью богатого книготорговца, которая часть весны и лето каждый год гостила в загородном доме у бабушки. Джудит — она не говорила прямо, но это было болезненно очевидно, — сирота при живом отце, которая всю жизнь провела за чертой бедности.       Девчушкам, похоже, понравилось, что взрослый человек принимает их всерьёз, слушает, не перебивая и только иногда вставляя реплики — а Зереф действительно слушал, ошарашенный тем, насколько простым оказалось прикосновение к обычной человеческой жизни. Сейчас наивные рассказы о бабушке, гусях, соседских мальчишках и большой ярмарке, которая была на равноденствие, действительно имели для него значение.       Тофана тем временем с любопытством поглядывала на его тетрадь, чем дальше, тем чаще, пока наконец не спросила:       — А кто это?       — Это... — Зереф опустил глаза на рисунок, осознавая, что успел набросать за время разговора, бездумно водя карандашом по бумаге, — …демон. Его зовут Марде Гир.       Может быть, лучшее его творение среди этериасов. Энд был последним, самым сильным, неистовым и полным энергии… Но Марде Гир быстрее учился, действительно способен был к развитию — и потому вернее прочих мог достигнуть когда-нибудь данной ему цели.       (И на его демонический облик Зереф потратил больше всего времени: в порыве вдохновения вознамерился дать ему крылья, а с ними оказалось трудно, то и дело что-то не складывалось, мешало, нарушало гармонию… Не потому ли именно этот облик будто сам собой лёг на бумагу, стоило ему отвлечься?)       — Ух ты! — присмотрелась к рисунку Джудит. — Вы сами его придумали?       — …Можно сказать и так.       В общем-то, только так и можно сказать, хоть это значит не то, что думают девочки.       Видя, с каким пристальным и искренним интересом Тофана рассматривает картинку, Зереф спросил (хотя мгновение назад даже не думал об этом):       — Тебе нравится рисунок? Если хочешь, можешь взять его.       — Спасибо! — Тофана улыбнулась — на мгновение будто засветилась от радости — когда он, аккуратно выдернув лист из тетрадки, протянул его ей.       Он очень давно никому не делал подарков. С тех пор, как его маленький брат пропал в не вовремя активированных Вратах Затмения и затерялся в будущем. Это было… странно. Видеть чужую радость от своих действий — от того, что ничего ему не стоило. Зереф не знал, как назвать это ощущение.       — Вот, возьмите, — Тофана всё с той же улыбкой протягивала ему подвеску на тонкой цепочке, которую только что стянула с шеи. — На удачу в вашем путешествии.       …и не получал подарков.       В уголках глаз внезапно набухли тяжёлые капли, и он растерянно заморгал, пытаясь от них избавиться. Подвеска прозрачно-переливчатой искрой лежала на ладони, похожая на блик света на поверхности воды, цепочка серебристой змейкой скользила по коже — он ухватился за мысль, что нельзя уронить её, и сжал пальцы.       — Что случилось? — встревожилась Тофана. — Извините, я… я не хотела вас обидеть.       Джудит, решительно отодвинув растерянную подружку, протянула ему замурзанный платок. На сероватом клочке ясно отпечатались испачканные углём пальчики, травяной сок и капли вишнёвого варенья.       Зерефу вдруг, глупо и несвоевременно, захотелось варенья — тогда он, наконец, смог говорить, не задыхаясь от внезапно нахлынувших эмоций.       — Всё в порядке. Просто… ты напомнила мне одну давнюю знакомую, с которой я больше никогда не увижусь.       Неправда. Не совсем правда.       Врать он тоже, кажется, давно разучился; но глаза девчушки на миг сверкнули недетской проницательностью, и она ничего не стала спрашивать.       Они распрощались вскоре после того. Тофана вспомнила, что её ждут к обеду и будут беспокоиться, если она не придёт (чуть смутилась — Зерефу подумалось, что на озеро она убежала без спросу), а Джудит, хоть никуда не торопилась, но ушла с ней.       Он остался на берегу, чтобы закончить тот рисунок с ивами и кувшинками. А после набросал по памяти двух девочек: Джуди, сидя на камне, босой пяткой трогает воду, а Тофана заглядывает ей через плечо — высматривает рыбок-мальков, которых можно заметить на мелководье…       Вечером, глядя с холма на огоньки деревни, в которую он не собирался заходить, хоть его и приглашали, Зереф думал о том, что у него есть дорога, его рисунки и лунный камень на серебряной цепочке. Не так уж мало. (И, пожалуй, он действительно хочет варенья.)