Rot Wie Die Liebe

      Если она и подходит со спины, то всегда останавливается за правым плечом. За шаг.       За мгновение до.       За целую вечность...       — Ты пришла...       «Злиться? Ругаться? Не понимаешь? Возненавидишь?».       Он не договаривает ни одного из этих слов, хотя и знает — ей ничего не стоит прочитать все самой. Но она не станет. А он не скажет. Потому что это все — ложь, ложь в самих вопросах, на которые нельзя дать ответов.       Он уже предал всех. Брата предал, что ему до других?! Его, впрочем, всегда предателем клеймили. Было больно. Услышать Флинта сегодня было тоже больно. Впрочем, и он, и другие — правы были, даже если и не был... Стал.       И в ее глазах — тоже?       Серая мантия непривычно свободна в плечах. Чужая, конечно. А черную он наденет уже скоро.       — Но она все равно будет красной. Даже если под краской, — зачем-то говорит богиня и устало вздыхает. Дело ведь вовсе не в мантии.       Поцелуй невесом и горек — в уголке губ горит еще долго.       Он убедит себя в том, что все сделал правильно. А ей однажды подарит розы. Стеклянные и без шипов.

***

      Она распознала в нем болезнь еще до того, как мог бы заметить ее он сам. Едва стоящий на ногах от усталости, раз за разом тративший всю магию, все свои знания, он помогал другим — и уже неважно, что именно им двигало. Какие мотивы, какие цели, в чем он убеждал сам себя?       За Рейстлина тогда волновался не только брат. Но она — она могла сделать хоть что-то. Помочь, выжечь заразу еще в зародыше, добавить сил.       Оставить жить, потому что с чумой он бы сам не справился.       И уже неважно, какие мотивы и какие цели двигали Лунитари.       В ту ночь она впервые посетила его сны — не мокрые подростковые, не кошмарные, жуткие, но спокойные, мирные, забывшиеся к утру, развеявшиеся легким туманом.

***

      Мастер Теобальд признавал в ассистенте два неоспоримых достоинства. Во-первых, тот мало жрал, то бишь школа все в плюсе. Во-вторых, пока он вбивал в пустые головы правильное произношение звуков и другие знания, которые, скорее всего, никогда не пригодятся этим... детям... Можно было расслабиться, выпить и подремать. Или заняться другим полезным делом.       Время от времени, правда, мастер старался подловить Рейстлина на чем-нибудь. На том, что тот спит на лекциях, или еще что-то подобное... Или хотя бы занимается ерундой вместо того, чтобы учиться. Но сегодня ему повезло впервые! В кабинете Рейстлин был мало того что не один — с девицей в красном, совершенно неподобающем платье! Та, склонившись над плечом мага в белом, чему-то кивала, а он — писал.       Теобальд уже хотел ворваться в кабинет с длинной нотацией о том, что можно и чего нельзя на рабочем месте, но девица обернулась и подмигнула...       И не узнать ее он попросту не мог.       После этого, чисто на всякий случай, мастер перестал заходить к магу совсем. Потому что вдруг к нему заходит кто-то еще?!

***

      — Он что, настолько хорош в постели? — Презрительная насмешка тщательно маскировала любопытство в голосе Нуитари. Его сестра задумчиво погладила стеклянные золотистые лепестки искусно созданной розы — ни единого шипа и прорва магической энергии, вселенными закручивающейся внутри. Тысячи звезд, целый мир в хрупком полураскрывшемся бутоне — иллюзия, основанная на влитой силе.       — При чем тут постель, глупый, — рассмеялась та, ощущая, как скулы заливает краска: неопытность и смущение Маджере компенсировал такой нежностью, от которой щемило что-то внутри..       — Он, между прочим, мой, — зачем-то напомнил брат, скрещивая руки на груди. Тощие телеса интереса не представляли, несмотря на экзотическое обрамление — Черная луна любил необычные вещи. Поддразнить Луни — святое.       — И он верен магии, — лукаво согласилась та. Стеклянные лепестки окрасились в кроваво-красный, и звезды-искры энергии внутри закружились чуть быстрее.       Солинари разговор слушал молча и чему-то мечтательно улыбался. В отличие от Нуитари, он не побрезговал зайти к Летописцу и подсмотреть в артефакт, что там и как делали с его сестрой.

***

      Лунитари хочет спросить Рейстлина, ссутулившегося над вожделенной жуткой книгой давно умершего, но так и не ушедшего в небытие мага. Она представляет, как подойдет сейчас, укроет его плечи одеялом — здесь, в долине, уже холодно — как задаст вопрос. Два вопроса, наверное.       «Почему ты считаешь их своими друзьями?» — хочется узнать богине.       Ей интересно. Ей непонятно. Они ведь действительно... Они его предателем называют, что ни день. Только повод дай. Может быть, кроме этого забавного кендера, кроме брата, и все-таки.       Ей хочется спросить его, но она и так знает, что ответит гордый мальчик. Он скажет — ровно, с легким раздражением, которое тщетно попытается скрыть:       «Они мне не друзья, они друзья Карамона. Мне просто пока по пути с ними».       «Тогда почему ты готов рисковать ради них?», — это второй вопрос, ответ на который важен.       Лунитари знает, очень хорошо знает: он найдет ответ и здесь. Скажет что-то, что не будет иметь отношения к правде, но правда в том, что...       А кто у него есть? Брат? Она? Та гномка, Бупу, жалкое существо, храброе создание, предложившее дружбу и все, что было в крошечном большом сердце?       Еще ей интересно — сколько раз его еще назовут предателем прежде, чем он, наконец, предаст? И простит ли себе? Не на словах, не внешне, но по-настоящему?       — Хочешь, принесу кипяток? — Тихо спрашивает она, укрывая хрупкие плечи под алой мантией потрепанным покрывалом. Гладит серебро волос. И улыбается, когда Рейстлин ловит ее ладонь, оставляет горячечное касание губ на пальцах.       — Спасибо.       — Я ведь еще не...       — Просто спасибо, — перебивает он, закрывая фолиант. Она не видит со спины, но почти уверена: ее маг улыбается.

***

      Это, вообще-то, глупо. Нуитари говорит об этом прямо, Солинари только улыбается (и все сразу понятно).       Она, в общем-то, согласна с обоими, но...       Он готовит. Вообще-то, это смесь для чая — травы, ягоды, какие-то специи, может, это и не чай вовсе, Лунитари без разницы — она, сидя на кособоком стуле в крошечной комнатке в городке, чье название не запомнила (зачем ей?), смотрит. Смотрит, как золотистые тонкие пальцы бережно перебирают травы, отделяют листья от стеблей, измельчают, перетирают промеж подушечек... Как в красивых руках то одно, то другое, и все — быстро, почти не глядя, он все равно не видит этих трав, какие они есть — сор, труха от силы. Он ориентируется на запах, на тактильные ощущения, на собственную память, и ему не нужно щуриться на листья мяты или розовые лепестки — Рейстлин и так знает, что именно в его руках.       И это восхитительно завораживающее зрелище, кажется богине, которая может по щелчку создать любой напиток, или добыть какие-то травы, или...       А вот так, размеренно-стремительно сотворить из трав и ягод что-то особенное — может ли? Или все дело не в чае вовсе, а в этом мальчике, который, даже распределяя заварку по небольшим марлевым мешочкам, смотрит на нее...       Они любят смотреть друг на друга, впрочем. Даже тогда любили, когда он еще видел мир неизменным. Он, конечно, не скажет, что ему обидно, ей — ни за что не признается вслух. Вслух и не надо.       — Нальешь мне?       Нальет, конечно. Сам зальет теплой, обязательно не горячей водой — совсем невысоко, на пару пальцев, даст настояться, только тогда добавит воды, позволяя раскрыться и вкусу, и запаху. Добавит меда, потому что знает — ей нравится мед. А свой «чай» пока заваривать не станет — дрянной аромат и вкус отобьет аппетит кому угодно... От травяной трухи и резких запахов, впрочем, уже першит в горле, он собирает все по своим мешочкам и снова смотрит на Лунитари.       — Вкусно?       — Научишь меня делать такой же?       — Нет.       Она удивлена настолько, что даже не обижается. Это ведь мелочь, разве нет? Отчего он отказывает? Но вопрос задать не успевает, он отвечает сам:       — Тогда у тебя будет повод заглядывать ко мне почаще.       Рейстлин мог бы сказать это кокетливо. Мог бы улыбнуться в конце. Мог бы добавить, что он очень хочет этого. Но он просто смотрит — теперь на ее руки, обнимающие грубоватую глиняную кружку.       У него, у больного гордого мальчика, обветренные губы, потрескавшаяся на костяшках кожа — за окнами мороз — и мантия из дешевого полотна. Она знает — чай цветом напоминает его глаза, золотистый мед, пусть в сосуде сейчас этого не рассмотреть. У него за душой — брат да пара монет. А он кажется счастливым сейчас. И на нее смотрит, смотрит...       Много позже, годы спустя, он сам наливает ей чай. Тонкостенный фарфор, расписанный диковинными алыми цветами, хрупкая рукоять, золотой ободок, янтарь чая кажется искрящимся от магии, хотя магии в нем и нет (нет?). В Башне тихо.       — А вкус все тот же...       — Я ведь не мог не запомнить, что именно этот понравился тебе больше всего.       У него, у больного гордого мальчика, черный бархат мантии расшит серебром древних рун. У него тонкие золотые запястья, мягкие подушечки пальцев, пахнущие тленом и розовыми лепестками, все знания древней Башни и тоска одиночества за душой. И он смотрит, смотрит на нее — как тогда.       Лунитари приходит вовсе не за чаем.

***

      Рейстлин помнит тот вечер даже слишком хорошо. В общем-то, обычный вечер. Как многие. Кровавый закат, в котором весь тлен и пепел тоже кровав, но запахи леса чуть кружат голову, свежесть и цветы, хвоя, листва — он может разобрать этот запах на составляющие, препарировать, как интересное существо, но предпочитает просто наслаждаться и не думать о том, что видят глаза.       В конце концов, привыкнуть можно ко всему, в тот вечер даже почти не колет сожалением.       Опять же, есть и те, на кого можно и хочется смотреть. Лорана, прекрасная солнечная Лорана, золотая Лорана. Рейстлин сравнил бы ее волосы с чем-то прекрасным, но он предпочитает не сравнивать, а просто...       Просто смотреть. Снова и снова любоваться несбыточным. Нет, разумеется, он не влюблен, он даже не считает их друзьями. В этом нет ничего, о чем можно было бы мечтать, правда? Просто он видит мало красоты в эти годы, а Лорана...       В самом деле, статуи или картины ведь не вожделеют. Ими просто любуются. Вот и он любуется, да все больше украдкой, искоса, когда другие не смотрят. К насмешкам, подозрениям и хлесткому «предатель» он тоже давно привык, но, честное слово, от этого тоже можно устать.       А в тот вечер он все-таки, задумавшись, делает ошибку. Касается золотых прядей, рассеянно, задумавшись... И отшатывается сам, поймав взгляд тогда еще не полководца. Ужас. Паника. Удивление, но удивление не хорошее, не радостное.       — Извини, — говорит он, хотя извинения всегда даются через силу. Клятая гордость, конечно. В самом деле, ну что он сделал? Чем напугал? Но видеть ее взгляд неприятно.       — Ничего, — она отводит взгляд, отходит сама. И в дальнейшем тоже старается держаться подальше, впрочем, он и не стремится к близости. Он смотреть-то старается пореже.       А забыть почему-то все никак не может.