Шестьдесят секунд

Оказаться внутри собственных воспоминаний — страшно. Лорелин тонет. Задыхается. Синева повсюду. Бесконечная. Напоминает лазурное небо Земли. Желанное. Далекое. Недосягаемое. Валериан смотрит спокойно, с едва уловимой искоркой иронии — а Лорелин забывает как дышать. Синева проедает глазницы, выгрызая под сердцем сбивчивое, невыносимое «он на всех так смотрит, не зазнавайся, сержант». — У меня вообще-то феноменальная память. — Голос пробивает броню отчужденности, у голоса низкие, мелодичные ноты; от голоса веет горькой мятой, инеем и солнцем, скользящим по кромке льда радужки. — И какой же сегодня день, феноменальный ты наш? — Через тугой вакуум воспоминаний собственный голос отдает горечью ехидства, за которой лишь со стороны можно уловить тональность грусти. Лорелин не за что винить Валериана. Лорелин не обидно. Просто что-то скребет под ребрами, просто хочется забыть. — Ну и какой? Руки у него теплые, сильные и удивительно надежные. Горячие пальцы смыкаются на плечах, дыхание — мурашками колючими от ключиц до правой скулы вышивает на тонкой коже невидимые поцелуи заигрывающих, дразнящих слов. — Мой День рождения, — Лорелин усмехается — так на него похоже, так по-мужски даже. В этом весь Валериан. Умный, самоуверенный, суицидальный в своем крайнем безрассудстве, обаятельный в пролетах ямочек на щеках и до удивления погрешен в точных расчетах по завоеванию её сердца в очередных важных датах. оно давно бьется в его неловких руках; робко, боязно, но без дороги назад. Валериану нравятся мелочи — кислота цитруса, запутавшаяся в её волосах, запах мыла на коже и, возможно, самую малость её скованная улыбка с пробоинами неподавляемой нежности в уголках губ. — Знаешь, думаю, ты права, нужно стать серьезнее. — Валериан произносит, конечно же, без намека на ту самую заданную серьезность с легкой обаятельной усмешкой и морем из синих штормов веселья в бескрайней глубине глаз. — Давай поженимся, Лорелин. Лорелин хочется раствориться в этих словах — задохнуться в спирали букв, в его улыбке и легкости, от которой в голове петардами красочными проносится фрагмент будущего — белое платье, теплые, шершавые губы, заключающие её в свой плен, переезд, ночи, полные разговоров и смеха, и больше никакого отчаяния. всегда рядом. под её бдительным присмотром. в её объятиях. — Прямо здесь? На базаре? Хочется упрямо добавить, выгнув бровь, мол, «майор, вам головку припекло, можно я вас тресну пару раз и верну в чувство?», но выходит только трепетно, немного не по-дружески, коснуться губами мягкой щеки и пожелать удачи, не в силах сдержать улыбки. Валериан совсем не принц из сказок — чертов плейбой из реальности, где умным и строптивым девушкам строгие мамаши читают красноречиво нотации о том, что держаться от таких представителей мужского пола нужно как можно дальше. Лорелин как раз из тех, кто заканчивает Лигу Плюща, расписывает свою жизнь по пунктам и мечтает встретить идеального мужчину буржуазных кровей. Только вот у Лорелин живое, нежное сердце, и бьется оно до агонии сейчас совсем не от идеала идеалов. Бьется мучительно, вырезая в ребрах сквозную дыру, и мчится упрямо и отчаянно в след за млечным путем угасающих сигналов жизни собственного напарника. дыши, пожалуйста. подай мне знак. без тебя нет смысла. без тебя мне самой хочется исчезнуть… Шестьдесят секунд удивительно мало, чтобы вспомнить, как дышать и успеть не потерять себя. Шестьдесят секунд удивительно много, чтобы осознать, что дышать и вовсе не хочется, если рядом нет родного смеха, нежной синевы и этих касаний — удивительно интимных, обжигающих и говорящих в сто раз больше, чем все красноречивые слова. Шестьдесят секунд — вечность, когда перед глазами мелькает неугомонный силуэт майора, лохматая челка, солнечные улыбки, гордо поднятый угловатый подбородок и небольшая сутулость в плечах — точно самоуверенный, смелый, но запертый в собственных страхах. Ответственности. Любви. Доверия. я разобью твои страхи. вырву из пасти смерти. только дыши, флиртуй, ерничай, и будь рядом. а я буду улыбаться и добавлять между тем, что мы просто отлично ладим. Лорелин исступленно кричит — зовет сердцем, душой, каждой клеточкой тела его по имени. Секунды тают вместе с рассудком — лабиринт уводит все дальше — во тьму. В а л е р и а н. Смысл. Жизнь. Вечность. Забыть себя легче, чем забыть его бархатный голос с низкой иронической ноткой. Забыть ребяческое ликование, бьющее беспокойным лазурным морем из радужек удивительных глаз. Забыть, походку вразвалочку, с которой подходит всегда, припася пару свежих шуточек и подкатов. Забыть ровное, глубокое дыхание. Забыть, как смотрит на неё, когда уверен, что она этого не замечает. Забыть Валериана… страшнее смерти. Лорелин находит его в последнюю секунду — и рождается заново. Жизнь обретает смысл, когда есть ради кого. Лорелин комета. Мчится сквозь правила и запреты. Каждый раз рассыпаясь на части, теряя из виду Валериана. И собираясь заново, находя его вновь и вновь. Через боль. Невыносимую. В клетке ребер. Через сотни душевных смертей, когда мысли спотыкаются на остро бьющим «потеряла… из жизни». — Признайся, ты бы и умерла за меня. — Валериан хрипит в привычной усмешке, тяжело дышит и смотрит рассеяно потускневшим взглядом, пытаясь в осколочности расплывающихся перед глазами образов собрать хрупкий силуэт напарницы. — Так поступают все напарники. — Лорелин передергивает плечами и тихо, нервно усмехается, пряча в сердце обугленное: нет. я бы просто не смогла жить без тебя.