Нет причин любить тебя, мертвый город

Я просто думаю, что должен это написать. На улице так же туманно, так же торчат деревья, черными покореженными каркасами. Людей нет. Ни тут, ни где либо в другом месте этого унылого города. На него напала скука, замешанная на тоске по ушедшему. “Пусто” - так и хочется сказать. Бетонно-металлический город-гигант замер ровно на час специально для того, чтобы он мог прочесть свой стих для никого. На дорогах столпились машины, на железной дороге замерли поезда. Будто огромный ребенок, который игрался в город, вдруг отошел пообедать. И только один человек из всего потока людей, вечно спешащих, не остановился со всеми. Он шел по влажному тротуару, глядя под ноги. Он знал, куда шел, он знал, зачем. Легкое дыхание тяжелого весеннего ветра всколыхнуло вывеску на многоэтажке, и та жалобно скрипнула металлическими креплениями. Шаг, шаг, остановился. Он смотрел на уснувший город как на огромный системный блок, внутри которого жители в картонных коробках вместо проводов и плат. Серым глазам не сравниться с грязью этого неба, которое закашлялось дождем от сигаретного смога многих его отравителей. Влажный ветер так небрежно, так фальшиво целует его волосы... Поправляет их рукой, снова смотря под ноги. Призрачные люди, которых будто бы и не было рядом никогда. Он поймет, что это части жизни, только позже. Снова шагает по улице вниз. Туда, где в маленьком актовом зале, пустом, набитом только затхлой пустотой, для него приготовлена микрофонная стойка. Он расстегивает куртку, снимая ее. Зал рассчитан на сто человек, вместо которых тут просто старые колченогие стулья. Проходит мимо стульев, в углу маленького запыленного окошка под самым потолком колышется паутинка. Он не решается подняться на сцену. Будто вокруг только люди, замершие в трепетном ожидании юного дарования. Но он дарованием себя не считает. Просто то, что нужно сказать, пока никто не слышит, отдать все чувства мертвому залу. Это не может не понравиться городу, который его полюбил. Мальчик будет читать тени города стих, который совсем как колыбельная, пока не взорвется чувствами.Тогда это будет приговор, диагноз, который они с ним разделят. Решительный шаг. Ему нравится собственное спокойное дыхание. Тишина будто шепчет “тебе нечего бояться...”. Он приподнимает подбородок, окидывая взглядом тех, кого здесь нет. “Друг мой, друг мой, я очень и очень болен” Он пытается совладать с собой. Пустота прокрадывается в грудь, хочет его разъесть. Но не теперь. Как вызов, он продолжает. “Сам не знаю, откуда взялась эта боль” Единственная рабочая лампа дневного света, до этого мигающая, окончательно потухла. Монотонно. Знай, знай, что он делает, пока ты спишь! Это заклинание против зла, затаившегося в шкатулках-домах. Это заклинание против прошлого, которое культивируют четыре стены и грязная весна. Проходят минуты. Спокойный голос вдруг сбивается. “Не знаю, не помню...” Он обхватывает микрофон руками, не снимая со стойки. Он знает, что его не слышат. Он читает стих, чувственно касаясь слов губами, рассказывая этому залу то, о чем он раньше никогда не знал. Что-то пытается доказать себе, себя открыть. Он знает, что до этого был многими людьми, жил во многих и многими притворялся. Но сейчас он такой, каким всегда должен был быть. “Никого со мной нет” Тихо. Ветер пытается пробиться через окно. “Я один. И разбитое зеркало.” Возвращает микрофон в стойку, отступает назад на два шага, склоняя голову. Скрипит прогнившая входная дверь. Темные густые ресницы, обрамляющие глаза, чуть влажные, грудь часто вздымается. Он насквозь продрог в своей черной рубашке. - Спасибо. Шуршит ветер, сдирая паутину с окна легким дуновением. Он снова подходит близко, берется рукой за стойку и вдруг опрокидывает ее. Резкий звук разбивает молчание серых стен. Улыбается и спускается со сцены, присаживаясь на стул. Держит спину так, будто это было показательное выступление, безумно ухмыляется. Закрывает глаза и вдруг все вокруг заходится в жутком разрушающем урагане. Стулья, побелка с потолка, микрофон, колонки. Всё в щепки, в ненужный больше мусор. Как улики. Никто не узнает. Он сотворил это хаос, его руки в грязи, но такую грязь достаточно смыть одним прикосновением теплой руки другого. Она осыпется миллионами крохотных бабочек с багровыми хрупкими крылышками с его ладоней. Он один в центре маленькой катастрофы. Улыбается и вдруг падает, сраженный крепким сном на несколько часов. Сухие губы приоткрываются, а за чертой этого города уже пришли в себя люди и машины, поезда... Он проснется другим, он ничего этого не вспомнит. Ровно до того момента, пока этот мир не устанет снова.