Сердцам живых и умерших

— Тебе пора выйти на улицу. Хочешь, можешь взять свои пыльные бумажки с собой. Тхесс раскачивается на стуле взад-вперед уже несколько минут, и к исходу десятой абсолютно наверняка врежется носом в стол, аккуратно покрытый всяческими папками почти в три слоя. Куратор её текущей научной работы и не последний человек на кафедре недовольно трет переносицу и едва уловимо морщится. Он даже не смотрит на студентку, вальяжно оседлавшую стул задом наперед и хитро сверкающую из-за спинки стула серо-зеленым взглядом. — Ты помнишь, что срок сдачи твоей работы истекает в этом месяце? Ты не продвинулась дальше теоретической части. Тхесс отмахивается от его слов, как от назойливой мухи и еще больше обнажает зубы в широкой, по-детски счастливой улыбке. Маглор бы сказал, по-детски хулиганистой. — План практической части мы можем обсудить и где-нибудь снаружи. Эта пыльная и мрачная атмосфера отнюдь не способствует плодотворной работе. Ты же знаешь, тут важное — вдохновение! Тхесс раскидывает руки, как обнаружившая легкую добычу чайка и таки грохается на пол в обнимку со стулом. — Синяк? — Не думаю. Обивка и деревянная рама меня защитили будь здоров. Девчушка (девушкой её назвать и язык не поворачивается, а ей почти двадцать один) легко вскакивает на ноги, попутно отряхивая легкие штаны в пестрых индийских огурцах, и оправляет такую же пеструю блузку. Куратор следит за её движениями с интересом натуралиста, прикидывая в уме каждое её действие наперед. Люди все-таки находят, чем удивить, даже спустя века. — Так ты пойдешь? Что ему нравится в английском языке, так это отсутствие отличия между «ты» и «Вы», совсем как в родном квенья, где отсутствовало излишне формальное обращение. Так ему нравится думать, что его нынешние ученики, сменявшие друг друга с быстротой наступающей осени, близки с ним так же, как и он когда-то — со своим наставником. — Боюсь, пришло и мое время покориться современным методикам обучения молодежи, — полушутя соглашается Маглор, разворошив стопку бумаг, отбирая те, с которыми может справиться и во время «прогулки». Что бы там неугомонная Тхесс ни задумала. — Скажете тоже, профессор Финвэ, — он морщится, когда студентка возвращает ему шпильку, — вы по возрасту недалеко от меня ушли. Вам же около тридцати. — Порой я чувствую себя стариком. — Это всё из-за пыли и вездесущей бюрократии, — авторитетно заявляет Тхесс, весьма выразительно уставившись на рои пылинок, танцующих в дневном свете, льющемся из-за полуприкрытых шторами окон. Красивый кабинет, ничего не скажешь — и такой же старый, как и сам университет, занявший бывший замок. Времен еще Завоевателя — авторитетно. Но неудивительно, что в такой развалюхе, насквозь пропитанной временем и почти осязаемой историей, стареешь быстрее. Даже если ты молодой перспективный профессор. Тхесс еще раз покосилась на Маглора и пригласила следовать за собой. Недавно открывшаяся чайная пряталась у набережной речки Уир, в весьма укромном месте — где общественная улица ненавязчиво соприкасалась с лесистой территорией колледжа. Маглор уже успел облюбовать столик возле колонн из живой изгороди, надежно укрывающих от постороннего присутствия, но вернувшаяся из помещения Тхесс наперевес с пузатым фарфоровым чайником и двумя чашками весьма выразительно указала на открытый всем ветрам столик, как раз по соседству с живой изгородью, но и возле невысокого витого заборчика. Где-то там шумел осенний прилив. Что спорить — отсюда открывался превосходный вид на воды Уира и противоположный берег, где рабочие ремонтировали шлюзы. — Без сахара? — Маглор и так пил что чай, что кофе без разных добавок, но полное отсутствие чего-либо на столе, за исключением всё того же чайничка и малюсеньких чашечек порядком удивляло. Даже самой захудалой печенюшки — и той нет. Тхесс уже успела разлить чай и теперь грела пальцы о белые бока чашки, пристально вглядываясь в светло-зеленую гладь. Встрепенулась, ответила, в очередной раз ошарашив широкой улыбкой: — Пить китайский чай с сахаром — вообще моветон. Им просто наслаждаются. — Пахнет… молоком? — Маглор осторожно принюхивается: запах почти сладкий, мягкий, ускользающий, оставляющий после себя лишь легкий намек. Не чета душистым сборам трав, которыми он себя потчует в рамках спасения от очередной осенней хандры. Аромат этого чая скорее напоминает о лете, дождливом июле или же ненавязчивом, теплом сентябре с пронизывающим свежим ветром во все еще зеленых шумных кронах. Удивительно, речной прилив в последнее время так похож на шелест листвы. Кажется, Тхесс уже успела ответить и даже пустилась в пространные объяснения, сводящиеся к тому, что никакого молока тут в помине и нет — дело в особой обработке листьев. В голове остается лишь приятная, теплеющая пустота. Но Маглор решительным жестом отставляет недопитую чашку и в упор смотрит на девушку напротив. — Кажется, ты обещала составить план твоей практической части. — Да, мучитель… — со вздохом тянет она. Но всё же не прекращает улыбаться. Маглор давно разучился читать души — сначала боялся истаять, как остальные сородичи, не выдержав груза людских страстей и тревог, потом было не до того, не до того… пока всё не пришло к спокойному безразличию. Он самому себе напоминал обросший теплым мхом тысячелетний валун, в зеленых зарослях которого поколениями копошатся сотни маленьких рачков. Но если прочувствовать так, чисто эмпатическим импульсом, считать настроение по повисшей между ними атмосфере — Тхесс легко. Она очарована чем-то слишком глубоко, чтобы не бояться утонуть. Но вместе с тем она счастлива, как может быть счастлив человек, принявший очевидное с не присущей этому чувству легкостью. От мыслей о мхе и рачках неожиданно потеплело в груди. А может, всё дело в вопиюще-ненавязчивой зелени вокруг? Лазурные волны Уира, отражающие склоняющийся над ними лес, сереющая зелень глаз напротив… Люди очень многому придают значение. Цветам, растениям, снам… Может, когда-то всё имело значение. …А может, имеет и сейчас. Тхесс вновь наполняет его чашку, и пальцы щиплет приятное тепло. Вкус отдает некрепким зеленым чаем, молочный аромат путается в склоняющихся к ним кленовых ветвях. …За будущую дипломную работу Тхесс они так и не вернулись. Маглору показалось излишне кощунственным нарушать это хрупкое равновесие, очарование момента. Но оно лопнуло, как хрупкое стекло, и уши вновь наполнились миром: перестуком каблучков по новой кладке, отдаленной руганью работников, чистящих шлюз, негромким разговором еще одних посетителей чайной — как раз там, где Маглор хотел обосноваться. Их разговор оказался неожиданно громким и четким. Тхесс взяла трубку. — Да, мам. — Нет, всё хорошо. Сегодня допоздна не буду. — Нет, гуляю. Вытащила профессора Финвэ на свежий воздух, чаи гоняем, — после «профессора» Маглора вновь посетило неизбежное ощущение старчества. Только теперь оно казалось чем-то чужеродным. Не присущим ему, его сущности. Эльф, вечно молодой, как же. Он сделал еще один глоток, краем уха отметив окончание телефонного разговора. — Нет, мам, мы думаем. О высоком. Да. Давай, пока. У Тхесс длинный плоский смартфон — как бы удивительно не казалось вопреки всему сложившемуся образу в голове. Она слушает много музыки — иногда подпевает, голос хороший, но его надо ставить. Маглор трет переносицу — он давно отдалился от музыки, но подмечать такие факты дело привычки, старой, не выведенной до конца. Иногда, когда она заходит в его кабинет забрать-сдать какие-то бумажки, журналы, зачетки он слышит слушаемые ею песни, неровным шумом льющиеся из наушников. Ему-то легко определить мелодию, со свойственным каждому эльфу острым слухом, притупившемся со временем. Обычно это что-то неизменно британское, с нотками фолка, популяризовавшемся в последнее время. Удивительно было услышать на звонке какую-то новомодную азиатскую песню. Маглор подпер ладонью подбородок и слушал щебет сойки, сверкнувшей голубым опереньем перед ним всего мгновение назад. Он не Тьелкормо, чтобы понимать язык птиц. Но, кажется, птичка где-то нашла последний рябиновый куст и зазывала полететь вместе с ней. — Ты улыбаешься… — едва слышно прошелестело рядом. Маглор повернул голову. Улыбка Тхесс смягчилась, переливчато мерцала зелень глаз. — Я рада, что тебе стало лучше. — Да… лучше. Приятный вечер закончился, будто подтолкнутый теплой волной, оставивший после себя лишь ощущение теплых пальцев, скользнувших по плечам. Маглор привычно откинул волосы назад, потянув язычок молнии вверх. Перед глазами все еще стояло смеющееся лицо Тхесс, когда она его, едва заикнувшегося о счете, неожиданно потянула за собой, утверждая сначала, что чай бесплатный в рамках очередного праздника в далеком Китае, а после едва ли на все улицу крича «Бежим, пока не принесли счет!». Он не поверил ей ни капли. Они распрощались уже на следующем повороте: Тхесс, спохватившись, побежала в булочную, вспомнив о мамином списке, а он неторопливо побрел обратно в колледж, в скромную квартирку, причитавшуюся профессорам Даремского университета. Квартирка, вернее сказать — несколько комнат с общей ванной комнатой в конце крыла, немного напоминали о тех днях, когда он жил в собственном замке — с такими же высокими стрельчатыми окнами, в которых когда-то были витражи; каменные стены, камин, впрочем, нерабочий — Британия любила ненавязчиво, скорее по нечаянности и незнанию царапать его сердце. Не душу — душа давно зачерствела (ему хотелось верить в это), и шрамы загрубели настолько, чтобы не появлялось новых мозолей. Тоска по обычному, человеческому (Маглор с иронией отмечает, что уже давно применяет к себе — даже в одиночестве — определение «человеческий») общению овладевает уже в следующую среду, которая до чувства дежавю напоминает предыдущую: те же танцующие в блеклом свете (из-за давно немытых окон, ну же, давно пора заняться уборкой, а не есть пыль и грязь) пылинки, змеящиеся печатанные буковки в нескончаемых бумажках, стул напротив… Отсутствие кого-то на стуле. Уже вечером пальцы нервно мнутся, силясь нажать кнопку «отправить сообщение». Стоит, или всё же ухватиться за новую упоительную возможность ощутить жизнь, разливающуюся по венам живительным теплом? Телефон злобно тренькает в третий раз, и Тхесс, успевшая зарыться под три одеяла вместе с вездесущим котом и пачкой жевательных лягушек в придачу, недовольно отрывает мятую щеку от подушки и снимает блокировку. «На чай больше не пригласишь?» — за текстом так и видится слегка смущенная, едва тронувшая неприступные губы улыбка и общая неловкость. Теперь Тхесс улыбается совершенно по-кошачьи, и смех облегчения расплескивается по стенам комнаты. «На чай поздновато приглашать, а вот прогуляться приглашаю. Давай в восемь как раз у чайной» Телефон летит в гору подушек, откуда рыбкой только что выскользнула Тхесс. Пушистый серый кот, недовольный беспардонным исчезновением такой уютной, сонной атмосферы протяжно мяучит, но, не дождавшись отклика или хотя бы краткого чмока в лоб, гордо уходит к миске, задрав хвост. Вечер встречает их теплым ласкающим ветром и посеревшим небом — если дождь и будет, то не здесь. Наоборот, легкая сизость обещает лишь развеять предосеннюю духоту. — Идем? Маглор, сейчас скорее Маглор, чем профессор Финвэ, коротко кивает и идет следом. Они почти перебегают каменный мост, который так любят немногочисленные забредающие в Дарем туристы, и оказываются на стороне вечно ремонтируемых шлюзов. В ответ на слегка удивленное выражение лица Тхесс удивляется еще больше: — Ты тут не был никогда? Здесь же так… классно! — Мало людей? — у него очень милые ямочки на щеках, видимо, именно поэтому он так редко улыбается. Профессор Финвэ скорее любит внушать «страх и ужас» на своих лекциях, а если вернее — полное благоговение и трепет. Но его лекции действительно интересные, разве что малопопулярные. Он из тех профессоров, кто больше уделяет времени кураторству и выпуску бесконечных методичек, а его лекции предоставляются на старших курсах на выбор наряду с другими. Тхесс же просто из интереса (или, вернее, из безразличия — в подобных курсах обычно важны присутствие, а не усердие) ткнула в электронном бланке на герменевтику — так и столкнулась с ним. Он очаровывал. Нарочито-небрежными (но абсолютно наверняка продуманными) жестами в такт переливчатому, сильному голосу, его интонациями, попросту манерой держать себя и аудиторию. Может, именно из-за него предмет оказался таким интересным — настолько, что желающих не-присутствовать или присутствовать-на-задних-рядах попросту не оказалось сразу же после первого занятия. А может и потому, что в самом начале профессор Финвэ сухо попросил тех немногих (четверых) садиться поближе, чтобы не выискивать потом по всей аудитории. Первые три занятия были чисто лекторскими: Маглор зачитывал теорию, снабжая собственными домыслами и комментариями, фактами из истории и просто тем, что считал интересным помимо сухих выкладок предыдущих преподавателей. — Чисто филологическая дисциплина, критика, если угодно — урвавшая куски из философии, истории, каббалы. — Каббалы? Это разве не по части эзотерики и прочего… фантастического? Маглор прищурился — так, что Тхесс в одно мгновение почувствовала себя исхудавшей мокрицей, к которой примеривалась крупная птица — сожрать, или и так издохнет? — Каббала основывается на трактовке библейских текстов, а их, если здесь есть те, кто увлекаются теологией или Священным Писанием в принципе, знают, что трактовать значение этих текстов можно бесконечно. Хотя повсеместно принятыми считаются, естественно, Тора и Библия — вольный перевод предыдущей. Прошу заметить, совсем не точный. Он отвернулся обратно к доске, вычерчивая какие-то даты, имена. — А герменевтика берет свое начало как раз на толковании этих священных текстов, как впрочем и многие другие науки. Теперь же герменевтика занимается и литературой, философским пониманием текста, философской его обработкой. Процесс долгий, кропотливый, изматывающий, — он хитро прищурился, посмотрев прямо в глаза задавшей вопрос растрепанной девчушки во втором ряду. — Это я к тому, что еще не поздно перезаписаться на курс психологии или культуроведения, или что у вас там еще преподают? Студентка весело фыркнула, переглянувшись с тройкой замявшихся сокурсников. — А какова цель данного предмета? — Предмета или науки? — теперь же, судя по взгляду, мокрица стала набирать вкусный вес. По крайней мере, с присущим ей мазохистским удовольствием, хотелось в это верить. — Науки. — Цель состоит в выяснении значения того или иного текста для человека. Раньше определялось значение Библии на человека, почти психологическую обработку человека Библией. Ведь как ни копайся в философских вопросах и ни ищи ответов на вечные вопросы, это всегда оставляет свой след. «Разумно», — не найдясь, что ответить вслух, Тхесс просто кивнула. Это было далекие три года назад. Однажды, захотев остаться в университете подольше (вернее, на одной определенной кафедре), Тхесс пришла к любимому профессору с просьбой о научном руководительстве. — Вероятно, я не первая, кто хочет трактовать все эти песни и баллады? — Отнюдь. Почему ты так решила? — Профессор, Маглор, неторопливо перелистывал принесенный ему черновик с краткими, но красочными (кому-то не хватает лаконичности) выкладками о будущей, заинтересовавшей студентку работе. — Ну вы так посмотрели… Будто каждый третий фонтанирует такой «уникальной» идеей. Хотя это, по правде, первое, что пришло мне в голову. — Первое? — Мне как-то сказали, еще в школе, что первое приходящее в голову — самое верное. Хотя это касалось выпускных тестов… — А кто сказал? — Мой учитель по французскому. Она говорила, из-за того, что я слишком много думаю, я ошибаюсь в ответах. — Хм… А какова твоя цель? — Чего? Маглор неторопливо постучал пальцем по раскрытой тетрадке, пестревшей рукописными каракулями. Тхесс чуть зарделась — не чета его почерку — выверенному, твердому, как под линейку. Прямо как у учителя младшей школы. — Я хочу получить степень, или хотя бы просто остаться на кафедре и продолжить исследования. Это показалось мне интересным. Особенно после того, что я нарыла по каббале, — профессор всегда так смешно морщится (почти неуловимо, но по-прежнему считает, что совсем незаметно), когда слово яркой окраской выбивается из общего стиля. Слишком идеальный. Прости, что я не такая. Тхесс невольно распрямляется на стуле (а ведь села на самый краешек, что, естественно, от него не укрылось), будто бы бросая немой вызов. Примешь-не примешь? Боишься? Но он улыбается — глазами, чуть прикрывая веки. — Хорошо. Мне интересно, к чему это приведет. Что приведет? И вот… спустя время. То льющееся водопадом, то текущее величественной неторопливой рекой. Маглор не считает опадающие листья — иначе отчаяние одиночества нахлынет снова жадной волной, слизывающей остатки его берегов. Тхесс считает осень. Каждый раз с нетерпением ожидая её прихода — как-то краем глаз он увидел, что в середине осени её день рождения. Может быть, поэтому? Вряд ли. Если бы каждый человек так любил определенный сезон только лишь из-за этого праздника. А ведь с годами его начинаешь ненавидеть. В ответ на незаданный вопрос Тхесс пожимает плечами: — Всё из-за погоды. Не слишком жарко и не слишком холодно. Слякоть в меру, хоть иногда канцелярия, — она запрокидывает подбородок, пытаясь указать на небо, — ...иногда перебарщивает с поставками: тогда Уир вышла из берегов и у меня расклеились новые ботинки. Впрочем, и это не такая беда. Я просто стараюсь каждый раз находить повод для радости. — Их не так много? — Не-а. Иначе они бы потеряли свою значимость, — на этот раз улыбаются её глаза, а пересохшие губы лишь слегка изгибаются в уголках. — Но я сейчас наконец обрела покой. У-ми-ро-тво-ре-ни-е. И в этом долгожданном покое счастье. Тхесс и сама не знает, не верит, что они стали настолько близки, чтобы вести подобные разговоры. Хочется в это верить. Давешняя прогулка по парку, казалось, отрезвила Маглора от его извечных мрачных мыслей, от которых хмурилось лицо (хотя, признаться, честно, ему это шло — но не больше, чем улыбка). Он шел, запрокидывая голову на очередной щебет или перестук — пару раз Тхесс даже успела заметить стремительно удирающую белку. На третий раз знакомая белка отважилась вцепиться Маглору в штанину. Тогда это изрядно удивило: здешние белки отличаются особой пугливостью и настороженностью по отношению к роду людскому. Но он прикрылся коротким смешком. — Прости, дружок, на сей раз я не захватил ничего вкусного. Тхесс оставалось лишь в непонятках пожимать плечами на расстоянии, пока Маглор гладил зверька указательным пальцем по высокому лбу. Вилли (панибратское, как считал сам кот, сокращение от благородного «Вильгельм Завоеватель») тоже очень любит эту ласку, даже бодается по утрам. Теперь же он сидит напротив, как и в ту памятную среду недели назад — это стало невероятной традицией, каждую среду встречаться вот так. Маглор крутит в руках чашку, а из носа чайничка нитками вьется цветочный пар — на этот раз чай выбирал самостоятельно, даже чайник объемом взял больше. А когда расплачивался, получая свои чашки, хмыкнул, припомнив далекое «Бежим! Пока не заставили платить счет!». Владельцы, кажется, изрядно повеселились тогда. А он, уважаемый профессор, серьезный мужчина, убегал, увлекаемый мелкой хулиганкой. Сегодня день особенный: походив недели две вокруг да около, Тхесс подсовывает ныне непосредственному начальнику хлипкую, измятую бумажку с просьбой-заявлением о четверке выходных дней. Маглор, бегло скользнув взглядом, иронично хмыкает: — Маме домой теплые вещи отвозить? — Вам врать было бы зазорно, — жалостливо, в меру своих сил, и предельно честно тянет Тхесс. — К тому же вы знаете, я местная. Я взяла билеты в Белфаст. Вы же знаете, как раз до этих чисел еще пара выходных, в честь праздника… — … а по окончании твоих отпускных еще и выходные, — с непонятным весельем в голосе продолжает Маглор, — и так ты получишь целую свободную неделю. Хитро. — Так все делают, — буркнула Тхесс. — А как же я? — теперь его веселье совсем непонятно. Маглор наклоняет голову — у Тхесс перехватывает дыхание — его волосы крупными волнами рассыпаются по плечам, темнеющие серые глаза смотрят пристально, теперь без тени улыбки. Шутит? Лишь красный рот растягивается в едва уловимом намеке на усмешку. А может, он просто собирается отпить. Отпивает. Но Тхесс все равно чувствует себя бухнутой о прутья клетки птичкой. Замирает, как заяц под кустом. — Воспользовалась моей дружбой, ай-яй-яй… А я-то думаю, чего это ты меня выгуливаешь каждую неделю. А теперь ты уедешь — и? — не видать мне чая? Смеется, да точно же смеется. Тхесс выдыхает и теперь с отчетливым укором в глазах смеряет профессора. — Мы можем поехать вместе. У вас не так много работы, как вы стараетесь мне показать. Как и месяц назад, уши внезапно наполняются шумом — их уютный мыльный шарик лопнул, обдав их холодными брызгами. Или только её саму? Перестук каблучков, отдаленный плеск капель по брусчатке, чей-то живой, такой счастливый смех на фоне. Маглор смотрит на неё — как годы назад — как на того же, но изрядно откормленного жука. Плотоядный интерес изголодавшейся хищной чайки — не более. Красивый рот растягивается в улыбке, обнажая ровный ряд зубов — как можно быть настолько идеальным? — Мы можем. Если Тхесс казалось, что шарик давно лопнул — то он лопается сейчас, вместе с её оглушающим смехом. Право, смеялась как дура. Тхесс прижимается лбом к стеклу и смотрит, как ускользают вдаль деревья, деревья, столб, деревья, рельсы, встречная электричка… Маглор сидит напротив, опять копается в своих документах. Или нет? Тхесс косит глаза — знает же, как он не любит праздное любопытство (особенно, когда это касается его самого) — но не в силах побороть себя. Очень похоже на нотные листы — только Маглор, видимо, расчертил их только что, а теперь стремительно наполняет строки нотами, перестукивая пальцами себе в такт. Тхесс давно перестала скрывать что от себя, что от него — что любуется им. Любуется, вслушиваясь в низкий спокойный голос, отдающий прохладцей, особенно в моменты недовольства, любуется редкой улыбкой, которая появляется всегда неожиданно, случайно — как та, адресованная белке. Однако… Тхесс впервые за долгое время вновь посещает спокойствие. Сердце будто разжимается, и теплая — не горячая — кровь вновь бежит по венам. Она выключает плеер на телефоне, где только что окончился плейлист, посвященный исландским и ирландским песням, которые отдают чем-то таким старым, незыблемым… успокаивающим, уверенным в своей вечности. Прохладным, как тот утес на фотографии с окраин Белфаста, куда они и держат путь. Тхесс почему-то уверена, что едва она подойдет к краю — ей захочется кричать во все горло, кричать всему миру, чтобы тот наверняка запомнил её существование, принял всю еще не родившуюся сейчас бурю. Сейчас… сейчас она просто спокойна. Маглор неожиданно поднимает голову и встречает её взгляд. Тхесс выдерживает его и не скрывает легкого налета мечтательной улыбки. Она смотрит будто и на него, и сквозь — через весь мир и внутрь себя. — Тхесс… — это первый раз, когда он зовет её по имени. Она раньше и не замечала того, что он обращался к ней либо ироничным, порой полушутливым «мисс», либо отчужденным и уставшим — «мисс Вон». Вообще-то, он тянет её фамилию согласно устаревшему произношению, как «Во`энн», и его гласные переходят в поднёбный, совершенно восхитительный звук, отдающий низкими вибрациями его горла. — Я думаю, нам нужно поговорить. Тхесс только весело хмыкает. В груди по-прежнему тепло и абсолютный штиль. Её безмятежности перед неизбежным позавидует и сам Будда Бодхисаттва. — Я знаю, о чем ты хочешь поговорить, Маглор. Да, я… — губа чуть дергается, обнажая клыки, — я люблю тебя. И я не скрываю этого, и ничего не прошу взамен. Он как-то странно дергается, резко, почти рвано выдыхает. — Не нужно пытаться разубедить меня или убедить в обратном, — собственный голос отдает прохладцей, но Тхесс ничего не чувствует. — Я счастлива иметь то, что имею сейчас. Я абсолютно довольна жизнью, — я не верю самой себе, но так ведь и надо, да? — Но если это тяготит тебя… — Не тяготит, — он качает головой, и его волосы снова одурительно рассыпаются по плечам. Разговор кажется исчерпывающим, и они снова возвращаются к своим делам. Тхесс кажется, что внутри в старательно возводимой плотине пробило брешь и её островок спокойствия скоро затопит. Белфаст, скорее в Белфаст… Скорее в Белфаст. Он так давно не слышал шум волн. Не слышал отголосков собственного голоса — собственного «я», оставшегося на далеких соленых берегах. Ему казалось, теперь каждый прибрежный камень в мире хранит отголоски его песен и всепоглощающего опустошенного воя. Что хранит в себе море для него? Отчаяние. Тхесс может показаться смешной самой себе — но не ему. Маглору казалось, что он еще способен прочувствовать чью-то боль, отчаяние, даже если оно зарыто на самом дне чужой души — спустя годы, когда он сам старался не чувствовать собственную. Что хранит в себе шелест волн для сотен многих, людей? Все те же песни, что оставили им когда-то. Поймет человек их или нет — уже его дело. Сегодня Маглор ехал ему передать очередную песню — может быть, кто-то там, за морем — в море? — услышит и откликнется. А может, и нет. В шепоте ветра, в шепоте крон ему слышались голоса братьев. Чаще всего, конечно, Тьелкормо или близнецов. Но близнецов можно было услышать и в море — как и Майтимо — оттого он так и боялся. Боялся, что Майтимо будет шептать ему: «Трус…трус… бросил, выбросил… не пришшшшел». И плевать, что он знает — его настоящий брат так никогда бы не сказал. Возможно, он тоже мазохист — как и эта смертная девочка — он находит удовольствие в своей застаревшей боли, а вскрытие самой больной раны заставит его всполыхнуть. Быть может, даже в последний раз. Или нет. Тхесс попросила его подождать — она отошла как можно дальше, на самый крайний угол утеса — где он возвышается над проливом, как нос непотопленного гордого корабля — кричать во весь голос. От счастья ли, от отчаяния ли — кто знает? Но если он раньше находил женщин странными, то одну конкретную он уже начал понимать. Сам такой же. По крайней мере, в одном определенном аспекте. Его голос разрастается и ввысь, и вширь. Пусть мир услышит, пусть море впитает все звуки, все слова. Волны одобрительно грохочут, разбиваясь о камни далеко внизу — и Маглору хочется верить, что его крик не слышит никто, кроме него и края мира. Его крик, сокрытый в причудливой вязи слов и нот. Крик, который, однако, услышат. И живые, и мертвые.