Рассвет

— Внимание! Смертельный номер! — голос не дрогнул. И не дрожит больше. Такой же, как в цирке, во время выступления: громкий, твёрдый и уверенный.       И только где-то в глубине души голосок — тихий, нехороший, чуть писклявый голосок, неподобающий голосу бесстрашного фехтовальщика и меткого стрелка. И голосок этот нашёптывает: «Этот номер и вправду может стать смертельным. Не только для него — этого самоуверенного атамана. Но и для тебя». Мысленно отмахиваясь от голоса, Маркиз делает отсчёт собственным шагам. Раз-два. Лишь бы не думать о будущем. Снести головы мраморным статуям — это ниже его воспитания. В голове пульсируют собственные слова: «Я в женщин не стреляю», — и дикий смех бандитов. Но ведь так и есть! Статуи — тоже женщины, беззащитные, не прикрытые ничем женщины. Разве можно в них выстрелить? Эти мысли теснятся в голове, пытаясь вытеснить назойливые мысли о гибели. Нет. Маркиз не боится смерти. Он боится смерти Кеши. И даже смерти этого Макара.       Стоп. Маркиз, щуря один глаз, взирает на мраморного младенца, вытянувшего пухлую ладошку в останавливающем жесте. Щелчок предохранителя. Палец сам жмёт на спусковой крючок. Выстрел. Пуля со звоном отлетает от ладони. Маркиз не видит, но точно знает: попал.       Поворачивается, не желая умереть позорно: от пуль в спину. Грудь прожигает огнём. До ужаса больно. Кричать нет сил. Молча падает на траву, ещё влажную после росы. Чувствует, как силы медленно покидают его тело. Изнутри вырывается хрип, тихий, тонущий в гуще гулких голосов бандитов. А перед глазами небо: чистое, непорочное, высокое небо, не тронутое облаками. И глаза. Светлые и яркие, как янтарь. Полные слёз, глаза.

***

      «Bonjour, mon cher ami Mon cher, ms. Shilovskiy, здравствуйте. Прошу простить меня за ту неаккуратность, коей обезображена часть письма. Не думала, что моя дорогая маменька вдруг решит проверять все письма, что отправляю я. Но это, будьте покойны, пойдёт мимо её рук. Никто не узнает о том, что связывает Вас и меня…       Уже холодает, а я по-прежнему жду от Вас письма. Сена несёт за собой холодные потоки и ветер. Я пишу это письмо, а пальцы мои немеют. Вот уже второй месяц Вы молчите так, будто бы я смела оскорбить Вас в предыдущем письме. Ежели это так… Прошу, на коленях умоляю Вас: напишите мне об этом. И простите. Ибо написано это было по незнанию, я не лгу. Ваше молчание убивает меня едва ли не сильнее, чем расставание с Вами.       Сердце моё ноет последние месяцы, а пальцы перебирают постаревшую и отсыревшую бумагу, исписанную Вашим почерком. Прошу Вас, напишите мне хоть пару слов. Даже моё имя, написанное Вашей рукой, согреет мои руки и душу. Как же тяжело мне живётся в разлуке!       О да, я знаю, что переправиться во Францию Вы предложили, желая защитить нас. Но зачем, скажите же, зачем Вы сами остались в этом Петрограде, что вот-вот сгорит в драках, перестрелках и дьявольском огне, что потонет в крови братьев? Чего ждали Вы? Поверьте, Ваша жизнь мне дороже всех вещей, что обещались Вы доставить к нам! Нам и в Париже живётся чудесно. Маменка с папенькой навещают родственников и добрых друзей семьи.       Одна я, слышите, одна я, Маркиз! не могу жить здесь. Мне осточертели и этот особняк, и эта комната, и этот холодный неуютный город. О! знали бы Вы, как я истосковалась по нашим урокам верховой езды. Урокам фехтования… Помните, как мы выезжали верхом в лес и могли проводить там часы, любуясь несравненною природой?       Маркиз, поверьте, я готова вырвать сердце, чтобы забыть эти мгновения. Но не могу. Это невозможно… Я готова отдать полжизни, только лишь бы увидеть Вас снова. Хотя бы на один миг.       Простите мне мою дерзость, которую я себе позволяю в каждом письме, но я не могу иначе. Тот поцелуй. Тот самый: горячий, прощальный — замер на моих устах. Он чудится мне ночью, во снах. Всё тот же вид: Нева, баржа, я и Вы. Вы снова прижимаете меня к себе и целуете. Я не могу так больше жить! Мне кажется, что я сойду с ума! Умоляю, не молчите, Маркиз!       Ей-богу, я, кажется, решусь. Я сбегу из Парижа. Сбегу. Что мне жизнь здесь, если в ней нет Вас?

Горячо целую, всегда Ваша, Княжна Тихвинская»

***

      Холодный октябрьский ветер браво завывал наверху, безжалостно ломая верхушки тонких берёз. Тихий топот копыт как будто пронзал это жестокое завывание ветра. Опавшие листья взметались вверх неправильными столбами и снова плавно опускались вниз. Вдалеке, за обломленными верхушками деревьев, едва проглядывали полуразрушенные купола старой церквушки. Кеша, восседавший на белой в яблоках лошади, легко указал рукой в ту сторону: — Это там!       Всадница на чёрной вороной лошади вздрогнула и даже на секунду ослабила хватку узды. — Всё хорошо? — обеспокоенно поинтересовался мальчик, пришпоривая коня. — Да, — княжна Тихвинская (а это была именно она) поправила перчатку на руке и крепче сжала поводья. Резко стегнула лошадь, которая и так была вся в мыле: — Но!       Голос чуть дрогнул. Но от этого звучность и звонкость его не изменилась. Высокая скорость, свист в ушах, разбавляемый тихим постукиванием копыт. Всё реже и реже стали деревья. А вскоре и вовсе пропали. Перед всадниками раскрылось пустое, поросшее травой поле, в центре которого высились обломки старой церковенки. Княжна пришпорила лошадь. А потом и вовсе соскочила с неё. Похлопала ладонью по замыленной холке, обратилась к Кеше, подъехавшему тут же: — Дальше пешком пойдём.       Кеша пожал плечами, лениво слез со своего коня и кивнул княжне. Она почувствовала, как сердце её начинает всё чаще и чаще пропускать горячие удары. Почувствовала, как кровь приливает к щекам. Как стучит в виски. Как долгая исступленная головная боль обручем сковывает голову. Княжна резко стянула шляпу. Тёмные прямые волосы каскадом опустились на спину, облегчая голову. Она подняла глаза на хмурое осеннее небо. Проморгалась. Не заметила, как из церковенки вышел сгорбленный старичок в рясе и с непокрытой головой. Кеша кинулся к нему навстречу с распростёртыми объятиями. Прижался к его груди. Одеревенелыми ногами княжна сделала три неуверенных шага. Покачнулась. Сжала руки в кулаки.

«Вы очень сильная, княжна. Очень сильная… — в мысли бесцеремонно ворвался голос Маркиза, поднимавшего её с травы в один из уроков фехтования. — Вы сильны духом, а это самое главное. Помните об этом, княжна. Помните».

— Это она! — заговорщицки прошептал Кеша настоятелю церковенки.       Сколько эмоций было в одной этой фразе. Здесь была и таинственность, и тревога, и сочувствие, и неприкрытое восхищение. Княжна сделала ещё несколько шагов вперёд, с трудом пересиливая головокружение. — Здравствуйте. Отец Данила, — голос срывался и дрожал. — Г-где он?..       Не было сил сказать это безжалостное слово «похоронен». Где-то в глубине души ещё жила надежда, что вести о смерти Шиловского — дурной сон или чья-то глупая шутка. Но чем ближе она подходила к церковенке, тем сильнее ныло сердце и сосало под ложечкой. — Пройдёмте, — тихим дрожащим голоском прошептал настоятель.       Княжна Тихвинская кожей ловила на себе взгляд его больших, чистых и чуть косоватых глаз. Взгляд, полный сочувствия и сожаления. Губы княжны искривились в тонкую линию. Она неуверенными, неловкими маленькими шажками отмеряла поле. Шаг. Другой. Пелена на глазах. Но рядом Кеша и Данила Косой. Нельзя рыдать. Нельзя показывать своё горе. Данила толкнул тяжёлую дверь, удивительно, каким образом, выстоявшую. Дверь с противным натужным скрипом распахнулась, впуская княжну в церковенку.       Стоило поднять голову, как все мысли улетучились. Слишком красивы были фрески на стенах захолустного храма Божия. Тот, кто писал эти фрески был воистину талантливым человеком. Руки княжны Тихвинской сами собой потянулись к крестику, болтавшемуся на груди. Обхватив его белыми закоченевшими пальцами обеих рук, она принялась нервно теребить крестик, а губы, посиневшие и никак не желавшие слушаться, сами собой выводили молитву.       Ступеньки обваливались под тяжёлыми шагами княжны. Как бы она ни старалась ступать тише, всё было тщетно — шаги выходили тяжёлыми, словно бы ноги её связали кандалами, а сама она шла на эшафот.

«Помните, княжна, никогда нельзя опускать голову! — и снова этот голос Маркиза, живой, светлый, дорогой сердцу. — И руки тоже нельзя опускать. Опустил голову — погиб!»

      Княжна Тихвинская вздрогнула, когда случайно из-под каблука её сапог вылетел камешек и укатился вдаль. Кеша посмотрел на неё своими ясными глазами. А в его взгляде читалась тревога. Он хотел спросить, всё ли в порядке и не стоит ли вернуться. Но княжна лишь выше подняла голову и попыталась выдавить из себя хотя бы подобие улыбки. Побелевшие губы не желали слушаться. Пришлось одёрнуть белую рубашку и идти вперёд.       Данила Косой провёл Кешу и княжну к ещё одной комнатке, огороженной ширмой. Пригласил туда жестом Тихвинскую. Та оглянулась на Кешку, ища поддержки. Но поняла, что этот шаг ей придётся сделать самой.

«Иногда, княжна, Вам придётся идти самой, — шептал Шиловский под покровом ночи с земли, а она стояла на небольшом балкончике в полуметре, не решаясь спрыгнуть в его руки. — И тогда всё зависит только от Вас. Ну, прыгайте же, в конце концов!»

      Княжна Тихвинская остановилась посреди маленькой комнаты с широким окном. Под самым окном стояла кровать, застеленная изорванными простынями. А рядом стоял невысокий деревянный столик, на котором возвышался подсвечник с огарком свечи. А рядом лежал жёлтый клочок бумаги. Данила ничего не сказал, сердце шепнуло княжне, что это письмо предназначено ей. Сглотнув тяжёлый комок, вставший вдруг поперёк горла, она, не глядя ни на кого, дрожащими руками схватила письмо. Не обращая внимания на шёпот Данилы Косого, не обращая внимания на крик воронов за окном, она попыталась вчитаться в кривые неровные буковки, написанные на листе. Сердце дрогнуло. Княжна Тихвинская осела на холодный каменный пол, продолжая исступлённо вглядываться в лист, испачканный кровью и водой. В комнате стало душно. Княжна обернулась к окну. Она не читала письмо. Нет. Не могла. — М-могу я его забрать? — прошептала она, только чтобы не разрыдаться, и ласково прижала письмо к груди.       Данила кивнул. Прижав листок бумаги к лицу и вдохнув его аромат, княжна Тихвинская с трудом сдержала рыдания. Но слёзы всё-таки застлали ей глаза. «Плакать можно, княжна, и даже нужно, — ласково шептал Маркиз, гладя её по плечу, когда она стояла на коленях перед могилой деда. — Это не слабость. Нет. это жизнь. Поплачьте, и Вам полегчает». — Вы готовы? — спросил Данила, нарушая застывшую тишину.       Княжна Тихвинская сдавленно кивнула. Он снова вёл её по рассыпающимся ступенькам, а княжна шла как в тумане. Она не знала, что написано в письме. Но не могла прочесть. Стоило ей взглянуть на лист, как чья-то костлявая, но сильная рука накрепко сдавливала её горло. Сколько они шли? Княжна не знала. Ей казалось, что бредут они целую вечность и что Данила Косой ведёт её вовсе не к могиле Маркиза, а куда-то вдаль, в царство мёртвых. — Здесь, — тихо и опечаленно проронил Кешка, прижимаясь к груди Данилы.       Княжна Тихвинская обернулась на них. Они провожали её печальными взглядами, полными сочувствия и боли. Сердце сдавило сильной невыносимой болью. Три шага в самую гущу леса показались вечностью. Княжна оказалась на траве, уложенной золотой соломой. Посреди поляны высился холм земли, уже поросший травой. И простой деревянный крест. — Маркиз, — слетело с её уст, когда княжна сделала два шага.       Больше ноги её не желали держать, и княжна Тихвинская упала на жёсткую отсыревшую солому. Упала навзничь перед могилой Шиловского. Поднялась медленно, упираясь руками в сырую после дождя землю. Длинные волосы мешали смотреть, так что пришлось встряхнуть головой. Оттолкнулась ладонями от могильного холмика. Сидя на коленях, закачалась вперёд и назад. А потом закричала. Закричала, как раненая птица, завыла, как подбитый зверь, заплакала, как человек, потерявший родственную душу. Закричала, забилась в истерике, хлопая ладонью по земле могилы. Слёзы умывали её бледное лицо, капали на руки, уже сбитые до крови, капали на землю. Она лишь на время прекращала бить землю, стирая слёзы с глаз и смешивая кровь, слёзы и землю. И продолжала рыдать. — Маркиз! — срывалось с её уст то и дело. — Маркиз!       Она понимала, что всё бесполезно. Что он больше не слышит. Не встанет. Не придёт. Не успокоит.

«Княжна, настанет момент, когда Вам придётся очень-очень плохо. Так бывает. У каждого в жизни было такое, — Маркиз вздохнул, прислонился затылком к дереву и мечтательно взглянул на небо, кинул взгляд в сторону уставшей княжны, доверительно склонившей головку на его плечо. — Даже у меня. Вы можете остаться одни, потерять близкого человека, оказаться в ловушке. Тогда, молю, ни за что, слышите, ни за что не отчаивайтесь. Не предавайтесь унынию. Как писал Пушкин, день веселья, верь, настанет. Просто посмотрите на это небо. Такое светлое, безмятежное. Оно принимает всех…»

      Княжна Тихвинская посмотрела на свои истерзанные руки, потом на могилу, а потом подняла взгляд на небо. Уже вечерело, и небо окрасилось в пунцовые и лиловые цвета. — Маркиз, — прошептала она надтреснутым голосом, поднимаясь с колен и бредя, как сомнамбулка, к деревянному кресту, — Маркиз, пожалуйста, скажите, что всё это лишь сон. — Крест молчал. Молчал и лес, видимо, скорбя вместе с княжной. Она плавно опустилась подле креста и прильнула к нему виском. — Маркиз, а помните, как мы вместе верхом выезжали в лес? Вместе. Как нам было там хорошо? Как, сидя под одной берёзой, я хлебала из Вашей фляги родниковую воду, а Вы рассказывали мне про деревья и траву? — княжна Тихвинская подвинулась ещё поближе к кресту и обхватила его тонкой рукой. — А помните, как я сбегала вечером из дому, чтобы хоть немного научиться фехтовать? А Вы смеялись и называли меня Екатериной Второй? Помните? — голос становился всё тише, а слёзы не желали заканчиваться, но теперь это были тихие слёзы скорби. Княжна поправила чёрную юбку для верховой езды. — А помните, как Вы меня учили вставать, несмотря ни на что? Превозмогать всю боль? Я не забуду этого никогда, Маркиз. Ни-ког-да. — Княжна Тихвинская неприлично громко всхлипнула. — А помните, Маркиз, поцелуй вы помните?! — голос стал звонким, как металлическая струна. Княжна Тихвинская коснулась своих губ, прошептала: — Я помню, Маркиз. О Господи! Я помню всё! Я готова отдать всё, чтобы только увидеть Вас, Маркиз! — прошептала, прижимаясь всё сильнее к деревянному скрипучему кресту. Грудь её снова сотряслась от рыданий. Княжна Тихвинская безвольно повисла на этом кресте, силясь выговорить хоть что-то между рыданиями. — Маркиз, Вы же обещали всегда быть рядом! Помните?

— Пожалуйста, Маркиз, — горячо шептала княжна, стоя на берегу Невы и кутаясь в тёплую пушистую серую шаль, — оставьте меня здесь. Я не смогу в Париже. — Почему же, княжна? — Маркиз ласково погладил её озябшие руки. — Мне будет там тяжело, — вздохнула и выдохнула. — Без Вас, Маркиз… — поспешила исправить свои слова, чтобы они не звучали так двояко: — Без уроков верховой езды, фех… — Я всегда с Вами, моя дорогая, — голос Маркиза звучал мягко, убаюкивая подсознание, а глаза его глядели ласково. — К-как? — прошептала, только чтобы нарушить тишину, но руки сами отпустили шаль. — Вот так, — пожал плечами Маркиз. — В Вашем сердце, в Ваших мыслях, княжна. Я всегда рядом.

— Но сейчас Вас нет, Маркиз, — сил уже не было, слёзы катились уже скорее по инерции, щека, разодранная о дерево креста во время рыданий, пульсировала. — Маркиз! Ты слышишь меня? — подняла глаза к небу. — Я так и не успела сказать главное, Маркиз… — затряслась всем своим хрупким телом, закрыла лицо расцарапанными ладонями, а потом выкрикнула ввысь, выкрикнула громко, так что вороны сорвались с ветвей огромной чёрной тучей: — Я люблю! Люблю тебя, Маркиз! Люблю!       Княжна Тихвинская, чувствуя себя опустошённой и обессиленной, медленно поднялась, погладила крест, потом стянула со своей шеи крестик и повесила его на деревяшку креста. Сделала пару неверных шагов. Подошла к Кешке и Даниле Косому, терпеливо ожидавшим её. Хотела что-то сказать. Но не смогла. Земля вдруг закружилась перед её глазами, и княжна не придумала ничего лучше, чем провалиться в пустоту.       Веки, словно бы налитые каким-то металлом, не желали подниматься. На лоб давило что-то тугое и холодное. А руки были сложены на груди. Где-то рядом что-то шуршало и шумело. И тонкое позвякивание шпаги, которое княжна Тихвинская могла узнать из тысячи звуков, именно оно заставило совершить усилие. Открыть глаза. Блёклый свет ослепил княжну на миг. Она увидела маленькую келью, в которую заходила до посещения могилы Шиловского. И она лежала как раз на той кровати, подле которой стоял столик с письмом. — Очнулась! — радостно провозгласил Кешка, обнял княжну и кинулся куда-то вглубь церквушки, очевидно, на поиски Данилы.       Только сейчас княжна заметила, что на столе лежало не только письмо. Крупный мужской серебряный православный крест лежал рядом. Этот крестик княжна Тихвинская узнала сразу. Сдавленно простонала, хватая его и крепко зажимая в руке. Нащупала под рубашкой письмо. Где-то вдалеке небо просвечивало золотым. «Скоро рассвет», — печально вздохнула княжна, садясь на кровати.       Что-то влекло её опять туда, туда, где похоронен Маркиз. В длинном чёрном платье, которое привезла с собой, босиком, княжна Тихвинская бросилась туда. Дорога показалась короче, чем в прошлый раз. Но снова сердце замерло, как только она подошла к поляне, посреди которой одиноко возвышался скососбоченный деревянный крест.       Руки сами развернули бумагу. Княжна читала письмо, проговаривая вполголоса каждое слово.       «Моя милая княжна. Силы мои на исходе. Я не могу писать много. Когда письмо дойдёт до Вас, я уже буду в могиле. Я не могу знать, где это письмо застанет Вас — здесь или в Париже. Уверен лишь в одном — Вы будете в отчаянии. Не плачьте, княжна. Не стоит. Я всегда рядом с Вами. В Вашем сердце. И хочу, чтобы Вы знали, что в моём сердце до последнего моего вздоха будете только Вы. Моя дорогая…       Я люблю тебя. Люблю…       Прими в дар от меня этот крестик. Он защитит тебя от всех бед и невзгод

      Твой слуга, Маркиз Шил…»

      Княжна Тихвинская подняла глаза, полные слёз, на небо, уже рассвеченное золотым. Наступал рассвет. Заря новой эры. Новой эпохи. Рассвет новой жизни. А Маркиз его уже не увидит. Рука княжны коснулась крестика на груди. — Ты всегда со мной…