The Wind Cries Jimi

      Моника включила радио — в это время как раз играли музыку. Из небольшого чёрного радиоприёмника лились звуки, а Моника сидела, выводя на холсте запутанные линии.       С каждым новым витком нарисованной линии Моника падала в пучину воспоминаний. Вот она, тогда ещё фигуристка, танцует на льду под бодрую музыку. Кружится, выполняет сложные элементы, а коньки оставляют витиеватые следы на холодном льду катка.       Музыка струится, окутывает её, завлекает. Тело Моники помнит все движения наизусть. Главное — вложить в них душу, показывая, что это не просто заученный, вызубренный от начала до конца танец, а нечто живое, со своей душой и смыслом. На лице же должна быть улыбка. Желательно, похожая на настоящую, искреннюю. Как будто Моника с лёгкостью импровизирует и радуется полученному результату, а не повторяет успевшие надоесть жесты.       Бодрая, заводная музыка играет. На Монику направлены восторженные взгляды зрителей. Красная короткая юбка реет маленьким живым огоньком, а стразы на блузе переливаются разными цветами. Позади Моники извиваются тонкие запутанные линии — следы от коньков.       Вдруг — совершенно внезапно — линия прерывается. Моника падает на холодный лёд, ощущая, что несмотря на мерзлоту льда, она совсем горячая. Особенно в области колена.       Щёки Моники горят красным, как её короткая юбочка. Сердце испуганно, безумно быстро бьётся, Моника дышит — вдох-выдох, вдох-выдох… А колено болит ужасно, ужасно трудно подняться, встать, идти. Вывих? Растяжение? Или вообще перелом? Моника не знала, не понимала, но было больно. Больно, скорее, не из-за колена, а из-за того, что все репетиции, упражнения, все старания и последующая усталость оказались ненужной тратой энергии. Всего лишь для того, чтобы легко и просто упасть. Не занять первое, второе или третье место, а всего лишь упасть и повредить ногу.       Глупо.       Задорный рок-н-ролл, что передавали по радио, резко оборвался на последнем аккорде. Здесь Моника должна была встать в красивую позу и уйти под бурные аплодисменты и радостные возгласы, но всё сложилось иначе.       Холст был испещрён линиями, а в его нижнем правом углу виднелась жирная красная точка — это упавшая Моника.  — А вот и новый звонок, — отчеканила ведущая радиопередачи.  — Здравствуйте, — произнёс какой-то скомканный голос, идущий из телефонной трубки на радио, а потом — в уши Моники. Голос заявляет, что его обладательницу зовут Элиза, что к ней приехала подруга из США, что у этой подруги сороковой день рождения, видите, точнее, слышите ли. — Не можете ли вы поставить её любимую песню…  — Какую? — ведущая перебила говорившую женщину.  — «Black Is the Color of My True Love’s Hair», — протяжно, будто вспоминая длинное название песни, сказал голос.  — Хорошо! — воскликнула ведущая. — Итак, поёт неповторимая Джоан Баэз! «Black Is the Color Of My True Love’s Hair»!       В комнату тихо, на цыпочках вошли взволнованные звуки гитары, смягчая эхом отдающиеся в голове резкие восклицания ведущей. Аккорды были плавными, раскачивающимися, будто колосья на ветру, будто дикие травы с заросшей поляны. Однако Моника видела и изображала совсем другое.       Black, black, black is the color of my true love’s hair…       У него волосы чёрные-чёрные, вьющиеся, пушистые и непослушные. Это ужасно трудно изобразить красками — особенно Монике, которая пару минут назад упала и еле поднялась. Теперь она переместилась на несколько лет вперёд, к родному Джими.       His lips are something wond’rous fair.       А губы! Пухлые, слегка потрескавшиеся, такие негритянские, такие блюзовые. Блюз Джими обожал — тут не поспоришь. И обожал тихо напевать его, еле шевеля губами. Чтобы никто не услышал и не разобрал. Кроме Моники.       The purest eyes…       Глаза. Карие. Миндаль, дерево, каштан? Нет, ни на что из этого глаза Джими не были похожи. Надо смешать много красок, чтобы получить нужный оттенок коричневого. И показать, что глаза эти — добрые, честные. А когда Джими искренне смеялся, в его глазах зажигался огонёк. Но его тоже тяжело передать при помощи красок.       And the bravest hands…       Руки у Джими были по-настоящему смелыми. Смелыми для того, чтобы играть запутанные, пёстрые, словно узоры на персидских коврах, соло. Смелыми для того, чтобы долго импровизировать, создавая при этом что-то новое. И через эти руки с длинными, изящными пальцами музыканта, Джими изливал свою душу.       I love the grass whereon he stands.       Когда-то Моника была простой фанаткой Хендрикса. Впервые оказавшись на его концерте, она рвалась подойти поближе к сцене, рассмотреть пёстрый наряд Джими, его гитару, руки. Уловить каждое, пусть самое маленькое и незначительное движение. Увидеть, как пальцы ловко двигаются по грифу, зажимают аккорды.       А потом она смогла видеть это каждый день.       Моника оставалась фанаткой, но за это время успела стать кем-то большим. Кем-то более родным и более близким.       Близость — это длинная-предлинная нить. Люди держатся за её концы и тянут друг друга. Они становятся всё ближе и ближе, но нить бесконечна. Некоторые привязывают ею друг друга. Некоторые в ней путаются. Некоторые бросают кончик этой нити и бегут-бегут-бегут по прямой или петляя — лишь бы забыть дорогу к ниточке. Иногда, бывает, возвращаются, но конец нитки может подобрать кто-нибудь другой.       Моника помнит, как она взялась за тонкую ниточку. И Джими взялся. Они медленно, постепенно приближались один к одному. Осторожно, боясь сделать неверный шаг.       Но нити имеют свойство рваться.       А здесь, на холсте, нити не порвутся, — Моника в это верит и надеется на это. Только решила судьбу нитей не Моника, а рука, случайно дёрнувшаяся на финальных строчках песни.       Black, black, black is the color of my true love’s hair…       Моника не глядя опустила кисточку в стакан с водой, но он оказался чашкой, наполненной так и не выпитым кофе.  — Придётся выливать, — пробормотала Даннеманн себе под нос. — Ладно, он уже и так холодный.       Она направилась к раковине. Вылив в неё кофе, смешанный с красками, Моника прислушалась к тому, что доносилось из радиоприёмника. Мужчина хриплым, прокуренным баритоном что-то бубнил, ведущая ему бойко отвечала, но эти два голоса смешались в мозгу Моники, так что из разговора она ничего не поняла.       Снова зазвучала песня, тоже начинавшаяся с невесомых аккордов, сыгранных на акустической гитаре. «Это же „Pentangle“!» — щёлкнуло в голове у Моники.       Once I had a sweetheart and now I have none…       До чего же знакомая история! У светловолосой женщины, что возвращалась к холсту, поставив фарфоровую чашку на стол, была похожая. Кто-то был, а теперь — нет. Этим кем-то был Джими.       Если бы Моника не знала английского языка, она бы думала, что в песне поётся о чём-нибудь радостном и прекрасном, о закатах и рассветах, о лилиях и розах. Но Моника знала английский. Если бы она не знала Джими, то думала, что это просто-напросто песня об утраченной любви. Но Моника знала Джими и знала, что с ним произошло. И что произошло с ней. Last night in sweet slumber I dreamed I did see, Last night in sweet slumber I dreamed I did see My own darling jewel sat smiling by me, My own darling jewel sat smiling by me…       Моника продолжала рисовать. Закаты и рассветы, которые она встречала с Джими. Тогда они казались обыкновенной маленькой радостью, подаренной жизнью. А сейчас воспоминания о них несут лишь печаль с тоской по тем далёким дням.       Даннеманн изображала розы и лилии, которые Джими ей дарил. Пышные цветочные букеты стояли в вазе дня три, радуя взгляд своим внешним видом. Но потом с них начинали осыпаться лепестки. Цветы увядали. Завял и Джими — неожиданно, можно сказать, случайно. I’ll venture through England, through France and through Spain, I’ll venture through England, through France and through Spain. My life I’ll venture on watery main, My life I’ll venture on watery main…       Кисть Моники вырисовывала моря и океаны, которые Джими доводилось пересекать на пароходе, перелетать на самолёте. И Моника частенько находилась рядом с ним. Они вдвоём видели одни и те же города, одних и тех же людей, одних и тех же друг друга. К вечеру это ощущение окутывало с ног до головы. Поэтому, ложась спать, они были уверены, что увидят одни и те же сны.       Только вот Джими умер. Моника осталась одна. А сны, посещавшие её, когда она засыпала на большой кровати, было не с кем обсудить. Потому что никто подобные не видел. Кроме Моники, разумеется.       Песня уплыла по волнам глубокого океана. Возможно, кто-то на другом континенте слушает её — тоже по радио или на затёртой до дыр пластинке. Или сам её играет и поёт. А для Моники сейчас начнёт звучать другая песня.  — Добрый вечер, — вылетел из радиоприёмника, а затем отскочил от пола, потолка и стен весёлый и бодрый юношеский голос.  — Здравствуйте, — голос ведущей пытался не уступить ему в позитивности, но фраза всё-таки прозвучала слабее и скучнее.  — Я играю на гитаре и считаю Джими Хендрикса примером для подражания, — протараторил парень. — Так вот… Можете ли вы, пожалуйста, поставить мою любимую песню — «The Wind Cries Mary»? И да, меня зовут Ули, если что.  — Хорошо, — тихо согласилась ведущая, понимая, что так же бойко и звонко, как беседующий с ней парень, она ответить не сможет. — Для Ули и для всех юных гитаристов играет песня «The Wind Cries Mary»!       Моника затихла в ожидании. Через несколько секунд помещение постепенно — капля за каплей — начало заполняться звуками, более яркими, чем краски на холсте и на палитре, более лёгкими, чем движения кисти. Гитара Джими. Волшебная гитара сентябрьского вечера.       Моника отложила кисти и подошла к окну. Город постепенно накрывала темнота. Моря и океаны, наверное, тоже стали вбирать в себя мрачные оттенки. Но это не имеет значения. Важно то, что по этой тёмной воде уплывала ещё одна песня. Вместе с ветром.       Наступил поздний вечер — дети разошлись по домам, прекратив резвиться и шуметь. По дороге изредка проезжали машины, пугая темноту резким светом фар. Улицы опустели, предоставив ветру полную свободу. Обычно он бегает, носится, но сентябрьскими вечерами он предпочитает бродить тихим призраком — то ли он дул, то ли нет. Выйдешь на улицу — и внутрь закрадывается покалывающий холодок, но температура тела остаётся прежней. Лёгкий шум отдаёт в ушах, но в то же время кажется, что звука не было вовсе. И никак не понять, прошёлся ли ветер по дороге или нет.       Только Монике было известно, что ветер и правда дует. Это ей объяснил Джими. Ещё он поведал ей, что ветер плачет. Плачет из-за некой Мэри. Для этой Мэри ветер собирает букеты из недавно опавших золотистых листьев, создаёт из них корону. Однако Мэри потерялась в каком-то из уголков мира, а в каком — неясно. Ветер мог бы подняться ввысь и посмотреть, но оттуда она покажется лишь маленькой незаметной точкой.       Старый дворник прошёлся по улице, убирая метлой опавшие листья. Ветер всё равно доберётся до них, до этих шелестящих осколочков жизни. Унесёт их в далёкую сказочную страну, где одинокая королева тоскует по своему королю, а король, в свою очередь, мечтает преодолеть сотни миль, что их разделяют.       А интересно, заметит ли призрачный ветер не царскую особу Мэри, а простую женщину Монику, бывшую для Джими королевой? И помнит ли он короля Хендрикса, становившегося в глазах Моники обычным человеком? Конечно, заметит. Конечно, знает. На то он и ветер, чтобы ничего не забывать.       Сможет ли ветер соединить влюблённые сердца, если они находятся не на разных концах света, а в разных мирах? На то он и ветер, чтобы стирать границы между мирами. Тогда пусть он передаст тоску Моники, её беззвучное послание для Джими. Моника сдерживала слёзы, норовившие просочиться из глаз, потому что уродливый, расплывчатый плач способен заглушить стройную и красивую песню. Пусть плачет ветер, пусть он воет одинокой собакой, которую не впустили ни в один дом. И несёт послания.       За три минуты Моника погрузилась в звуки музыки, утекла в реке чарующих гитарных партий. Вода журчала, несла её куда-то вдаль — то ли в прошлое, то ли в будущее. Моника продолжала сдерживать слёзы, понимая, что незачем их проливать — река и без того полноводная. Над ней кружил ветер, но мелодичное звучание воды мешало распознать то, что он говорит. О чём он воет? О ком? О той же Мэри? Но тогда зачем ветру преследовать Монику? Ведь она несётся не к неизвестной Мэри, а к любимому и родному Джими.       Песня затихла. Передача должна была продолжаться, должна была говорить ведущая, должен был кто-нибудь позвонить, должна была зазвучать новая песня. Только этого не случилось в доме у Моники, потому что её рука, слегка украшенная дикими цветными пятнышками, потянулась выключить радио.       Теперь тишина шуршала вокруг Даннеманн, не принимая в себя никаких других звуков. Тишина гладила стены, она сама была четырьмя стенами комнаты, окружая Монику со всех сторон. Тишина не позволяла себя нарушить — она была слишком большой и важной. Моника даже не пыталась издать звука — ведь что выйдет, если такое гигантское безмолвие разрушится? Раздавит Монику, уничтожит холст, комнату, дом?       Ветер за окном неожиданно осмелел, стал громче. Как-то непохоже это на обыкновенные тихие сентябрьские вечера. Обезумевший ветер носился по прямой улице, по дороге. И кричал навзрыд. А что именно? Что значил его надрывающийся вопль?       Внутри Моники заиграло любопытство. Удушающая тишина шептала: «Нет!», не желая, чтобы её заставили разлететься на кусочки, сокрушили буйными звуками улицы. И Даннеманн говорила «нет», потому что тишина, ежедневно сопровождающая её, успела порядком надоесть. И Моника говорила «да» своим ладоням, тянущимся к ручке окна.       Сумасшедший ветер ворвался в комнату. По улице пробежался неистовый крик, смешанный со звуками проезжающих автомобилей. Затем он повторил тот же вопль, дабы разорвать плотное полотно тишины, дабы дать понять всем и каждому, что так тревожит его ветреную и буйную душу. Моника наполнила свои лёгкие свежим воздухом, услышав, как тишина трещит по швам, а ветер, поднимая вверх листья, всхлипывает: «Джими!».