Прости...

Неизвестный день. Неизвестный год. Неизвестное место.       Я просыпаюсь в просторном светлом помещении, слишком ярко для моих глаз, я их закрываю. Что произошло? Где я, но самое главное, кто? По мозгам стучит какой-то прерывистый писк, как в больнице у аппарата, контролирующего сердцебиение и пульс. Стоп! Светло, я ничего не помню, писк — это что больничная палата? Я изо всех сил пытаюсь найти в себе силы, чтобы открыть глаза вновь… Но сил нет… 17 мая. Кельн.       Ночью сборную разбудили крики, вопли и собачий лай, доносившиеся из номера Темы Панарина и Алисы Знарок. Пара очень громко выясняла отношения, что в последнее время стало происходить все чаще и чаще. Первыми в самой гуще событий оказались верные друзья хоккеиста — Царь Дадон и Шипа, они сразу почувствовали навязчивый запах алкоголя, ребятам это показалось странным, потому что Тема не пьет и Алисе в ее положении запрещает. — Папа, он пьян! — сквозь слезы истеричо кричала блондинка. — А ты хер знает от кого залетела, один-один! — отвечал икая и еле стоя на ногах хоккеист. — Заткнись! — Доча, это правда? — Да! — заорал Панарин. — Заткнись, я сказала. — Ты, в твоих услугах сборная не нуждается больше, — строго ответил молодому человеку тренер, утишая дочь, — можешь собирать свои вещи и уезжать бухать на все четыре стороны! — Мы проститутки что ли, чтобы оказывать услуги? — не выдержал Дадонов. Знарок промолчал, но очень тяжело вдохнул.        Вадим, почувствовав градус поднявшегося напряжения, поспешил запихать своих партнеров по звену в их с Женей номер, оставив отца и дочь Знарков в гордом одиночестве. Шипа прекрасно понимал, что Панара не мог напиться так, просто поняв, что Алисин ребенок не от него. Здесь скрыта какая-то другая, более глубокая и серьезная причина. Пока закипевший Женя остывал, а Вадик думал о деликатности вопроса для друга, пьянющий друг заснул на его постели. Кажется, кому-то негде спать…

***

      Утро началось с завтрака, за которым как и обычно собрались парни, но в это утро в столовой висела напряженная давящая тишина. Не было подколов Шипачева, звонкого смеха Дадонова, наигранно-обиженных ответов Панарина, впрочем, как не было и самих парней. Про причину отсутствия Панарина практически все ночью слышали, а где его верные соратники, оставалось загадкой. — Темыч, подъем, — выводил из мира снова друга Шипачев. — Мне плохо, я никуда не пойду. Дайте воды, — шипел Панарин, жмуря глаза и держась за голову. — Жень, думаешь о том же, о чем и я? — Ага, раз-два-три, взяли! — хоккеисты ловко подняли своего друга с кровати и понесли в ванну, где уже была налита холодная вода. Реакция Артемия не заставила себя долго ждать. Его вопль можно было услышать в любой точке мира. — Вы, бль, вы, бль, вы, блять, что? Вы ебанулись в край?! — ему явно не нравилось происходящее. Зато экспресс-отрезвление без похмелья получилось. — Придурки! — бросил хлебушек вылезая из ванны. — А теперь рассказывай, почему ты вчера набухался и что у вас с Алисой? — спросил по-отцовски Вадик. — Она беременна. — А мы типа не поняли, не видели, не знаем — ответил Дадон. — Да не Алиса, а она. Она вчера приходила узнать мое отношение к моим ФИО в свидетельстве о рождении ребенка. — И ты от счастья пошел бухать в ближайший кабак? — перебил его Шипа. — Вот, морда еврейская, даже нас не позвал праздновать, — обратился к коллеге по клубу Женя. — Я согласился, сказал, что вопреки всему буду с ней, а она отказалась и ушла. Прямо на моих глазах, — на глазах хоккеиста выступили слезы, — ее сбила машина, я не знаю где она теперь… — он достал из кармана кофты, которую с него спящего сняли ночью Шипачев с Дадоновым, снимок узи и протянул его друзьям. — Темыч, мы тебе поможем найти ее. С Валеричем все разрулим, — обнял его Шипачев. — Блять, еще и дед не моего внука. Вот с ним я сам разберусь, и это железно. Будет мне на всю жизнь уроком…

***

      В ее голове начали всплывать какие-то обрывки воспоминаний. Вот она в первый раз встала на коньки, родной двор, улыбчивое лицо отца, тянущего руки ей навстречу и зовущего к себе, она еще совсем маленькая делает первые робкие шажки и падает… но лежа на горячем льду она слышит скрежет тормозов машины. Бедную девушку подбрасывает на больничной койке, но укол успокаивает тело, и она засыпает.

***

      Олег Валерьевич, как и любой отец любит свою дочь, свой лучик света в жизни, но все же он понимал, что в первую очередь сейчас он тренер сборной и не может разбрасываться такими ценными и результативными игроками как Панарин, особенно после завершения группового этапа, поэтому, к всеобщему удивлению, Знарок, осознавший ценность Панарина, сам пошел к нападающему и извинился за свои слова и за поступки своей непутевой дочери. Никто не ожидал такой развязки семейной драмы, тем более, что отец «бедной девушки» пообещал помочь парню разыскать его подругу. — Мужики, сегодня у некоторых людей произошли не самые приятные вещи в жизни, но давайте, блять, докажем всему этому говну, что мы сильнее. — За Россию, за Серегу, — поддержал капитан — Белов.       Чехия всегда считалась далеко не слабым соперником, но и не самым сильным, такая довольно-таки скользкая команда. Почти половину периода счет никто так и не мог открыть, до точного броска Димы Орлова, после этого игра пошла уже намного легче, чехи как будто сдались, уже не было того упорства. Преимущество удвоил Никита Кучеров, это гол был заброшен в Темину смену, этот факт еще сильнее «втянул» его в игру, поэтому Панарин не вспоминал о ней до конца матча, но за 5 минут до конца игры, его сердце сжалось, мозг отключился и легким движением руки, как его еще в Коркино больше двадцати лет назад учил дед, шайба кокетливо зашла в ворота. В этот самый момент его что-то обожгло изнутри, что-то приятное, ему казалось, что он увидел ее с их сынишкой на трибуне, как она послала воздушный поцелуй и кротко улыбнулась. Оставшееся время вплоть до выхода из раздевалки прошло для хоккеиста как-то скомкано и непонятно. — Олег Валерьич, — бросился кудрявый к тренеру, едва выйдя из душа. — А? А-а-а-а! Да, — скупо ответил мужчина. — Вы что-то узнали? — с надеждой посмотрел парень своими голубыми глазами на тренера, которыми свел с ума не мало поклонниц. — Я был занят игрой, как и ты, я попросил Рому Ротенберга узнать, у него-то связи побольше моих будут. Подойди к нему, возьми адрес госпиталя и все остальное. — Спасибо! — как сын к отцу на шею бросился хоккеист к тренеру, чем вызвал неоднозначную реакцию у команды.

***

Она боялась снова открыть глаза и увидеть этот белый, слепящий свет. От очередного укола она заснула. Она открывает глаза и оказывается где-то, где светло и ярко, нет это не больничная палата, тут шумно, много людей, это какой-то стадион. Идет хоккейный матч, она видит на табло счет 2:0 в пользу Российской сборной. Она видит, как 27 номер легко и непринужденно кладет очередную шайбу в ворота Чехов. Арена взвывает, вдруг за правую руку ее дергает какой-то мальчуган лет пяти, в котором прослеживаются ее черты лица. «Мама-мама, смотри, папка забил!» — радостно кричит ребенок. Она не может ничего понять, где она, что происходит, кто этот кудрявый юнец справа, и почему он зовет ее мама. Хоккеист забивший гол смотрит на нее и улыбается, как же они похожи… «Неужели это мой муж, а это наш с ним сынишка?» — проносится у нее в голове. Голос объявляет на английском: «Шайбу забросил Артемий Панарин номер 27». Внутри ее что-то обжигает от этого имени, она подскакивает на больничной койке, но медсестра делает укол и девушка снова засыпает. Это ведение еще сильнее запутывает ее в самой себе.

***

— Роман Борисович! — выскакивает из раздевалки в одних лишь термоштанах кудрявый мОлодец, вслед за ген менеджером сборной. — Да, Тёма? Классную шайбу забил! — хлопает хоккеиста по плечу мужчина. — Да, спасибо. Я по другому поводу. Что там по моему вопросу? — взволнованно, дрожащим голосом спросил атлет. — Я скинул тебе в what’s up адрес клиники и номер палаты. Можешь прямо сейчас туда поехать, Валерича я предупредил. — Спасибо, не знаю, как и благодарить! — Я знаю, на свадьбу вашу позовешь, — улыбнулся мужчина.       Молодой человек быстро принял душ, выбежал из ледовой арены, кинул вещи в автобус, попросил друзей занести его сумку в номер, поймал такси и поехал по заветному адресу, все складывалось, как по нотам. Для полного счастья, он должен был прийти в палату, озаренную солнечным светом, а она бы там сидела на койке, читала книгу, улыбнулась, увидев его, они бы поцеловались, он бы пошутил про ее сломанную ногу, и они бы смеялись так до утра. Вместе. Вдвоем. Но, к сожалению, реальность жестока. Она лежала в реанимации: палата с единственным окном — окном в коридор, палата наполненная писком пульсоксиметра, палата, в которой человек на грани жизни и смерти, чаще даже ближе ко второму. Панарин увидел ее всю серую, в воротнике Шанца, с загипсованными руками и ногам. Девушка тихонько постанывала сквозь сон от боли. Он долго не решался войти. Он никогда не видел ее такой. Артемий все же вошел, она была бездвижима. Он сел на край кровати и взял ее за кончик пальца. Как же он любил раньше ее прикосновения, как она трепала его кудряшки этими самыми теплыми, нежными, мягкими и такими родными пальчиками, но сейчас они холодные, твердые, словно каменные, и какие-то чужие что ли. По его щеке скользнула слеза, он понял, что, судя по ее состоянию, навряд ли врачи сумели сохранить их ребенка. Эта тишина, разрываемая писком прибора, давила на него, ему становилось не по себе от осознания того, что она там из-за него. Он встал с постели и хотел уже уйти, но решил наклониться к ее серому лицу с гигантскими синяками, убрал прядь ее волос за ухо, нежно поцеловал и шепнул: «Прости, это все из-за меня. Мы сделаем все, чтобы ты жила как раньше! Я люблю тебя! Я обещаю, я к тебе приду завтра!» Он вышел из палаты, но долго еще смотрел на нее через стекло. — Молодой человек! — обратился к Панарину на ломанном русском серьезный мужчина в белом халате, — вы муж? — Нет, то есть почти, жених, — быстро исправился Артемий. — Травмы серьезные, мы делаем все, что можем, но шансы крошечные, что она выживет, а если и случится чудо, то она навсегда будет привязана к инвалидной коляске.       Панарин молча покачал головой, Артемий понял, что не сможет больше никогда ей, сидящей в инвалидной коляске, смотреть в глаза без угрызений совести, но и если сейчас бросит ее тут такую, то себе это тоже не сможет простить никогда. Она нравилась его деду, ей восхищалась его бабушка, она была идеалом, но идеалом не внешней красоты (она была не красавица, но и не дурнушка), а внутренней: добрая, общительная, та, которая поддержит, посочувствует. «Что будет теперь? Что мне делать?» — думал хоккеист.