Эстет

Последним будет твое имя, запекшееся на выдранной ядром губе.

— Эстет до кончиков пальцев. Криденс услышал это впервые от Ньюта, сидя в его маленькой рабочей комнатке, которая находилась в самом центре чемодана, наполненного сотней магических существ. Он услышал это от своего нового /первого/ друга после того, как тот прочитал в его тетрадке небольшие заметки. Ньют состоит из ромашкового чая, хлопковых рубашек, утренней свежей газеты, щепотки стеснения, розовых щек (особенно, когда мисс Тина «случайно» касается его руки) и мозолей на костяшках пальцев. А еще старая, местами подшитая маленькая игрушка медвежонка, которую ему в детстве подарил старший брат. Он скрывает это, но действительно держит медвежонка под подушкой. У него нежно-желтая аура, как кожа на хвосте дракона, найденного им в Канаде. Ньют привык улыбаться на записки Криденса. Для Криденса это—святое, которое нельзя трогать другим, только Скамандеру. Это всего лишь его особенность—видеть людей насквозь и разбирать их на «рецепты». — Ты пишешь только обо мне? Криденс отрицательно качает головой, а его щеки розовеют. Когда-то Мэри Лу лупила лозиной нещадно, оставляя кровавые рубцы на ребрах и горячие слезы на ладонях. Мэри Лу сжигала тетради и громко кричала, когда читала, что она, как крапива: на звук красива, но жалит так, что боль пробивает до мурашек. Криденс не доверяет свои странности другим. Ньют просто никогда не говорит лишнего. /молчание—на вес золота/ Тайная тетрадка лежит под матрасом в комнате, заботливо предоставленной Криденсу мисс Тиной. Ему стыдно за то, что он для них, как обуза. Ему стыдно за то, что он доставляет им неудобства, хоть сестры и говорят, что это совсем не так. Криденс не знает, повержен ли демон внутри него, но одно Криденс знает точно, что обитатели апартаментов Голдштейн боятся спать с ним по соседству. Криденс боится засыпать. Ему снятся разрушенные дома, плачущие дети и испуганные глаза мирных жителей. Кошмары заставляют его задавать Ньюту один и тот же вопрос: — Обскур все ещё живет во мне? Ньют никогда не врет Криденсу, но его неуверенная дрожь в голосе при фразе «думаю, нет» пугает. Поэтому Криденс достает из-под матраса заветную тетрадку и пишет витиеватыми буквами: Ньют смешно морщит нос, когда говорит неправду. Он совсем не умеет лгать.

*

Криденс чувствует странные колики в районе солнечного сплетения. Глаза Тины блуждают по исписанной со всех сторон тетради. Она заинтересована и… Напугана. Криденс не знает, что сказать в свое оправдание. Рубцы на спине горят после долгих месяцев затишья. Он не помнит, как оказался на чердаке, прижимая свой главный секрет к груди, но тревожные глаза Тины мерещатся ему везде. Она приходит на чердак на рассвете и долго смотрит на его руки, дрожащие от малейшего дуновения ветерка. /словно березы ветви. вот-вот переломится мальчик./ — Ты считаешь это странным? Тина—гора. Сильная, гордая, недосягаемая. А еще великодушная. Криденс запишет это ее же чернилами в своей тетради уже после их разговора, разглядев наедине другую ее сторону. — Я считаю это волшебным. — Но я не умею колдовать. — Колдовство—это не только взмахи волшебной палочки. Твое волшебство проявляется в другом. В том, чего никому из нас не понять.

*

Криденсу страшно, когда он сидит за столом и осипшим голосом читает записки из своей тетради. Три пары глаз смотрят только на него, отчего он краснеет и не может сложить буквы в слова. Открыть свой маленький секрет даже самым близким людям оказалось нелегко. —… А еще Ньют не любит зиму, но ему до жути нравится играть в снежки. В детстве его брат Тесей всегда проигрывал ему в этой игре. Ньют знает, что он ему поддавался, но продолжает подтрунивать над братом при любом удобном случае. Он перестает быть стеснительным только с ним. У Ньюта на лице скромная улыбка, он кусает губу и не помнит, когда успел рассказать Криденсу об этом. — Карие глаза Тины похожи на кофе. Тина любит кофе, и иногда мне кажется, что он—ее первая любовь. Тина готовит кофе наспех, часто забывает добавить сахар, постоянно обжигает губы и, как всегда, говорит, что у нее неудачное утро. Но бывают дни, когда она совсем никуда не торопится, кладет в чашку два кубика сахара и медленно попивает свой любимый напиток. В такие дни она и Ньют просыпаются в одно время, и долго обсуждают погоду за окном. Тина смущенно опускает глаза в свою тарелку с пирогом и слегка пинает Криденса под столом. /погода за окном в такие дни, конечно, ее мало интересует / Криденс закрывает свою тетрадь, но чья-то холодная ладонь касается его руки. Голубые глаза Куинни ослепляют его. — Я тоже хочу услышать что-то о себе. Она слабо улыбается и легким движением раскрывает кладезь тайн на нужной странице. Криденс не хочет читать о Куинни, ведь невидимый шнур давит его шею. Но когда младшая Голдштейн элегантно хлопает веером темных ресниц, Криденс просто не может перечить ей. — Куинни Голдштейн похожа на августовский рассвет с золотыми россыпями бликов. Родинки на ее плечах складываются в незамысловатые фигурки, схожие с теми, которые она вырисовывает на полях своего ежедневника. Куинни любит венские вафли, чайные розы и фарфоровые статуэтки, украшающие все свободные уголки в доме. Эстетика Куинни Голдштейн состоит из приталенных шелковых платьев, сияющей перламутром кожи и горячего какао посреди ночи. Но когда… Криденс молчит и тянет. Его ладони скользят по страницам, а глаза тщательно исследуют последние написанные предложения. — Дальше не интересно. — Нет-нет! Мне интересно, Криденс, дочитай. — /тебе станет больно/ Ты не захочешь слушать дальше. — Я могу обидеться. — она говорит это шутливо, усмехаясь над испуганным Криденсом. /твои слова станут пророчеством/ Криденс боится обиды Куинни. Но ее боли боится еще больше. А ее бархатный голос давит сильнее страха. — Но когда ее вновь накрывает одиночество и отчаяние, а в воспоминаниях мелькают капли забвенного дождя и легкая улыбка милого сердцу маггла, маленькая и важная «деталька» вырывается из ее души наружу—вечная тоска. Криденс встречается взглядом с ней. Улыбка угасает так плавно, а румянец на щеках белеет. Руки еще холоднее. Тина что-то бормочет о позднем вечере. Ньют поспешно помогает ей убрать тарелки со стола. Молчание Куинни пронзает сердце насквозь. Она уходит из столовой, шурша голубой юбкой, запирая на все замки внешнюю дурочку. В эту ночь в доме сестер Голдштейн никто не будет спать.

*

Гордо, неспешно, поступью лани. Босые ноги прилипают к местами скрипящему паркету. Аккуратно наливает себе в стакан воды, мельком оглядывает присутствующих и так же неспешно возвращается обратно в комнату. Два, три, четыре. — Ее грозятся уволить, я не могу вечно врать, что она больна драконьей оспой. Пять, шесть, семь. Сценарий каждого утра неизменен. — Мы не можем просто взять и заставить ее выйти из депрессии, Тина. Восемь, девять… Криденс молча смотрит в окно, пока Тина и Ньют вновь ссорятся в полушёпоте. Тина боится, что однажды Куинни перестанет выходить из своей комнаты по утрам. Ньют боится, что Тина свихнётся раньше Куинни. она вся в маму. один раз влюбится и век верна. Слышать чужие мысли не дар–проклятие. И Куинни чувствует себя проклятой небесами, словно клеймо на судьбе–легилимент. Всячески пытается заткнуть голоса, а они только переходят на ультразвук. И тогда она ненавидит всех: министерство, не-магов, сеструНьютасоседейкаждуюподушечкупальцев. она боится своей любви. Апатия навалилась на плечи, она, не в силах выдержать этого груза, катится в яму, своими же руками вырытую. Слово «любовь» теперь уже не приносит смущенного румянца на щеках и раската импульсов по телу. Это как ветрянка: в детстве переболеть легче. А Куинни впервые прочувствовала эту «ветрянку» только сейчас, в двадцать с небольшим, и корит себя за то, что допустила и позволила ей обволочь себя. И тут же оправдывает: ведь этот запретный плод был так сладок и нежен. Нет здесь вины Криденса с его потрепанной тетрадкой, в котором всё важное о каждом. И Тины, старательно державшей под руки после смерти родители, не разрешая давать волю эмоциям, вины нет. Здесь правда только в ней—выросшей без любви, невольно знавшей гнусные, грязные мысли «друзей» и прохожих, в которой если и видели что-то, то лишь красивую обёртку. Душа тут никому не важна. А потом появился он—милый Якоб из другого мира, которому она показала каждый сантиметр своего внутреннего мира, ключи от которого имела только она сама. А после между ними возникла прозрачная стена, с гадким названием «закон о запрете». И оба встали по разные стороны. Бить кулаками о стену—бессмысленно. Карты сбиты, крика не слышно. Все ключики от ее внутреннего остались у него в руках. Не оставляй меня здесь, умоляю. Верни, что было моим/стало твоим. Теперь она, сжавшись в комочек перед огромным миром, с немой истерикой во взгляде полностью летит в бездну, перестав сопротивляться. …тринадцать. Ее личная чертова дюжина дней без выхода в свет.

*

Криденс чувствует, будто стоит на расстреле, поднос с мятным чаем в руках–оковы, её взгляд–винтовка, бьющая прямо в лоб. Куинни прикрывает голые ноги тяжелым одеялом. — Я не голодна. Голос охрип после нескольких дней вольного молчания. Ласкающий тембр стал похож на скрежет по наждачной бумаге. Внешний вид загнанной волчицы. внутри она ещё и напугана. Криденс стоит, словно и не слышал ее слов, мнётся с ноги на ногу и чувствует, будто кто-то перебирает полочки в его голове. /— Пожалуйста, не надо./ У неё взгляд нашкодившего ребёнка, пытавшегося пролезть в запретную комнату. — Можно я присяду? Она подбирает под себя ноги и Криденс садится на уголок её кровати. Ногти у неё изгрызаны под корень, поэтому когда его взгляд падает на ее руки, она, как под разрядом тока, вжимает их в одеяло. — Тоже считаешь, что я обезумела? Саркастично цепляет, хочет на разговор вывести. /Вы ведь все здесь помочь хотите? Помоги. / Криденс отрицательно качает головой, боясь слово обронить. Боясь опять навредить. Боясь обидеть. А она перезаряжает винтовку: спускает босые худенькие ноги на холодный пол. Хрустит пальчиками. А он боится и голову поднять. Будто она–Джоконда, на которую смотреть нельзя, ведь недописанная. Крепко держит поднос и старается ни о чем не думать. Молчание угнетает. — Почему вы все думаете, что мне нужна поддержка? По вашему я—ребёнок? — Я так не думаю. Думает. И солгать пытается, зная, что она все равно раскусит. Хоть Куинни и слишком продуманна для ребёнка, да только одного не отнять, что она всего лишь дитя, что так и недолюбили. И Криденс такой же: весь недо, с запекшимися на детском сердце глубокими ранами. — Так для чего же ты пришёл? Неужто просто напоить меня чаем? Криденс хочет взять иголку с ниткой и зашить ее сердце, собрать воедино. Обнять до хруста костей. Пригладить выбившиеся завитки золотистых кудрей. — Счастлив тот, кто любим. Ради кого не будут спать ночами. Кому вот так просто принесут чай перед сном. Ты должна быть счастлива. — А ты? Ты счастлив? Прицел наведён прямо в душу. — Только если счастлива ты. Визави. Чай разливается на ковёр. Куинни преодолевает расстояние, впивается искусанными пальцами в шею, тянет к себе. Не оставляет ни шанса на спасение. Ее горячее дыхание, словно крик о помощи. Сухими губами впивается в его губы. Тонет. Захлёбывается. Он с трепетом кладёт руки на ее плечи, ласково касается талии, рук. Забывает как дышать. Каждое ее прикосновение пронизывает, словно разряд тока. /вытащи меня, вытащи/ Она задыхается, соленые слезы стягивают кожу. Врывается в него без масок. Вот я! Смотри! В руках твоих теперь с обнаженным нутром. Вся в пробоинах. Одичалая. Любви ждущая. — Пожалуйста, не оставляй меня. Только не оставляй. Плачет, целует его мягко. — Я обещаю, Куинни, я обещаю. Держит ее плачущую, испуганную, морально истощенную, гладит по густым волосам, острым коленкам. Сердце, обезумев, вот-вот выпрыгнет из груди. Каждый ее поцелуй—штамп. Теперь он в ее путах, крепко привязан, поглощён. Он мысленно добавляет еще одну частичку к своей маленькой коллекции о его Куинни. Ее кожа—чистый шёлк. Куинни жмёт на курок.