Цена жертвенности

Иону захлестывает отчаяние, едкое, как костровый дом. И глаза жжёт вдобавок. Нет, не от слёз, совсем не от них. Просто от ветра. Убедить себя в этом не составляет никакого труда, потому что выворачивать перед Хаком свои слабости, особенно в эту секунду, непозволительно и безрассудно. Он улыбается и говорит ей с дрожащей лаской в горле: «Улыбайтесь, принцесса, потому что без этого у меня совсем не останется сил». Всегда. А сам кладёт огрубевшую ладонь ей на макушку, и в глазах его плещется пенное бурное море. Море горечи и отчаяния тоже. Отворачивается и наконец-то позволяет себе скривиться от томительной боли, что алыми пятнами ползёт по одежде. В висках его ноет исступленно и настойчиво, но ему остаётся только стоять, крепко сжимая в руках древко оружия. Ему остается только защищать единственное для него сокровище, невзирая на глухую ломкую усталость и кровь, заливающую глаза. Он просит её улыбаться не только потому, что это красиво и придаёт ему сил. Жалостливое выражение лица, готового вот-вот расплакаться, режет его на мелкие кусочки и надламливает упрямые остатки гордости, а без этого он просто потеряет себя. Собственная гордость и гордость за это хрупко-бесстрашное сокровище — всё, что у него осталось, а иначе он упадёт и потеряется в горькой тьме отчаяния. Оба они исступлённо борются с этим чувством, но, позабывшись, отдаляются друг от друга всё больше из-за пропасти лжи. Потому что она не может улыбаться, глядя на это стонущее пенное море в его глазах. Потому что у него почти не остаётся сил на то, чтобы притворяться, что всё в порядке, когда внутри него всё рвёт от мерзопакостной боли. — Хак, пожалуйста, — потерянно шепчет Иона, жмурясь от подступающих слёз. — Мы больше не можем оставаться здесь. Хак гортанно стонет и едва ли не теряет равновесие. Пытается встать, облокотившись об оружие. Внутри всё дрожит, но он храбрится из последних сил — как глупо — и пытается выглядеть хоть немного не так жалко, как сейчас. — Там люди, понимаете? — хрипит он, вглядываясь в просветы между деревьев, где тонут в общем предсмертном стоне мольбы и удары мечей. — Ещё, должно быть, сотня невинных людей. Как мы можем сдаться, неужели вы не понимаете? — Понимаю, — роняет она, а сама душит гортанные всхлипы. До боли закусывает губу, ощущая во рту металлический привкус крови, и смотрит умоляюще, безмолвно. — Ты вот-вот потеряешь сознание, а у меня не осталось стрел. Я хочу спасти тех людей, но, как бы жестоко это не звучало, я не могу рисковать тобой, понимаешь? Лицо его искажается в болезненной, обреченной гримасе. Он чувствует себя ребенком, беспомощным и глупым. Он не может, просто не может позволить убивать невиновных и дальше, но… Глаза принцессы — красные от слёз, лихорадочные и наполненные ужасом — заставляют его мучительным усилием воли подавить в себе голоса, что ревут в исступлении: «Убить, истерзать врага». Он нехотя отступает назад, хотя внутри него всё клокочет от кипящей кислотной ярости. *** Она путается окровавленными ладонями в его волосах и плачет, громко и жалобно, так, что сердце его кто-то сминает в никчемный бумажный комок. Ему кажется, что он хочет сделать, как лучше, но, с удивленным испугом вглядываясь в её искажённое лицо, думает только о том, оправдана ли такая жертвенность. Помогла она ли хоть кому-то из тех бедолаг, что остались в том пропитанным болью лесу? — Никогда, — голос у его принцессы совсем чужой — надломленный и полный горечи, — никогда больше так не делай. Пожалуйста. Ему хочется вскочить и сжать её в бессильных объятиях, наплевав на все запреты и отговорки, но сил хватает только на то, чтобы посильнее вцепиться в ткань её платья на талии и поддаваться ласковым огрубевшим рукам, что нежно скользят по затылку. В тот момент, когда над ними раскидывается кровавое небо, а у Хака не хватает даже сил на простое «прости», он понимает: ни за что на свете он больше не заставит плакать Иону так отчаянно, как сейчас. «Ты — моё все», — бормочет принцесса сквозь всхлипы и жмётся губами к окровавленному затылку. А он в мыслях обещает ей: «В следующий раз всё будет иначе».